говорили вы? Так ведь?
   Джонни вспыхнул.
   - Мурхауз, но это не важно... Очень рад, сэр.
   Они вместе поужинали. Мисс Стрэнг не переставая жаловалась на еду и все
спрашивала официантку, не может ли она достать  им  чего-нибудь  повкуснее
остывшего тушеного мяса с бобами в этих  ужасающих  птичьих  ванночках,  а
доктор Стрэнг хохотал и говорил,  что  она  слишком  привередлива.  Джонни
решил, что не будет рта раскрывать, пока не присмотрится  поближе  к  этим
людям. Девушка все смотрела на него темными  вызывающими  глазами,  взгляд
которых его волновал; он уже строил планы, как бы ему остаться тут еще  на
день-другой.
   Наутро он встал рано и пошел в контору компании  по  благоустройству  и
планировке  Ошен-Сити,  которая  помещалась  в  только  что   отстроенном,
свежеокрашенном и крытом дранкой доме на только что проложенной  улице  за
бухтой. В конторе не было еще ни души, и он пошел посмотреть город. В  это
душное серенькое утро коттеджи,  остовы  будущих  магазинов  и  некрашеные
хижины вдоль железнодорожных путей имели неприглядный, запущенный вид.  То
и дело он убивал у себя на  шее  москита.  На  нем  был  последний  чистый
воротничок, и его очень заботило, как бы он  не  загрязнился.  Стоило  ему
ступить мимо проложенной вместо тротуара  доски,  как  он  набирал  полные
ботинки песка, а в щиколотку впивались острые прибрежные колючки. Придя  к
конторе  стройки,  он  увидел  на  ступеньках  плотного  мужчину  в  белом
полотняном костюме.
   - Доброе утро, сэр, - сказал он. - Не вы ли полковник Веджвуд?
   Толстяк, видимо, так запыхался, что не мог вымолвить ни слова и  только
кивнул головой. За его  воротничком  у  затылка  торчал  большой  шелковый
платок, а другим он обтирал пот с  лица.  Джонни  передал  ему  письмо  от
своего патрона и стоял, дожидаясь, покуда толстяк заговорит. Тот, наморщив
брови, прочитал письмо и повел Джонни в контору.
   - А все астма проклятая... -  наконец  едва  выдохнул  он  между  двумя
свистящими всхлипами. - Чуть только прибавлю шагу,  дух  захватывает.  Рад
видеть вас, сынок.
   Джонни быстро уладил все дела по земельным участкам, продажа которых на
комиссионных началах производилась совместно конторой "Хиллард и Миллер" и
компанией по благоустройству и планировке Ошен-Сити, и все утро не отходил
от полковника  Веджвуда;  голубоглазый  и  по-мальчишески  услужливый,  он
внимательно слушал рассказы о Гражданской войне, о генерале  Ли  и  о  его
белом коне Путешественнике и о том,  какие  веселые  до  войны  устраивали
пикники на Восточной отмели, сбегал  в  лавочку  за  льдом  для  погребца,
произнес нечто вроде речи о будущем Ошен-Сити как  морского  курорта.  "Ну
разумеется, может ли похвастать их Атлантик-Сити или Кейп-Мей  чем-нибудь,
чего нет и у нас в Ошен?" -  прохрипел  на  это  полковник,  потом  Джонни
отправился завтракать к полковнику, пропустив при этом поезд, которым  ему
следовало бы вернуться в Уилмингтон, отказался от мятного коктейля - он не
пьет и не курит, - но с восхищением наблюдал,  как  полковник  астмы  ради
состряпал и проглотил две изрядные порции спиртного, испробовал силу своей
улыбки,  голубых  глаз  и  мальчишеской  неловкости  на  цветной  служанке
полковника Мейми и часам к четырем уже смеялся вместе  с  полковником  над
губернатором Северной Каролины и губернатором Южной Каролины и  согласился
перейти в компанию по благоустройству и планировке Ошен-Сити  на  оклад  в
пятнадцать  долларов  в  неделю  с  крохотным  меблированным  коттеджем  в
придачу. Вернувшись в отель, он написал  мистеру  Хилларду;  в  письме  он
давал отчет по выполненному поручению и в  истраченных  деньгах,  приносил
извинения за такой внезапный уход, но объяснял его  тем,  что  бедственное
положение семьи вынуждает его всеми средствами пробиваться в  люди;  потом
написал матери, что остается в Ошен-Сити,  и  просил  срочно  выслать  ему
платье; подумал было написать мисс О'Хиггинс, но решил не делать этого.  В
самом деле, что прошло - прошло, и вспоминать нечего.
   Поужинав, он спросил счет, замирая от страха,  что  у  него  не  хватит
денег расплатиться, и, выходя с полудолларом в кармане  и  чемоданчиком  в
руке, столкнулся в дверях с мисс Стрэнг. Ее сопровождал низенький  смуглый
мужчина в костюме белой фланели, которого она представила как мсье  де  ла
Рошвиллэн. Он был француз, но хорошо говорил по-английски.
   - Надеюсь, вы нас не покидаете? - сказала она.
   - Нет, мэм, я просто перебираюсь на берег бухты, в  один  из  коттеджей
полковника Веджвуда.
   Француз, сладко улыбаясь, словно парикмахер, стоял за  мисс  Стрэнг,  и
при виде его Джонни стало не по себе.
   - А, так вы знаете нашего толстяка? Он большой приятель Папы. А мне  он
страшно надоел: своим вечным белым конем Путешественником.
   Мисс Стрэнг и француз  улыбнулись  одновременно,  словно  их  связывала
какая-то тайна. Француз, легко покачиваясь на каблуках, стоял рядом с  ней
с таким видом,  словно  он  показывал  другу  какой-нибудь  предмет  своей
обстановки. Джонни так и подмывало дать ему  хорошенько  туда,  где  белая
фланель круглилась на изрядном брюшке.
   - Простите, но мне надо идти, - сказал он.
   - Приходите вечером танцевать. Будем рады вас видеть.
   - Непременно приходите, - сказал француз.
   - Постараюсь, - сказал Джонни и зашагал  прочь  со  своим  чемоданом  в
руке; воротничок у него взмок, и он чувствовал себя прескверно.
   - А, чтоб его, этого французишку! - вслух выбранился  он.  Но  все-таки
мисс Стрэнг смотрела на него как-то особенно. Он начал  догадываться,  что
влюблен.
   У полковника он  нашел  доктора  Стрэнга,  и  тут  же  выяснилось,  что
компания по благоустройству и планировке Ошен-Сити состояла из полковника,
доктора Стрэнга и лавочника Обадиа Эймса, смуглого человека с  двухдневной
щетиной на лице и волосатыми лапищами - ничтожество, решил Джонни.
   Они обсуждали проспект  и  план  широкого  рекламирования  Ошен-Сити  и
обращались к Джонни как сведущему человеку. Это  его  немного  подбодрило,
так что, вернувшись в отель по приглашению мисс Стрэнг, он чувствовал себя
в  силах  тягаться  с  этим  французишкой,  хотя  он  совершенно  не  умел
танцевать.
   Август был жаркий,  дни,  поутру  тихие,  к  обеду  знойные,  к  вечеру
разражались  грозовыми  ливнями.  Кроме  тех  случаев,  когда  надо   было
показывать клиентам выжженные солнцем  песчаные  и  сосновые  пустыри,  на
которых разбивали улицы, Джонни сидел в  конторе  один  под  двухлопастным
вентилятором, одетый в белые фланелевые брюки и розовую теннисную рубашку,
и, засучив  рукава  до  локтей,  сочинял  лирическое  описание  Ошен-Сити,
которое должно было служить предисловием  к  проспекту:  Живительную  силу
излучает мощный  прибой  Атлантики,  разбивающийся  в  кристальных  бухтах
Ошен-Сити  (Мэриленд)...  бодрящее  дыхание  сосен   облегчает   страдания
астматиков и туберкулезников...  широко  расстилающееся  поблизости  устье
Индиан-ривер - этого рая спортсменов - изобилует...
   Среди дня, обливаясь потом и пыхтя, появлялся полковник, и Джонни читал
ему  сочиненное  утром,  и  тот  восклицал:  "Превосходно,  мой   мальчик,
превосходно"  -  и  предлагал  поправки,  которые  сводили  на   нет   все
написанное. И Джонни выискивал в затрепанном словаре новую порцию эпитетов
и начинал все сначала.
   Все было  бы  прекрасно,  не  будь  он  влюблен.  Вечерами  он  не  мог
оторваться от "Ошен-хауса". Каждый раз, подымаясь  по  скрипучим  ступеням
террасы, мимо старых леди в качалках, обмахивавшихся веерами из  пальмовых
листьев, и проходя сквозь раздвижную дверь в вестибюль, он был уверен, что
на этот раз он застанет Аннабел Мари одну, но каждый  раз  француз  был  с
нею, всегда  улыбающийся,  невозмутимый  и  пузатый.  Оба  они  сейчас  же
принимались за Джонни и носились с ним словно  с  маленькой  собачкой  или
вундеркиндом: она учила его танцевать бостон, а француз, который  оказался
каким-то  герцогом  или  бароном,  угощал  его  всевозможными   напитками,
сигарами  и  надушенными  папиросками.  Джонни   был   глубоко   потрясен,
обнаружив, что она  курит,  но  это  как-то  гармонировало  с  герцогом  и
Ньюпортом, заграничными путешествиями и  всем  ее  обликом.  Она  душилась
какими-то крепкими духами; и запах надушенных и отдававших табачным  дымом
волос волновал его и кружил ему голову, когда он танцевал с нею.
   Иной раз он пытался загонять француза игрой на бильярде, но она в таких
случаях рано уходила спать, а он ни с чем отправлялся восвояси, чертыхаясь
про себя всю дорогу. Уже ложась в кровать, он все  еще  ощущал  в  ноздрях
легкое щекотанье мускуса. Он пробовал сложить песню:

   До самой зари
   Ярче луны
   Твое имя горит,
   Аннабел Мари...

   Потом вдруг и ему самому все это казалось невыносимо глупым, и он долго
расхаживал в одной  пижаме  по  крошечному  крылечку,  и  в  ушах  у  него
назойливо звенели москиты, и били гулкие удары моря, и  стоял  насмешливый
шелест стрекоз и кузнечиков, а он клял  себя  за  то,  что  молод,  беден,
необразован, и строил планы, как он скопит достаточно денег, чтобы  купить
любого треклятого француза; тогда она будет любить его одного и  считаться
только с ним, и  пусть  тогда  она  заводит  себе  хоть  дюжину  треклятых
французских ухажеров. И он крепче стискивал кулаки и размашистей шагал  по
крылечку, бормоча:
   - Так оно и будет, черт возьми.
   Потом как-то вечером ему удалось  застать  ее  одну.  Француз  уехал  с
дневным поездом. Она, казалось, обрадовалась ему, но видно было, ее что-то
заботит. Слишком много пудры на  лице,  и  глаза  припухшие  и  красные  -
неужели она плакала? Светила луна. Она положила руку ему на плечо.
   - Мурхауз, пойдемте со мной на пляж, -  сказала  она.  -  Мне  противно
смотреть на этих старых наседок в качалках.
   По дороге на пляж, проходя по выжженной лужайке, они встретили  доктора
Стрэнга.
   - Что у вас произошло с Рошвиллэном, Анни? -  спросил  доктор.  Он  был
рослый мужчина с высоким лбом.  Губы  у  него  были  плотно  сжаты  и  вид
удрученный.
   - Он получил письмо от матери... Она не разрешает.
   - Что за чертовщина, да ведь он совершеннолетний?
   - Папа, ты совсем не знаешь обычаев французской знати... Семейный совет
не разрешает ему... Они могут взять под опеку все его состояние...
   - Наплевать, хватит на вас на обоих... Ведь я ему говорил...
   - А, замолчи, неужели ты... - И она вдруг расплакалась, как  маленькая.
Она отстранила Джонни и побежала назад в отель, оставив Джонни  и  доктора
Стрэнга лицом к лицу на узкой дорожке. Тут только  доктор  Стрэнг  заметил
Джонни.
   - Гм... прошу прощения, - буркнул он, проходя мимо Джонни,  и  большими
шагами стал подниматься  вверх  к  гостинице,  предоставив  Джонни  одному
гулять по пляжу и в одиночестве любоваться луной.
   Но с этого дня Аннабел Мари каждый вечер гуляла с ним по  пляжу,  и  он
начал думать, что, может быть, она вовсе не так уж  любила  француза.  Они
уходили далеко за строившиеся коттеджи, разводили костер и сидели плечо  к
плечу, вглядываясь  в  пламя.  Во  время  прогулок  бывало,  что  руки  их
соприкасались; когда ей хотелось встать на ноги, он брал ее за обе руки  и
поднимал, и каждый раз ему хотелось притянуть ее к себе  и  поцеловать,  и
каждый раз не хватало духу. Как-то вечером  было  особенно  жарко,  и  она
вдруг предложила выкупаться.
   - Но мы не захватили купальных костюмов.
   - А вы что, никогда не купались без костюма? Гораздо приятнее...  Какой
забавный мальчик, даже при луне видно, как вы покраснели.
   - Вы это серьезно?
   - Совершенно серьезно.
   Он отбежал в сторону, сорвал с себя платье и как можно скорее  бросился
в воду. Он не осмеливался смотреть, и только на миг  мелькнули  перед  ним
белые бедра и грудь и белая пена волны у  ее  ног.  Одеваясь,  он  не  мог
решить, хотел ли бы он жениться на девушке, которая  так  вот  купается  с
молодым человеком, совсем голая. Хотелось бы знать, не проделывала ли  она
того же с треклятым французом.
   - А вы были похожи  на  мраморного  фавна,  -  сказала  она,  когда  он
вернулся к костру, у которого она уже укладывала вокруг головы свои черные
косы. У нее был полон рот шпилек, и она цедила слова сквозь зубы.
   - Только на очень робкого мраморного фавна... У меня волосы намокли.
   И как-то совершенно невольно он вдруг притянул ее к себе  и  поцеловал.
Она, казалось, вовсе не смутилась, но съежилась в его руках  и  подняла  к
нему лицо для нового поцелуя.
   - А вышли бы вы замуж за такого, как я, за человека без денег?
   - Не думала об этом, милый, но мне кажется, вышла бы.
   - Вы, должно быть, богаты, а у меня ни цента  в  кармане,  и  мне  надо
посылать деньги домой своим... но я надеюсь...
   - На что ты надеешься?
   Она притянула к себе его лило и взъерошила ему волосы и поцеловала его.
   - Я добьюсь толку в этом  деле  с  застройками.  Не  я  буду,  если  не
добьюсь...
   - Добьешься волку... бедный малыш.
   - Вы вовсе уж ее настолько старше меня... Сколько вам лет, Аннабел?
   - Скажем, двадцать четыре, но только никому об этом не говорите,  ни  о
сегодняшнем и вообще ни о чем.
   - Кому мне говорить, Аннабел Мари?
   Молча они пошли домой. Казалось, ее что-то заботило, потому что она  не
обращала внимания на то, что он ей говорил.
   И несколько недель Джонни не знал, что и думать об Аннабел Мари. Иногда
целые дни она обращалась с ним так, словно они тайно обручены, иногда едва
узнавала его.
   Случалось, она передавала ему через отца, что ей нездоровится и она  не
может выйти из своей комнаты, а какой-нибудь час спустя он видел, как  она
скачет мимо конторы в амазонке и хлыстом сбивает пену, обильно выступившую
на  боках  загнанной  лошади.  Он  видел,  что  ее  что-то   тревожит,   и
догадывался, что все дело тут в треклятом французе.
   Как-то вечером, когда они сидели  на  крыльце  его  коттеджа  и  курили
папиросы - он  теперь  иногда  выкуривал  папироску,  чтобы  составить  ей
компанию, - он спросил, что беспокоит ее. Она положила руки ему на плечи и
сказала:
   - О, Мурхауз, какой вы еще глупенький... а мне это нравится.
   - Но должна ведь быть какая-нибудь причина вашего беспокойства... Вы не
казались озабоченной в тот день, когда мы встретились в поезде.
   - Если бы я только сказала вам... боже милостивый,  представляю,  какую
бы вы состроили мину.
   Она засмеялась своим жестким, хриплым смехом, от  которого  ему  всегда
становилось не по себе.
   - Так знайте, что я много бы отдал за право заставить  вас  говорить...
Вы должны наконец забыть этого проклятого француза.
   - Какой вы, однако, простачок, - сказала она. Потом встала  и  прошлась
взад и вперед по крылечку.
   - Сядьте, пожалуйста, Аннабел. Неужели вы меня совсем не любите?
   Она погрузила руку в его волосы и провела ладонью по лицу.
   - Ну конечно, люблю,  голубоглазый  вы  дурачок...  Но  неужели  вы  не
видите, что меня тут все бесит?.. Все  эти  старые  кошки  шипят  по  всем
углам, что я безнравственная, потому только, что  мне  случается  выкурить
папироску у себя в  комнате.  Почему  в  Англии  даже  аристократки  курят
открыто в обществе и никто слова на это не скажет?.. А потом меня  заботит
Папа: он слишком много денег вкладывает в спекуляции. Мне иногда  кажется,
что он из ума выжил,
   - Но есть основания предполагать, что здесь ожидается  большой  подъем.
Со временем это будет новое Атлантик-Сити.
   - А скажите по правде, только без утайки, сколько продала ваша компания
земельных участков за последний месяц?
   - Ну, не так уж много... Но предвидятся крупные сделки... Вот хотя бы с
той компанией, которая собирается строить новый отель.
   - Счастлив будет Папа, если ему удастся  вернуть  пятьдесят  центов  за
доллар... а он мне все твердит, что у меня ветер в голове. Он врач,  а  не
биржевой чародей, и должен бы понимать это. Все это хорошо для юнцов вроде
вас, которым нечего терять и для которых есть  надежда  выбиться  в  люди,
возясь с этими недвижимостями... А жирный полковник - не знаю,  то  ли  он
дурак, то ли жулик.
   - А какая специальность у вашего отца?
   - Как, да неужели вы никогда не слыхали о  докторе  Стрэнге?  Он  самый
известный  отоларинголог  Филадельфии...  О,  какие  мы  умные...  -   Она
поцеловала его в щеку. - ...и невежественные... - Она поцеловала  его  еще
раз. - ...и невинные.
   - Вовсе уж я не так невинен, - быстро возразил он и твердо взглянул  ей
прямо в глаза. Пристально глядя друг на друга, они  начали  краснеть.  Она
медленно уронила голову ему на плечо.
   Сердце у него колотилось. Ему кружил голову запах ее волос, ее  крепкие
духи. Он обнял ее за плечи и поднял на ноги. Спотыкаясь, нога к  ноге,  ее
жесткий корсет вплотную к его ребрам, ее волосы по его лицу,  он  протащил
ее через маленькую столовую в  спальню  и  запер  за  собой  дверь.  Потом
поцеловал ее прямо в губы сколько хватило силы, сколько  хватило  дыхания.
Она присела  на  кровать  и  стала  снимать  платье,  что-то  уж  чересчур
хладнокровно, подумалось ему, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать.
Сняв корсет, она швырнула его в дальний угол.
   - Уф, - сказала она, - ненавижу эту сбрую.
   Она поднялась и пошла к нему в одной рубашке, отыскивая в  темноте  его
лицо.
   - В чем дело, милый? - яростно шептала она. - Разве ты боишься меня?
   Все было  гораздо  проще,  чем  ожидал  Джонни.  Одеваясь,  они  дружно
хохотали. Идя вдоль бухты назад в "Ошен-хаус", он не переставая  думал  об
одном: теперь-то уж ей придется выйти за меня замуж.
   В начале  сентября  подул  северо-восточный  ветер  и  зябкие  горожане
покинули "Ошен-хаус" и коттеджи. Полковник все  воодушевленней  говорил  о
предстоящем буме и о рекламной кампании и все больше  пил.  Джонни  теперь
обедал с ним, вместо того чтобы столоваться у миссис  Эймс.  Брошюра  была
кончена и одобрена,  и  Джонни  раза  два  возил  в  Филадельфию  текст  и
фотографии  к  нему,  чтобы  взять  сметы  у  типографщиков.  То,  что  он
проносился в поезде  мимо  Уилмингтона,  не  слезая  там,  доставляло  ему
приятное  ощущение  независимости.  Доктор  Стрэнг   казался   все   более
озабоченным и поговаривал о необходимости обеспечить свои  вклады.  Он  ни
разу не заговаривал о помолвке Джонни с дочерью, но казалось, что это само
собой разумеется. Поведение Аннабел было необъяснимо.  Она  не  переставая
твердила, что умирает от  скуки.  Без  устали  дразнила  и  придиралась  к
Джонни. Как-то ночью, проснувшись, он увидел ее возле своей кровати.
   - Ты испугался? - сказала она. - Я не могла заснуть... Послушай,  какой
прибой.
   Ветер пронзительно свистел вокруг коттеджа, и яростный прибой ревел  на
берегу. Уже совсем рассвело, когда ему удалось убедить ее покинуть постель
и вернуться домой.
   - Пусть смотрят... Мне все равно... - говорила она.
   Другой раз во время прогулки по пляжу с ней случился приступ тошноты, и
ему пришлось ждать, пока ее не вырвало за ближайшей дюной, потом,  бледную
и дрожащую, он под руку отвел ее в "Ошен-хаус". Он был озабочен и не  знал
покоя. В одну из своих поездок в Филадельфию он зашел в  редакцию  "Паблик
леджер" справиться, нет ли у них места репортера.
   Как-то  субботним  вечером  он  сидел,   читая   газету,   в   гостиной
"Ошен-хаус". Кроме него, во всей комнате  не  было  ни  души,  большинство
приезжих уже разъехались. Отель должен был закрыться  пятнадцатого.  Вдруг
он поймал себя на том, что вслушивается в  чей-то  разговор.  В  вестибюль
вошли двое коридорных и, тихо переговариваясь, присели на скамейку.
   - Ну, этим летом я своего не упустил. Провалиться мне  на  этом  месте,
если я вру, Джо.
   - Да и я бы не зевал, если бы не заболел.
   - А что я тебе говорил, не крути ты с этой Лиззи. Да с этой  девкой,  я
думаю,  каждый  сукин  сын  хоть  по  ночке  провел,  даже  негры   и   те
пользовались.
   - А как с той? Знаешь, той, черноглазой? Ты еще  хва