и бананового цвета, с рядами зеленых  ставен
и пальм, колеблемых морским  ветром.  Плакаты  гласили:  "Viva  Obregon!",
"Viva la Revolucion reivindicadora!", "Viva el  Partido  Laborista!"  ["Да
здравствует Обрегон, да здравствует справедливая революция, да здравствует
рабочая партия!" (исп.)].
   На  главной  площади  играл  оркестр  и  народ  танцевал  под   музыку.
Вспугнутые голуби, воркуя, летали среди темных зонтикообразных деревьев.
   Мак оставил Кончу с ее узлами, старухой и  Антонио  дожидаться  его  на
скамейке и пошел в пароходное агентство "Уорд Лайн" справиться о  пароходе
в Штаты. Там его встретили  рассказами  о  нападении  подводных  лодок,  о
вступлении Америки в мировую войну и о германских зверствах, и  он  узнал,
что пароход будет только через неделю и что его наличности  не  хватит  на
два палубных места. Он тут же купил себе  один  билет.  Ему  уже  начинало
казаться, что он во всей этой истории свалял  дурака,  и  он  решил  ехать
один, без Кончи.
   Когда он вернулся к ней, она уже успела купить яблок и манго. Старуха с
Антонио и узлами исчезла - она отправилась разыскивать дом  сестры.  Белые
кошки вылезли из корзинки и, свернувшись клубочком, лежали рядом с  Кончей
на скамейке. Она поглядела на Мака, доверчиво улыбаясь  своей  черноглазой
улыбкой, и сказала,  что  Порфирио  и  Венустиано  счастливы,  потому  что
почуяли запах рыбы. Он протянул ей руки, чтобы  помочь  подняться.  В  эту
минуту он не мог сказать ей, что решил ехать в  Штаты  без  нее.  Прибежал
Антонио с известием, что они нашли тетку и она радушно их встретила и  что
в Веракрусе все за революцию.
   Проходя по главной площади, Конча сказала, что хочет  пить.  Они  стали
искать незанятый столик под  навесом  одного  из  кафе  и  вдруг  заметили
Сальвадора. Он сейчас же бросился  к  ним,  обнял  Мака,  закричал:  "Viva
Обрегон!", и они вместе выпили мятный коктейль  по-американски.  Сальвадор
рассказал, что Карранса убит в горах офицерами собственного штаба,  и  что
однорукий Обрегон въехал верхом  в  Мехико  в  белом  костюме  пеона  и  в
широкополой пеонской шляпе во главе своих индейцев  иаки,  и  что  порядок
водворен, и что восстановлены будут  принципы  Мадеро  и  Хуареса,  и  что
начинается новая эра.
   Они выпили несколько мятных коктейлей, и Мак ничего не сказал  о  своем
намерении ехать в Америку.
   Он спросил Сальвадора, что поделывает его друг  начальник  полиции,  но
Сальвадор сделал вид, что не слышит. Потом Мак спросил Кончу, а что,  если
он один, без нее, уедет в Америку, но  она  сказала,  что  он  шутит.  Она
сказала, что Веракрус ей нравится и она охотно бы тут осталась.  Сальвадор
говорил, что для Мексики настала великая пора и  что  он  завтра  же  едет
обратно. Вечером они все ужинали у сестры Кончи. Мак принес  коньяку.  Они
все пили за рабочих, за профсоюзы, за  partido  laborista,  за  социальную
революцию и за agraristas [восставшие крестьяне (исп.)].
   На другое утро Мак проснулся с головной болью. Он тихонько  выскользнул
из дому и долго бродил один по  набережной.  Ему  начинало  казаться,  что
глупо будет зря бросать книжную лавку. Он пошел в агентство "Уорд Лайн"  и
вернул свой билет. Кассир выплатил ему деньги, и он поспел к сестре  Кончи
как раз к завтраку - пить шоколад с пирожными.



ПРОТЕЙ

   Штейнмец (*133) был горбун,
   сын горбуна-литографа.
   Он родился в Бреславле  в  1865-м,  семнадцати  лет  окончил  с  высшим
отличием Бреславльскую  гимназию,  поступил  в  Бреславльский  университет
изучать математику;
   математика заменяла Штейнмецу физическую  силу  и  долгие  прогулки  по
холмам и поцелуи возлюбленной и длинные вечера с друзьями за кружкой пива;
   на своей горбатой спине он ощутил бремя общества так же как ощущают его
на своей здоровой спине рабочие, так же как ощущают его бедные студенты, и
стал членом социалистического клуба, редактором газеты "Голос народа".
   Бисмарк тяжелым пресс-папье сидел в Берлине, удерживая  новую  Германию
под гнетом феодализма, оберегая империю для своих хозяев Гогенцоллернов;
   Штейнмецу  под  угрозой  тюрьмы  пришлось  бежать  в  Цюрих;  там   его
математические способности поразили всех профессоров политехникума;
   но в  Европе  восьмидесятых  годов  не  находилось  места  для  бедного
немецкого  студента  с  горбом  на  спине  и   большой   головой,   полной
математических  символов  и  догадок  об  электричестве,  этой  математике
претворенной в силу
   да притом и социалиста.
   Вместе с приятелем датчанином он отплыл в Америку  палубным  пассажиром
старого парохода французской линии "La Champagne",
   жил сначала в Бруклине, потом перебрался в Йонкерс, где получил  работу
на 12 долларов в неделю у Рудольфа Эйчмайера, германского эмигранта  48-го
года, изобретателя и электрика и  владельца  фабрики,  где  он  изготовлял
шляпные машины и электрогенераторы.
   В Йонкерсе он разработал Третий закон гармонических колебаний
   и закон гистерезиса, который в одной формуле обобщает  отношения  между
теплоемкостью металла, его плотностью и частотой колебаний при перемещении
полюсов электромагнита под влиянием переменного тока.
   Именно   Штейнмецов   закон   гистерезиса    породил    трансформаторы,
притаившиеся в небольших ящичках или островерхих  будках  по  всем  линиям
высокого напряжения. Математические формулы закона Штейнмеца - это  единая
модель для всех трансформаторов мира.
   В 1892-м, когда Эйчмайер  продал  свое  дело  корпорации,  впоследствии
известной как "Дженерал электрик", Штейнмец был включен в контракт  заодно
с прочей ценной аппаратурой.  Всю  жизнь  Штейнмец  был  одной  из  частей
электрической аппаратуры компании "Дженерал электрик".
   Сначала его лаборатория помещалась в Линне, потом ее перевели вместе  с
маленьким горбуном в город электричества - Скенектади.
   "Дженерал электрик"  потакала  ему,  позволяла  ему  быть  социалистом,
строить оранжерею, где  при  свете  ртутных  ламп  он  выращивал  кактусы,
держать аллигаторов, говорящих ворон и  его  любимицу  гигантскую  ящерицу
гилу и рекламный отдел компании распускал  небылицы  о  чародее,  колдуне,
владеющем силой, перед которой открываются двери пещеры Али-Бабы;
   Штейнмец набрасывал формулу на манжете и наутро вырастала тысяча  новых
силовых  станций  и  динамо  заводили  песнь   о   долларах   и   молчание
трансформаторов говорило о долларах,
   а рекламный отдел компании каждое воскресенье дудел в уши  американской
публики новые небылицы и Штейнмец стал салонным магом и волшебником,
   который устраивал в своей  лаборатории  игрушечные  грозы  и  заставлял
игрушечные  поезда  ходить  точно  по  расписанию  и  замораживал  мясо  в
холодильнике и изобретал лампы для  салонов  и  для  больших  маяков,  для
прожекторов  и  для  световых  сигналов,  которые  указывают  ночью   путь
самолетам к Чикаго, Нью-Йорку, Сан-Луису и Лос-Анджелесу,
   и ему позволяли быть социалистом и  верить  что  человеческое  общества
можно совершенствовать как усовершенствуется динамо и ему  позволяли  быть
социалистом потому что все  ученые  такие  чудаки  и  ему  позволяли  быть
германофилом  и  письменно  предлагать  свои  услуги  Ленину  потому   что
математики такие непрактичные, они создают формулы на основе которых можно
построить силовые станции, заводы,  метрополитены,  свет,  воздух,  тепло,
солнечные лучи,  но  не  человеческие  отношения,  которые  отражаются  на
доходах акционеров и жалованье директоров.
   Штейнмец был маг и волшебник и он разговаривал с  Эдисоном,  выстукивая
азбуку Морзе на колене у Эдисона
   потому что Эдисон был совершенно глух;
   и он ездил на Запад
   и произносил речи, которых никто не понимал
   и в железнодорожном вагоне он беседовал с Брайаном о боге
   а когда они с Эйнштейном
   встретились лицом к лицу
   репортеры окружили их тесным кольцом
   но не могли понять ни слова
   из того, о чем они говорили.
   И Штейнмец был самой ценной частью аппаратуры "Дженерал электрик"
   пока он не износился и не умер.



КАМЕРА-ОБСКУРА (25)

   Те весенние ночи  колеса  трамваев  скрежещут  со  скрипом  и  грохочут
расхлябанные оси на крутых заворотах Гарвард-сквера.
   Пыль висит в мутном сиянии дуговых фонарей всю ночь до рассвета.
   Не могу заснуть. Не хватает духа вырваться из-под  стеклянного  колпака
(*134).
   Четыре года под эфирной маской:  дышите  глубже,  спокойнее,  вот  так,
будьте паинькой. Раз два три четыре пять шесть. Получай хорошие отметки по
некоторым предметам  но  не  будь  зубрилой,  интересуйся  литературой  но
оставайся джентльменом, не показывайся в обществе  евреев  и  социалистов,
приятно улыбайся всем проходящим по университетскому двору и все  приятные
знакомства пригодятся тебе в дальнейшей жизни.
   Сиди вглядываясь в сумерки приятнейших четырех лет своей жизни,
   стынь от  культуры  словно  забытая  между  благовонной  курильницей  и
томиком Оскара Уайльда чашка чаю остывшего и некрепкого как ситро в буфете
общедоступных концертов в Симфони-холле.
   Четыре года я Михель Кристоф не знал что можно сделать то чего хотел ты
Микеланджело, что можно сказать
   Маркс
   всем  профессорам,  что  можно  мне  маленькому  Свифту  сшибить   всех
Гриноусов (*135) в тире,
   и ворочался вою  весеннюю  ночь  до  утра  воспаленными  глазами  читая
"Трагическую историю доктора Фауста" и доходил до остервенения слушая  как
колеса трамваев скрежещут  со  скрипом  и  грохочут  расхлябанные  оси  на
Гарвард-сквер и паровозные гудки  из-за  прибрежных  болот  и  рев  сирены
отходящего парохода и синий флажок на фок-мачте и рабочая  демонстрация  с
духовым оркестром на улицах Лоренса штат Массачусетс.

   Это  напоминало  Магдебургские  полушария:  давление  извне   сохраняло
пустоту внутри
   и у меня не хватало духа
   вскочить и выйти
   и сказать им: а подите вы все к
   Рембо
   вашей матери.



ДЖЕЙНИ

   Поездка по Мексике в  отдельном  вагоне,  предоставленном  мексиканским
правительством в распоряжение Дж.У.Мурхауза для обратного пути  на  север,
была чудесна, но  несколько  утомительна,  и,  проезжая  по  пустыне,  они
задыхались от пыли. Джейни накупила по  дешевке  много  красивых  вещиц  -
бирюзовые украшения и розовый оникс в подарок Элис и  матери  с  сестрами.
Всю  дорогу  она,  не  переставая,  писала  под  диктовку  Дж.Уорда,  и  в
курительной или в салоне постоянно толпилась целая орава  мужчин,  которые
без перерыва  пили,  курили  сигары,  хохотали,  рассказывали  друг  другу
неприличные анекдоты. Среди них был Берроу, для которого  она  работала  в
Вашингтоне. Проходя мимо, он всегда останавливался поговорить с ней, и  ей
очень не нравилось выражение его глаз, когда он, разговаривая,  наклонялся
над ее столом, но он был интересный мужчина и совсем не такой,  каким  она
представляла себе рабочего деятеля, и ей было очень забавно, что она знает
про Куини и как бы он был ошарашен, если бы узнал, что она знает. Она  все
время его дразнила и думала, уж не влюбился ли он в нее; но он был из  тех
мужчин, которые ведут себя так со всеми женщинами.
   После Ларедо они ехали не в отдельном вагоне, и поездка была уже далеко
не так приятна. Они  взяли  билеты  прямого  сообщения  до  Нью-Йорка.  Ей
досталось нижнее место не в том вагоне, в котором ехал Дж.Уорд с друзьями,
и верхнюю полку в ее  купе  занимал  молодой  человек,  который  ей  очень
понравился. Его звали Бек Саундерс, он был  уроженец  Северного  Техаса  и
говорил, забавно растягивая слова. Он клеймил скот,  работал  на  нефтяных
промыслах в Оклахоме и,  скопив  немного  денег,  теперь  ехал  посмотреть
Вашингтон. Он очень обрадовался, узнав,  что  она  из  Вашингтона,  а  она
рассказывала ему обо всем, что нужно посмотреть: Капитолий, и Белый дом, и
памятник Линкольну, и памятник Вашингтону, и Дом ветеранов, и Маунт-Вернон
(*136). Она сказала,  что  ему  непременно  следует  побывать  на  Большой
стремнине, описывала поездки в байдарке по каналу и  о  том,  как  их  раз
захватила страшная гроза у моста Кабин-Джонс.  Они  несколько  раз  вместе
обедали в вагоне-ресторане, и он говорил ей, что она чудесная девушка и ни
с кем ему так легко не говорилось, и рассказывал, что у него была  невеста
в Тулсе, штат Оклахома, и что теперь  он  подписал  контракт  на  нефтяные
разработки близ Маракаибо в Венесуэле, потому что невеста  его  бросила  и
вышла замуж за богатого фермера, который набрел  на  нефтяную  скважину  у
себя на пастбище. Дж.Г.Берроу дразнил Джейни, поздравляя ее с победой  над
таким красавцем, а она в  свою  очередь  дразнила  его  рыжеволосой  леди,
которая сошла в Сан-Луисе, и они оба  смеялись,  и  она  чувствовала  себя
чертовски задорно и находила, что Берроу не так уж плох. Когда Бек сошел с
поезда в Вашингтоне, он дал ей свою фотографию,  на  которой  был  снят  у
нефтяной бурильной вышки, и обещал писать  ей  каждый  день  и  непременно
приехать в Нью-Йорк повидаться с ней,  если,  конечно,  она  позволит,  но
больше она о нем никогда не слыхала.
   Ей нравился лондонец Мортон, лакей Уорда, потому что  он  всегда  очень
почтительно с ней обращался. Каждое утро он приходил и докладывал ей,  как
себя чувствует Дж.Уорд.
   "Сегодня очень не в духе, мисс Уильямс" или:  "Он  что-то  насвистывал,
когда брился. Хорошо ли себя чувствует? Да, по-видимому".
   Когда они прибыли на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке, она осталась  с
Мортоном присмотреть, чтобы ящик с делали и папками отправили  в  контору,
100, Пятая авеню, а не домой в Лонг-Айленд, где жил Дж.Уорд. Когда  Мортон
уехал на машине Пирс Арроу, которая пришла за багажом из  Грейт-Нэк,  сама
она, захватив машинку, бумаги и папки,  поехала  на  такси  в  контору.  С
испугом и волнением она глядела в окно такси на высокие  белые  здания,  и
круглые водяные резервуары, и подымавшиеся к небу клубы пара, и  тротуары,
переполненные прохожими, и такси и грузовые машины, и блеск и  толкотню  и
грохот. Она не знала, где ей остановиться, как завести  новые  знакомства,
где поесть. Было очень жутко совсем одной в таком большом  городе,  и  она
сама себе удивлялась, как у нее хватило духу. Она решила найти здесь  Элис
работу и опять поселиться вместе с ней, но где ей переночевать сегодня?
   Но в конторе все показалось ей  ободряюще  знакомым,  и  все  было  так
красиво обставлено и ярко отполировано, и машинки стучали  так  быстро,  и
было больше суетни и шума, чем у "Дрейфуса и Кэрола"; но кругом были  одни
евреи, и она боялась, что не сумеет им понравиться и не удержится на  этом
месте.
   Одна из служащих, Глэдис Комптон, указала ей стол и сказала, что  здесь
раньше сидела мисс Розенталь. Место было  в  проходе,  рядом  с  кабинетом
Дж.Уорда и напротив двери в кабинет мистера  Роббинса.  Глэдис  Комптон  -
стенографистка мистера Роббинса - была  еврейка  и  сказала,  какая  милая
девушка была мисс Розенталь и как  все  они  огорчены  случившимся  с  нею
несчастьем, и Джейни почувствовала, что тут все считают ее пронырой и  что
ей будет нелегко  завоевать  уважение.  Глэдис  Комптон  недоброжелательно
смотрела  на  нее  карими  глазами,  которые  слегка  косили,  когда   она
пристально во что-нибудь вглядывалась,  и  выразила  надежду,  что  Джейни
справится  с  работой,  а  работа,  надо  сказать,   по   временам   прямо
убийственная, и оставила ее одну.
   К концу занятий, в пять, из кабинета вышел Дж.Уорд. Джейни  было  очень
приятно, когда он остановился у ее стола. Он сказал, что  говорил  с  мисс
Комптон и просил ее позаботиться  о  ней  первое  время,  что  он  отлично
понимает, как трудно молодой девушке  устроиться  в  чужом  городе,  найти
подходящее помещение и тому подобное, но что мисс Комптон  очень  милая  и
поможет ей и, несомненно, все устроится как нельзя лучше.  Он  блеснул  на
нее голубоглазой улыбкой и передал пакет  убористо  написанных  заметок  и
сказал, не придет ли она завтра пораньше, переписать их  к  девяти  часам.
Впредь он не будет утруждать ее такими поручениями, но все машинистки  так
бестолковы и  все  дела  за  его  отсутствие  так  запущены.  Джейни  была
счастлива, что может помочь ему, и вся отогрелась от его улыбки.
   Они вышли из конторы вместе с Глэдис Комптон. Глэдис Комптон предложила
ей, пока она не освоится в Нью-Йорке, временно  остановиться  у  них.  Она
живет в "Флетбуше" с отцом и матерью, и,  конечно,  обстановка  у  них  не
такая, к какой она привыкла, но есть  свободная  комната,  где  она  может
жить, пока не оглядится и не найдет чего-нибудь получше, и что по  крайней
мере у них чисто, чего здесь  нельзя  сказать  о  многих  гостиницах.  Они
поехали на вокзал за ее вещами. Джейни стало легче на душе оттого, что она
не совсем одна в этой толпе.  Потом  они  спустились  в  метро  и  сели  в
экспресс, который был набит до отказа,  так  что  Джейни  думала,  что  ее
совсем расплющат в  этой  давке.  Дороге  конца  не  было,  и  поезда  так
грохотали в туннеле, что она ничего не расслышала из того, что говорила ей
Глэдис.
   Наконец они вышли на  какую-то  широкую  улицу  с  эстакадой  надземной
железной дороги, дома здесь были в  один  или  два  этажа,  а  магазины  -
бакалейные, овощные или фруктовые лавки. Глэдис Комптон сказала: "Мы  едим
кошер, мисс Уильямс, ради стариков.  Надеюсь,  что  вы  ничего  не  имеете
против, а мы с Бенни - Бенни -  это  мой  брат,  -  конечно,  не  признаем
предрассудков". Джейни не знала, что такое кошер, но, конечно, она  ничего
не имеет против, и стала рассказывать, какие  странные  кушанья  подают  в
Мексике и кладут столько перца, что есть нельзя.
   Когда они пришли к Комптонам, Глэдис стала  произносить  слова  не  так
отчетливо и была очень мила и внимательна. Отец ее был маленький  старичок
с очками на кончике носа, а мать толстая грушеобразная старуха  в  парике.
Между собой они говорили по-еврейски. Они  всячески  старались  как  можно
удобнее устроить Джейни, отвели ей хорошую комнату и за полный  пансион  и
помещение назначили всего десять долларов, с тем что  она  в  любое  время
может переехать куда ей вздумается и без всяких претензий с их стороны.
   Дом был желтый, стандартный, на две семьи, точно такой же,  как  и  все
дома их квартала. Но в нем было тепло,  и  кровать  была  удобная.  Старик
работал часовщиком в ювелирном магазине на Пятой авеню. На  старой  родине
их фамилия была Компсчинские, но, по их словам, в Нью-Йорке никто  не  мог
этого произнести. Старик думал сначала переменить фамилию на  Фридман,  но
жена сочла, что фамилия Комптон звучит лучше. Они хорошо поужинали супом с
клецками и фаршированной щукой и  красной  икрой  и  запили  все  чаем  из
стаканов, и Джейни подумала, как приятно познакомиться  с  такими  людьми.
Сын Бенни еще ходил в школу, это был худощавый юноша в толстых  очках,  он
ел, низко пригнувшись к тарелке, и резко возражал на все, что ни говорили.
Глэдис сказала, что не стоит обращать на это  внимание,  он  очень  хорошо
учится и будет готовиться на юриста. Когда  первая  отчужденность  прошла,
Комптоны понравились Джейни, особенно старый мистер Комптон,  который  был
очень славный и ко всему относился с мягким усталым юмором.
   Работа в конторе была так интересна. Дж.Уорд начинал вполне  полагаться
на нее. Джейни чувствовала, что для нее это будет удачный год.
   Хуже всего был почти часовой утренний переезд из дому до Юнион-сквер  в
вагоне метро. Джейни, уткнувшись в газету, старалась  держаться  в  уголке
подальше от людской  давки.  Ей  хотелось  являться  в  контору  свежей  и
нарядной, в несмятом платье и прическе, но долгая тряска в вагоне утомляла
ее; приехав на службу, ей хотелось заново переодеться и принять ванну.  Ей
нравилось проходить по 14-й стрит, людной и  сверкающей  в  пыльных  лучах
утреннего солнца, и подниматься до самой конторы по  Пятой  авеню.  Они  с
Глэдис обычно приходили одними из первых. Джейни всегда покупала цветы для
своего стола и