же  спал,
натянув одеяло на голову.
   Проснулся Чарли поздно. За окном на балконе стрекотали попугаи, комната
была залита горячим солнечным светом. Грасси не было.
   Чарли уже оделся и приглаживал волосы, когда в страшном  возбуждении  в
комнату влетел  Грасси.  Он  нанялся  лебедочником  на  грузовой  пароход,
отходивший в Южную Америку.
   - Только мы приедем в Буэнос-Айрес, сейчас же до  свидания,  и  никакой
войны, - сказал он. - А если Аргентина объявит  войну,  до  свидания  -  и
дальше.
   Он расцеловал Чарли и насильно сунул ему  в  руки  свою  гармонику,  и,
когда к полудню он ушел на пароход, на глазах у него были слезы.
   В поисках работы Чарли обегал весь город,  толкался  во  все  гаражи  и
ремонтные мастерские. Вдоль широких пыльных улиц тянулись низенькие дома с
прикрытыми ставнями, и расстояния были огромные. Он устал,  взмок  и  весь
пропылился. Всюду встречали его  приветливо,  но,  по-видимому,  никто  не
знал, где можно достать работу. Тогда  он  решил,  что  надо  пробыть  тут
карнавал, а потом снова двинуться на  север.  Ему  советовали  отправиться
либо во Флориду, либо в Бирмингем, штат Алабама, либо  еще  севернее  -  в
Мемфис или Литл-Рок, и все сходились на том, что в  городе  он  не  найдет
работы, разве что запишется матросом на пароход.  Дни  стояли  длинные,  и
теплые, и солнечные, и пахнущие патокой с  сахарных  заводов.  Он  подолгу
сидел за книгами в публичной библиотеке или валялся на  берегу,  наблюдая,
как негры разгружают  пароходы.  У  него  было  слишком  много  свободного
времени, и он с тревогой думал, что же ему, собственно,  делать  с  собой.
Ночью он не мог спать, потому что целыми днями бездельничал и устать  было
не от чего.
   Однажды  вечером,  проходя  по  улице,  он  услышал  звуки   гитары   в
ресторанчике на Шартр-стрит под  вывеской  "Триполи".  Он  зашел,  сел  за
столик и спросил пива. Прислуживал китаец.  В  темном  конце  залы,  тесно
прижимаясь друг к другу, танцевали  пары.  Чарли  решил,  что  он  возьмет
девочку, если удастся найти не дороже чем за пять долларов. Вскоре  с  ним
за столиком уже сидела девица, которую звали Лиз,  и  он  угощал  ее.  Она
сказала, что  весь  день  ничего  не  ела.  Он  стал  расспрашивать  ее  о
карнавале, но она сказала, что это самое  дрянное  время,  потому  что  во
время карнавала полиция свирепствует, как никогда.
   - Вот вчера в ночь сделали облаву по  набережной  и  всех  гуляющих  до
единой отправили на пароходе вверх по реке.
   - А там что с ними сделают?
   - Ничего. Довезут до Мемфиса и выпустят... да чтобы посадить под  замок
всех шлюх нашего города, на ото во всем штате тюрем не хватит.
   Они рассмеялись  и  выпили,  а  потом  пошли  танцевать.  Чарли  крепко
прижимал ее к себе. Она была худенькая, с  маленькими  острыми  грудями  и
широкими бедрами,
   - Ну, крошка, ты из проворных, - сказал он, потанцевав с нею.
   - А то как же. Мое дело - развлекать вашего брата.
   Ему нравилось, как она на него смотрит.
   - Скажи, крошка, ты сколько берешь?
   - Пять.
   - Ну, знаешь ли, я не миллионер... и потом, я ведь тебя угостил.
   - Ладно, дружок, пусть будет три.
   Они еще выпили. Чарли заметил, что она пьет только лимонад.
   - А ты разве другого ничего не пьешь, Лиз?
   - В нашем деле пить не приходится, дружок: мигом заметят и сцапают.
   В это время по  комнате,  пошатываясь,  пробирался  здоровенный  пьяный
детина в грязной сорочке, по виду судовой кочегар. Он  подхватил  Лиз  под
руку и потащил ее  танцевать.  Его  огромные  лапищи  с  красной  и  синей
татуировкой охватили  ее  талию.  Чарли  видел,  что,  танцуя,  он  мял  и
сдергивал ее платье.
   - Прочь лапы, сволочь паршивая! - вдруг взвизгнула она.
   Тут Чарли не выдержал, бросился к ним  и  оттащил  пьяного  парня.  Тот
круто повернул и накинулся на  него.  Чарли  присел  и,  выставив  кулаки,
прыгнул на середину комнаты. Парень был вдрызг пьян,  и,  когда  он  снова
размахнулся, Чарли дал подножку, тот зацепился и шлепнулся носом  об  пол,
опрокинув столик и свалив со стула сидевшего за ним маленького  черноусого
южанина. В ту же секунду черноусый был на ногах,  и  в  руке  его  блеснул
мачете. Лакеи-китайцы засуетились,  пища,  словно  стая  вспугнутых  чаек.
Хозяин, толстый испанец в фартуке, вылез из-за стойки и заорал:
   - Выметайтесь вон, сейчас же, все до  единого!  -  Черноусый  с  мачете
кинулся на Чарли. Лиз толкнула его в бок, и, прежде чем Чарли сообразил, в
чем дело, она уже тащила его мимо уборных по зловонному коридору к  задней
двери, выходившей в переулок.
   - Охота была ввязываться в драку, да еще из-за такой девки,  как  я,  -
шепнула она ему на ухо.
   Очутившись на улице, Чарли хотел вернуться за шляпой и пиджаком. Лиз не
пустила его.
   - Утром я тебе все достану, - сказала она. Они вместе пошли по улице.
   - Ты славная девушка, честное слово, ты мне нравишься, - сказал Чарли.
   - Наберешь десять долларов, оставайся на всю ночь.
   - Нет, крошка, не по карману.
   -  Ну  что  ж,  тогда  придется  тебя   выпроводить   и   еще   малость
подработать... Только одному это ничего не стоит, но это не ты.
   Им было хорошо вместе. Сидя на краю постели,  они  долго  болтали.  Она
разрумянилась и в своей розовой сорочке казалась  хорошенькой  и  хрупкой.
Она достала фотографию своего милого, который служил вторым  механиком  на
нефтеналивном судне.
   - Красивый? Правда? Я не гуляю, когда он в городе. Он такой  сильный...
он может расколоть бицепсом орех.
   Она нащупала на его руке бицепс, которым ее милый мог колоть орехи.
   - А ты сама откуда? - спросил Чарли.
   - А тебе зачем?
   - Ты с Севера, это сразу слышно по говору.
   - Ну да. Я из Айовы, но я  туда  никогда  не  вернусь...  Паршивая  там
жизнь, дружок, а потом, сам видишь... теперь я гулящая. Дома считала  себя
порядочной, а потом в  одно  прекрасное  утро  проснулась  просто  гулящей
девкой.
   - А в Нью-Йорке была?
   Она покачала головой.
   - Как посмотришь, не такая уж плохая наша жизнь,  если  не  пить  и  не
попасть в лапы к сводням, - задумчиво сказала она.
   - После карнавала я сейчас же уеду в Нью-Йорк.  Здесь,  видно,  мне  не
найти работы.
   - Да что толку в карнавале, если карман пустой.
   - Ну, я приехал сюда посмотреть карнавал, так надо уж досидеть до него.
   Уже светало, когда Чарли ушел от  нее.  Она  пошла  проводить  его.  Он
поцеловал ее и сказал, что даст ей десять долларов, если она выручит шляпу
и пиджак, и она сказала, чтобы он зашел к ней вечером часам к шести, по ни
в коем случае не показывался в  "Триполи",  потому  что  тот  черноусый  -
известный мерзавец и будет подстерегать его.
   Улицы,  застроенные  старыми  оштукатуренными   домами   с   кружевными
чугунными балконами, были до краев налиты голубоватым туманом. Кое-где  во
дворах уже копошились мулатки в красных бандана.  На  рынке  старые  негры
раскладывали по лоткам фрукты и ранние овощи. Когда он подошел к дому,  на
балконе своей комнаты он увидел хозяйку  с  бананом  в  руке.  Она  слабым
пискливым голосом кричала: Ven Polly... Ven Polly... [Иди сюда Полли,  иди
(исп.)] Попугай сидел на краю  черепичной  кровли  и,  поглядывая  на  нее
блестящим глазом, тихонько клохтал, как курица.
   - Моя тут вся ночь, - сказала хозяйка с жалобной улыбкой.  -  Полли  no
quiere [не хочет (исп.)] идти.
   Чарли по ставне забрался наверх и попробовал схватить попугая,  но  тот
боком поскакал по краю крыши, а на голову Чарли упал кусок черепицы.
   - No quiere идти, - печально сказала хозяйка. Чарли усмехнулся,  прошел
к себе в комнату, повалился на кровать и уснул.
   Когда наступил карнавал, Чарли до  изнеможения  расхаживал  по  городу.
Всюду были толпы народу, яркие огни, балаганы, шествия, оркестры и  бездна
девушек в маскарадных костюмах. Он заговаривал со многими, но, узнав,  что
у него нет денег, они сейчас же бросали его.  Свои  последние  доллары  он
тратил как можно осмотрительнее. Когда его начинал мучить голод, он шел  в
бар, выпивал стакан пива и съедал как можно больше даровых закусок.
   На другой день после карнавала  толпы  начали  редеть,  и  у  Чарли  не
оставалось ни гроша на пиво. Он бродил голодный и несчастный; его  тошнило
от запаха патоки, стоявшего в густом влажном воздухе, и от запаха  абсента
из баров французского квартала. Он не знал, что с собой делать. Ему  вовсе
не улыбалось опять бродяжничать пешком или клянчить местечко у шофера.  Он
пошел на телеграф и попытался в долг телеграфировать Джиму, но телеграфист
отказался принять телеграмму, требуя деньги вперед.
   Хозяйка выставила его, как только узнала, что он не может заплатить  за
неделю вперед, и он очутился на Эспланаде с  гармоникой  в  одной  руке  и
маленьким свертком платья в  другой.  Он  прошел  вдоль  всей  набережной,
устроился в траве на самом припеке и задумался. Оставалось либо  броситься
в реку, либо поступить в армию. Потом он вспомнил о гармонике.  Она  стоит
уйму денег. Он спрятал свой сверток под какие-то доски  и  пошел  по  всем
закладчикам, но никто не давал за нее больше пятнадцати долларов. Пока  он
обегал всех закладчиков и все  музыкальные  лавки,  уже  совсем  стемнело,
магазины закрылись. Он едва брел по тротуару,  и  его  тошнило,  и  голова
кружилась от голода. На углу  Кэнел-стрит  и  Рампар  он  остановился.  Из
какого-то салуна доносилось пение. Ему пришло в голову войти и сыграть  им
на гармонике Funiculi Funicula. А вдруг его угостят  ужином  или  стаканом
пива.
   Только что он заиграл, а буфетчик собрался прыгнуть через стойку, чтобы
выпроводить из бара бродягу, как какой-то верзила, развалившийся за  одним
из столиков, кивком подозвал его к себе.
   - Иди-ка, брат, сюда и садись. - Это был здоровенный  малый  с  длинным
проломленным носом и торчащими скулами.  -  Садись-ка,  брат.  -  Буфетчик
вернулся к себе за стойку. - Ты, брат, играешь на гармонике, как  заяц  на
фортепьяно. Уж на что  я  деревенщина  из  Окичоби-сити,  а  и  то  сыграю
получше.
   Чарли засмеялся.
   - Верно, я плохо играю. - Ну что же? -  Флоридец  вытащил  большой  пук
ассигнаций.
   - Знаешь, брат, что мы сделаем... Продай-ка  ты  мне  эту  штуковину...
Пусть я дикарь неотесанный, но, клянусь богом...
   - Полно, Док... на что тебе это барахло? - Друзья пытались убедить  его
спрятать кредитки в карман.
   Док широким жестом смахнул  со  стола  три  стакана,  и  они  вдребезги
разлетелись об пол. - Ну, залопотали индюки. Не ваше дело... Так  сколько,
брат, возьмешь  за  гармошку?  -  Буфетчик  снова  вышел  из-за  стойки  и
угрожающе приближался к столу. - Ничего, Бен, - заявил Док. - Запиши  там,
что следует... и выставь-ка всем еще пшеничной... Ну  как,  брат,  сколько
возьмешь?
   - Пятьдесят долларов, - не задумываясь, сказал Чарли.
   Док  протянул  ему  пять  кредиток.  Чарли  опрокинул  рюмку,  поставил
гармонику на стол и поскорее смылся. Он боялся, что, задержись он в  баре,
флоридец протрезвится и потребует деньги обратно, и к тому же он был очень
голоден.
   На другой день он взял билет на пароход "Момус", отходивший в Нью-Йорк.
Река за дамбами текла выше улиц. Забавно было с кормы  парохода  смотреть,
как под ногами проплывают крыши  и  улицы  и  трамваи  Нью-Орлеана.  Чарли
облегченно  вздохнул,  когда  пароход  отвалил  от  пристани.  Он  отыскал
негра-стюарда, и тот устроил ему койку. Положив под подушку свой  сверток,
Чарли перегнулся через край посмотреть, кто занимает нижнюю  койку.  Внизу
лежал Док в светло-сером костюме и соломенной шляпе и крепко спал, во  рту
у него торчал окурок сигары, гармоника лежала рядом.
   Они прошли последние дамбы, и морской ветер уже дул им в  лицо,  и  под
ногами чувствовалась мертвая зыбь залива, когда Док,  пошатываясь,  выполз
на палубу. Он узнал Чарли и пошел к нему с протянутой огромной рукой. - А,
будь я проклят, да ведь это мой музыкант... Хорошая гармоника,  парень.  Я
думал, что ты меня, деревенщину, надуть хотел, но будь я проклят, если она
не стоит своей цены. Пойдем выпьем. Я угощаю.
   Они сошли вниз, уселись на койке Дока, и он вытащил бутылку  "Бокарди",
и они как следует выпили, и Чарли рассказал, как он перебивался без  гроша
и что, если бы не  эти  пятьдесят  долларов,  он  и  сейчас  сидел  бы  на
набережной, а Док сказал, что, если бы не эти пятьдесят долларов, он сидел
бы теперь в каюте первого класса.
   Док сказал, что едет в Нью-Йорк, чтобы отплыть во Францию  добровольцем
в санитарном отряде. Не каждый день подвертывается возможность  посмотреть
на такую" войну, и он непременно хочет  попасть  туда  до  того,  как  все
полетит вверх тормашками; но только ему не по душе  стрелять  в  белых,  с
которыми он вовсе не в ссоре, поэтому он и пошел в санитары; вот  если  бы
гунны были неграми, тогда совсем другое дело.
   Чарли рассказал, что едет в Нью-Йорк, так как  надеется,  что  в  таком
большом городе больше возможностей  учиться,  и  о  том,  как  он  работал
механиком в гараже и хочет стать гражданским инженером  или  кем-нибудь  в
этом роде, потому что для рабочего парня без образования нет будущего.
   Док сказал, что все это  брехня  и  что  такому  парню,  как  он,  надо
попросту записаться механиком в тот же санитарный отряд, платить ему будут
пятьдесят долларов в месяц, а то и больше, за океаном это большие  деньги,
а главное, он поглядит эту чертову войну прежде,  чем  все  полетит  вверх
тормашками.
   Дока по-настоящему звали Уильям Г.Роджерс, и он был родом из  Мичигана,
и у отца его  были  фруктовые  сады  во  Фростпруфе,  и  сам  Док  здорово
заработал на двух урожаях  овощей  со  своих  флоридских  топей  и  теперь
стремился за море посмотреть "мадмазелек",  пока  все  не  полетело  вверх
тормашками.
   К вечеру они здорово накачались и устроились на кормовой палубе рядом с
бедно одетым мужчиной в котелке, который сказал им, что он эстонец.  После
ужина эстонец, Док и Чарли прошли на маленький мостик над кормовой рубкой;
ветер стих, была звездная ночь, почти не качало, и Док сказал:
   - Черт возьми, что это делается с этой проклятой посудиной... Когда  мы
уходили ужинать, Большая Медведица была на  севере,  а  теперь  она  вдруг
очутилась на юго-западе.
   - Чего еще ждать от капиталистического  общества?  -  говорил  эстонец.
Узнав, что у Чарли есть красная карточка уоббли, а Док не склонен стрелять
в  кого-нибудь,  кроме  негров,  он  стал  рассказывать,  как   в   России
разразилась революция и царя заставили отречься  от  престола  и  что  это
начало освобождения человечества, которое придет с Востока. Он сказал, что
эстонцы скоро получат независимость  и  что  вся  Европа  будет  свободным
социалистическим Союзом государств под красным флагом, и Док заметил:
   - Ну что, не говорил я тебе, Чарли...  Вся  эта  чертова  музыка  скоро
полетит вверх тормашками... Тебе надо скорее ехать с нами, чтобы поглядеть
войну, покуда она не кончилась.
   Чарли сказал, что Док прав, и Док сказал:
   - Я возьму тебя с собой, а тебе надо  только  показать  свое  шоферское
свидетельство и сказать, что ты студент.
   Эстонец разволновался и сказал, что долг каждого сознательного рабочего
- отказываться от участия в этой бойне, но Док успокаивал его:
   - Да мы и не думаем драться,  Эсти,  милый  ты  человек.  Наше  дело  -
вытаскивать ребят из пекла, покуда их там не ухлопали. Да будь я  проклят,
никогда  себе  не  прощу,  если  вся  эта  чертова  музыка  полетит  вверх
тормашками раньше, чем мы туда доберемся. А ты как, Чарли?
   Потом они еще поспорили о том, где же находится  Большая  Медведица,  и
Док все настаивал, что она передвинулась к югу, а когда они кончили вторую
бутылку, Док говорил, что это просто невероятно, чтобы белые стреляли друг
в друга, в негров - это, конечно, другое дело, и отправился разыскивать по
всему пароходу эту проклятую лоснящуюся образину стюарда, чтобы убить  его
доказательства ради, а эстонец  распевал  "Марсельезу",  а  Чарли  говорил
всем, что хочет непременно попасть на войну, прежде чем все полетит  вверх
тормашками. Эстонцу и Чарли стоило большого труда удержать Дока  на  койке
после того, как они его уложили.  Он  все  вырывался  и  орал,  что  хочет
пустить кровь проклятому негру.
   В Нью-Йорк они приехали в снежную бурю. Док сказал, что статуя  Свободы
нарядилась в белую ночную рубашку. Эстонец смотрел  по  сторонам,  напевая
"Марсельезу", и сказал, что американские города  неживописны  потому,  что
здесь нет островерхих фронтонов, как в Прибалтике.
   Сойдя на берег, Чарли и Док вместе  отправились  в  отель  на  Бродвей.
Чарли  никогда  не  бывал  в  больших  отелях  и  хотел  поискать  ночлега
подешевле, но Док настоял на том, чтобы снять тут  комнату  для  обоих,  и
заявил, что денег у него хватит и на  двоих  я  что  смешно  скаредничать,
когда скоро все полетит вверх тормашками. Нью-Йорк весь гудел от  скрежета
тормозов, и звона трамваев, и грохота надземки, и  крика  газетчиков.  Док
одолжил Чарли хороший костюм и повел с собой в Бюро записи добровольцев  в
отряды Красного Креста, которое помещалось в конторе  видного  адвоката  в
большом, парадного вида здании делового квартала.  Джентльмен,  записавший
обоих, был нью-йоркский адвокат, и он долго толковал им  о  том,  что  они
джентльмены добровольцы и должны вести себя по-джентльменски и  поддержать
честь американского знамени в борьбе за цивилизацию, за которую  союзники,
и особенно храбрые французские солдаты, уже столько лет борются в  окопах.
Узнав, что Чарли автомеханик, он сейчас же записал его,  даже  не  посылая
запроса  директору  школы  и  пастору  лютеранской  церкви  в  Фарго,   на
рекомендации  которых  сослался  Чарли.  Он  сказал,  что  нужно   сделать
противотифозную прививку и пройти медицинский осмотр, и велел приходить на
другой день, чтобы узнать срок отправки. Выходя из лифта,  они  увидели  в
сияющем  мраморном  вестибюле  группу  людей,  склонившихся  над  газетой:
Соединенные Штаты объявили войну Германии. Вечером Чарли  написал  матери,
что уходит на войну, и попросил прислать ему пятьдесят долларов. Потом они
с Доком пошли осматривать город.
   На всех зданиях развевались флаги. Друзья шли по деловым  кварталам  по
направлению к Таймс-скверу. У всех в руках были газеты. Около  14-й  стрит
они услышали барабанный бой и звуки оркестра и остановились на углу, чтобы
посмотреть, какой полк проходит, но это оказалась попросту Армия Спасения.
Когда они подошли к  Медисон-сквер,  было  уже  обеденное  время  и  улицы
опустели. Начинал моросить дождь, и флаги на Бродвее и  Пятой  авеню  вяло
свисали с флагштоков.
   Они зашли поесть в "Хофбрау". Чарли находил, что это обойдется  слишком
дорого, но Док сказал, что он угощает.
   Какой-то человек, стоя на стремянке, ввинчивал лампочки в электрическую
вывеску,  изображающую  американский  флаг.  Внутри  ресторан   был   весь
разукрашен американскими флагами, и оркестр через  номер  играл  "Звездное
знамя", так что им то и дело приходилось вставать.
   - Вот еще выдумали, что здесь урок гимнастики, что ли? - ворчал Док.
   Только одна группа, сидевшая за круглым столом в углу зала, не вставала
при звуках "Звездного знамени", а продолжала спокойно разговаривать и есть
как ни в  чем  не  бывало.  На  них  начали  косо  поглядывать,  раздались
замечания: пари держу, что... Гунны... Германские  шпионы...  Пацифисты...
За одним из столиков сидел офицер с дамой, и каждый раз, как он взглядывал
на них, лицо у него наливалось кровью. Наконец один из официантов,  старик
немец, подошел к ним и зашептал что-то на ухо ближайшему.
   - Вот еще! И не подумаю, - раздался голос из угла зала.
   Тогда офицер подошел к ним и сказал что-то об уважении к  национальному
гимну. На место он  вернулся,  побагровев  еще  пуще.  Это  был  маленький
человечек с кривыми ногами в тесных, ярко начищенных крагах.
   - Выродки, германофилы проклятые, - так и брызгал он слюной, садясь  за