цию, и нависшее хмурое небо, и  крутую
деревянную лестницу, по которой ему то и дело приходилось бегать  вверх  и
вниз, и запах нищеты и капусты и стирки и ребят в ветхих лачугах, где  ему
приходилось отыскивать то миссис Пиретти, у которой мужа  убили  в  пьяной
свалке в кабаке на  Локэст-стрит,  то  Сэма  Бурковича,  вновь  избранного
председателем Украинского певческого кружка,  то  женщину  с  разъеденными
стиркой руками, у которой ребенка зарезал какой-то дегенерат.  Он  никогда
не возвращался домой раньше трех-четырех часов утра, и, позавтракав  часов
в двенадцать, он уже ни за что не мог взяться: надо было идти  в  редакцию
за новыми поручениями. Приехав в  Питтсбург,  он  зашел  повидать  мистера
Мак-Гилла, которого он встречал с Джэрвисом Оппенгеймером в Париже. Мистер
Мак-Гилл вспомнил его и взял адрес, сказав, чтобы  Уорд  наведывался,  так
как он надеется устроить его в  новое  информационное  бюро,  организуемое
Торговой палатой, но недели проходили за неделями, а  мистер  Мак-Гилл  не
давал о себе знать. В середине зимы пришла сухая записка от Аннабел Мари о
каких-то  формальностях  развода:  она  выставляла  основанием   отказ   в
материальной поддержке, долгую  отлучку  и  жестокое  обращение.  От  него
требовалось,  только  чтобы  он  отказался  явиться  на  разбор   дела   в
Филадельфию. Надушенный голубой листок  почтовой  бумаги  пробудил  в  нем
смутное желание женщины. Но  надо  было  блюсти  себя  и  думать  о  своей
карьере.
   Хуже всего бывало по праздникам. Часто он до самого  вечера  валялся  в
кровати, слишком подавленный,  чтобы  выйти  в  черную  слякоть  улиц.  Он
выписывал пособия для заочных курсов журналистики и рекламного дела и даже
курс разведения плодовых деревьев - ему пришло  в  голову  бросить  все  и
отправиться на Запад и работать там на каком-нибудь ранчо, - но у него  не
хватало желания заниматься, и  брошюры  грудами  скапливались  у  него  на
столе. Просвета не было. Он снова и снова  перебирал  в  памяти  все  свои
поступки с того самого  дня,  когда  он  в  Уилмингтоне  сел  на  поезд  в
Ошен-Сити. В чем-нибудь ведь должна быть ошибка, но вот вопрос - в чем. Он
пробовал раскладывать пасьянс, но и на этом  не  мог  сосредоточиться.  Он
забывал о  картах  и  безучастно  сидел  за  столом,  покрытым  коричневой
бархатной скатертью, и смотрел поверх пыльных искусственных папоротников в
цветочном горшке, обернутом гофрированной бумагой и  перевязанном  пыльной
розовой лентой от конфетной коробки, вниз на широкую улицу, где трамваи  с
непрерывным скрежетом заворачивали за угол и дуговые фонари,  вспыхивая  в
вечернем сумраке, слабо поблескивали в закоптелом льду водосточных  канав.
Он часто вспоминал о прежних днях в  Уилмингтоне,  о  Мэри  О'Хиггинс,  об
уроках музыки, о том, как мальчишкой он целыми днями удил в  ветхом  ялике
на Делавэре; от этого ему становилось так грустно, что  он  выскакивал  из
дому, выпивал в киоске на углу стакан горячего шоколада  и  брел  в  город
куда-нибудь в дешевое кино или варьете. Он позволял  себе  выкуривать  три
дешевые сигары в день, по одной после каждой еды. Это давало хоть какое-то
удовлетворение, по крайней мере было чего ждать.
   Он  наведывался  еще  несколько  раз  в  контору  мистера  Мак-Гилла  в
Фрик-билдинг. Но каждый раз тот был в отлучке по делам. Он дожидался  его,
разговаривая с секретаршей, и наконец неохотно уходил, промолвив:  "Совсем
упустил из виду, что сегодня он собирался уехать" - или: "Он верно  забыл,
что  мы  с  ним  условились  встретиться",  чтобы  хоть  как-то   сгладить
неловкость. Ему так не хотелось уходить из ярко освещенной  приемной,  где
стояли массивные кресла ярко отполированного красного  дерева  с  львиными
мордами на ручках и такие же столы с львиными лапами  вместо  ножек,  куда
доносилось из-за перегородок  стрекотанье  пишущих  машинок  и  телефонные
звонки и то и дело забегали щегольски  одетые  клерки.  А  там,  в  "Таймс
диспэтч", грохот и  лязг  печатных  машин,  и  кислый  запах  типографских
чернил, и мокрые рулоны бумаги,  и  снуют  потные  мальчишки-рассыльные  с
зелеными козырьками на лбу. И ни одного приличного знакомства,  ни  одного
поручения, которое  не  было  бы  связано  с  рабочими,  иностранцами  или
преступниками, - это было невыносимо.
   Как-то весной он отправился в отель  "Шенли"  интервьюировать  заезжего
лектора. Ему это поручение улыбалось, так как он  надеялся  выклянчить  на
это у редактора городского  отдела  лишний  столбец.  Протискиваясь  через
вестибюль, переполненный по  случаю  очередного  собрания  масонской  ложи
штата, он наткнулся в толпе на мистера Мак-Гилла.
   - А, Мурхауз, - сказал тот небрежно, словно они с ним  виделись  каждый
день. - Вы очень кстати. Эти болваны конторщики  затеряли  ваш  адрес.  Вы
сейчас свободны?
   - Вполне, мистер Мак-Гилл, - сказал Уорд. - Правда, я  должен  повидать
тут одного человека, но он подождет.
   - Если условились, никогда не заставляйте себя ждать, -  сказал  мистер
Мак-Гилл.
   - Да, но это не деловая встреча. - Голубые глаза Уорда глядели прямо  в
лицо мистера Мак-Гилла, и он улыбался своей мальчишеской улыбкой. - Он  не
будет в претензии.
   Они прошли  в  холл  и  уселись  на  ковровый  диван.  Мистер  Мак-Гилл
рассказал,  что  он  только  что   назначен   временным   директором   для
реорганизации   Бессемеровской   "Компании   металлических    изделий    и
оборудования", работающей  на  ломе  и  отходах  сталелитейных  заводов  в
Хемпстеде.  Ему  нужен  энергичный  и  дельный  работник  для  руководства
рекламным отделом.
   - Я помню ту брошюру, которую вы мне  показывали  в  Париже,  и  думаю,
вас-то мне и надо.
   Уорд потупился.
   - Да, но это заставит меня бросить теперешнюю работу.
   - А какая у вас работа?
   - Журналистика.
   - О, плюньте на это, никакой будущности... Номинально  мы  назначим  на
эту должность другое лицо, по  причинам,  о  которых  говорить  сейчас  не
место... но фактически дело будет в ваших руках. На  какое  вознаграждение
вы рассчитываете?
   Уорд посмотрел мистеру Мак-Гиллу прямо в глаза, кровь застучала у  пего
в  ушах,  и  он  словно  издалека  услышал  собственный  голос,   небрежно
произнесший:
   - Что вы скажете о сотне в неделю?
   Мистер Мак-Гилл погладил усы и улыбнулся.
   - Ну, это мы обсудим позднее, - сказал он вставая. - А сейчас  еще  раз
советую вам оставить теперешнюю работу... я позвоню вашему редактору... он
поймет, почему мы берем вас к себе... чтобы не было претензий  в  связи  с
вашим неожиданным уходом...  Я  противник  всяких  претензий...  Завтра  в
десять приходите ко мне. Вы знаете - в контору Фрик-билдинг.
   - Мне кажется, мистер Мак-Гилл,  что  по  части  рекламы  у  меня  есть
кое-какие ценные идеи. Это область, в которой  я  больше  всего  хотел  бы
работать, - сказал Уорд. Мистер Мак-Гилл уже не смотрел на него. Он кивнул
головой и ушел. Уорд отправился интервьюировать своего лектора, еще  боясь
дать волю своему ликованию.
   На другой день он распрощался с работой в редакции. На новом  месте  он
согласился на семьдесят в неделю с обещанием прибавки, как только  расходы
на рекламу начнут окупаться,  снял  комнату  с  ванной  в  отеле  "Шенли",
получил  собственный  кабинет  в  Фрик-билдинг,  где  он  сидел  вместе  с
номинальным заведующим Оливером Тейлором. Этот молодой человек  приходился
племянником одному  из  директоров  и  знакомился  на  практике  со  всеми
отраслями предприятия. Он был первоклассным  теннисистом,  состоял  членом
всех клубов и с радостью  предоставил  всю  работу  Мурхаузу.  Узнав,  что
Мурхауз побывал за границей и что костюмы его сшиты в Англии,  он  записал
его  в  загородный  Сьюикли-клуб  и  возил  туда  выпить   после   службы.
Мало-помалу Мурхауз завязал знакомства, и его уже  приглашали  в  семейные
дома как возможного жениха. Он стал  брать  уроки  гольфа  у  инструктора,
причем играл в маленьком клубе в Аллегейни, где, как  он  думал,  не  было
возможности встретить знакомых. Натренировавшись как следует,  он  решился
испытать свои силы в Сьюикли.
   Однажды в воскресенье Оливер Тейлор пошел туда  вместе  с  ним  и  стал
называть ему видных служащих сталелитейных заводов,  угольных  рудников  и
нефтяных разработок, сопровождая каждое имя  такими  едкими  примечаниями,
что хотя Уорд и посмеивался в ответ, но в глубине души осуждал. Тейлора за
дурной тон. Был солнечный майский  день,  из  зарослей  по  берегам  Огайо
ветерок доносил благоухание акаций, и кругом звонко шлепали клюшки,  и  на
лужайке вокруг клубного павильона мелькали яркие  платья,  и  в  прогретом
воздухе, сохранявшем легкую  примесь  доменной  гари,  раздавались  взрывы
хохота и самодовольные баритоны дельцов. Ему трудно было  скрыть  от  тех,
кому его представляли, как хорошо он себя здесь чувствует.
   Все  остальное  время  он  отдавал  работе.  Его  стенографистка,  мисс
Роджерс, бесцветная старая дева, пятнадцать лет служившая по питтсбургским
конторам и до тонкостей знакомая с  производством  металлических  изделий,
доставляла ему специальную литературу, которую он так  старательно  изучал
по вечерам у себя в отеле, что на совещаниях  специалисты  поражались  его
осведомленности по части процессов и продуктов производства. У него голова
пухла от названий различных сверл, угольников, скобок, молотков, фрамужных
приборов, топоров, сечек, французских ключей. Иногда, идя  завтракать,  он
заходил в скобяную лавку и под предлогом покупки каких-нибудь шрифтов  или
гвоздей подолгу беседовал  с  приказчиком.  Он  прочел  Краудза  и  другие
руководства по психологии, пробовал вообразить  себя  торговцем  скобяными
товарами, служащим "Хаммахер Шлеммер и Кo" или  еще  какой-нибудь  крупной
фирмы и старался представить себе, какой вид рекламы мог бы произвести  на
него впечатление. Утром, за бритьем, пока натекала вода в ванну, между его
глазами  и  зеркалом  бесконечной  вереницей  проплывали  каминные  щипцы,
решетки, печные  заслонки,  насосы,  дверные  ручки,  дрели,  кронциркули,
тиски, мясорубки, и он ломал голову, как сделать их  привлекательными  для
розничного  торговца.  Он  бреется  бритвой  "Жиллет"  -  почему   бритвой
"Жиллет", а не другой фирмы? "Бессемер" - хорошая марка,  за  ней  чудятся
деньги  и  мощные  прокатные  станы  и  важные  директора,  выходящие   из
собственных лимузинов. Все дело в том,  чтобы  заинтересовать  покупателя,
заставить его почувствовать себя частицей чего-то мощного и несокрушимого,
думал он, выбирая галстук. "Бессемер", твердил  он  за  завтраком.  Почему
наши скрепы идут лучше скреп других фирм? - спрашивал он  себя,  садясь  в
трамвай. И пока, зажатый толпой, держась за ремень, он  мчался  в  тряском
вагоне, машинально проглядывая заголовки газет и не видя  их,  шестеренки,
якоря, поршни, цепи, коленчатые валы, клапаны, втулки, муфты  теснились  у
него в голове. "Бессемер".
   Когда он попросил прибавки, ему дали ее, он стал получать сто  двадцать
пять долларов в неделю.
   На танцевальном вечере в клубе он познакомился с прелестно  танцевавшей
блондинкой. Ее звали Гертруда Стэйпл,  и  она  была  единственной  дочерью
Орэса Стэйпла, директора нескольких компаний, о котором  говорили,  что  у
него в кармане изрядный пакет акций "Стандарт ойл". Гертруда была невестой
Оливера Тейлора, хотя, как она призналась Уорду во  время  танцев,  они  с
Оливером при каждой встрече непременно ссорились. Костюм  на  Уорде  сидел
превосходно, и он казался много моложе прочих танцующих  мужчин.  Гертруда
сказала, что мужчины в Питтсбурге не представительны. Уорд рассказывал  ей
о Париже, и она сказала, что ей все  здесь  прискучило  до  смерти  и  она
предпочитала бы жить в Номе на Аляске, только не в Питтсбурге. Ей  страшно
нравилось, что он был в Париже, и он рассказывал ей  о  "Мулен  Руж",  Тур
д'Аржан, и отеле "Ваграм", и баре "Риц" и очень  жалел,  что  у  него  нет
собственного автомобиля, потому что чувствовал, что, предложи  он  отвезти
ее домой, она бы не отказалась. На  другой  день  он  послал  ей  цветы  с
коротенькой запиской по-французски, которая должна  была,  как  он  думал,
рассмешить  ее.  В  ближайшую  субботу  после  службы  он   записался   на
автомобильные курсы и по дороге завернул  в  автомобильную  фирму  "Штутц"
узнать, на каких условиях можно достать открытую машину.
   Вскоре Оливер Тейлор явился на службу и, криво усмехаясь, сказал:
   - Уорд, Гертруда от вас без ума. Она ни о  чем  другом  и  говорить  не
может... Валяйте, желаю успеха... Для меня это слишком  хлопотливое  дело.
Она в полчаса всю душу вымотает.
   - Должно быть, она просто интересуется новым лицом, - слегка  вспыхнув,
сказал Уорд.
   - Полно скромничать. Одна беда - старик разрешит  ей  выйти  только  за
миллионера. Ну да пофлиртовать и так можно.
   - У меня нет времени на эти дела.
   - А у меня все время уходит на эти дела, - сказал Тейлор. - Ну  пока...
Стерегите нашу крепость, а  я  условился  завтракать  с  одной  прелестной
девчонкой... горячая штучка... Танцует в "Мулен  Руж"  в  первой  шеренге,
третья слева.
   Он подмигнул Уорду, хлопнул его по спине и скрылся.
   В следующий раз Уорд подъехал  к  дому  Стэйплов  во  взятой  на  пробу
красной машине фирмы "Штутц". Он довольно прилично справлялся с ней,  хотя
при въезде слишком круто завернул и  немного  помял  тюльпаны  на  клумбе.
Гертруда увидела его из окна библиотеки и принялась  дразнить.  Он  весело
ответил, что  всегда  был  и  останется  прескверным  автомобилистом.  Она
угощала его чаем и коктейлем за  маленьким  столиком  под  яблоней  позади
дома, а он, разговаривая с нею, никак не мог решить -  рассказывать  ей  о
своем разводе или нет.
   Когда через несколько дней во время танцев он наконец  рассказал  ей  о
своем  несчастливом  супружестве,  об  Аннабел  Стрэнг,   Гертруда   очень
посочувствовала ему. Она слышала имя доктора Стрэнга, и  то,  что  он  был
женат на его дочери, придавало ему в ее глазах вес.
   - А я надеялась, что вы настоящий авантюрист... Знаете,  из  пахарей  в
президенты, или как это говорится.
   - Да так оно и есть, - сказал он, и оба  они  засмеялись,  и  ему  ясно
было, что она действительно без ума от него. Он сказал ей,  что  разведен,
хотя на самом деле бумаги о разводе еще не были присланы, и они  прошли  в
дальний угол  зимнего  сада,  где  стоял  душный  запах  орхидей,  и  Уорд
поцеловал ее и сказал, что сама  она  напоминает  палевую  орхидею.  После
этого они при всяком Удобном случае находили укромный  уголок  и  украдкой
целовались. По тому, как  она  внезапно  обмякала  в  его  руках  под  его
поцелуями, он был уверен, что она любит его. Но, возвращаясь  после  этого
домой, он был слишком взвинчен, чтобы спать, и без конца шагал по комнате,
остро ощущая потребность в женщине и кляня себя на чем свет  стоит.  Часто
он принимал холодную ванну и убеждал себя  заняться  делами,  не  забивать
голову подобными мыслями, не позволять  женщине  всецело  заполонить  его.
Приречные улицы кишели проститутками, но он  боялся  заразы  или  шантажа.
Потом как-то после танцев Тейлор взял его с собой в один, по  его  словам,
вполне надежный дом, и он переночевал там с хорошенькой брюнеткой, полькой
лет восемнадцати, не больше,  но  ходил  он  туда  нечасто  -  это  стоило
пятьдесят долларов, и, кроме того, он  всегда  нервничал,  бывая  там,  из
боязни, что нагрянет полиция и придется откупаться от огласки.
   В одно из ближайших воскресений они  встретились  на  дневном  органном
концерте в Институте Карнеги, и Гертруда сказала, что мать ее, узнав,  что
у него жена в Филадельфии, очень недовольна их частыми встречами. Как  раз
накануне Уорд получил наконец извещение о состоявшемся разводе. Он  был  в
приподнятом настроении, рассказал ей о разводе  и  попросил  ее  быть  его
женой.
   - Поедемте в "Шепли", я покажу вам постановление о разводе.
   Заиграл орган, и она отрицательно покачала головой,  но  погладила  его
руку, которая лежала на бархате кресла у самого ее колена. Они  вышли,  не
дожидаясь окончания номера. Музыка раздражала их. Они  долго  простояли  в
вестибюле, разговаривая. У Гертруды был несчастный и растерянный вид.  Она
говорила, что плохо себя чувствует, что ее родители никогда не позволят ей
выйти за  человека  беднее  ее,  что  она  очень  хотела  бы  быть  бедной
стенографисткой или конторщицей и  свободно  располагать  собой,  что  она
очень любит его и всегда будет его любить и что  жизнь  ее  так  ужасна  и
остается только искать утешения в вине или наркотиках.
   Уорд был очень холоден, он  крепко  сжал  челюсти  и  сказал,  что  он,
конечно, и не ожидал с ее стороны ничего другого, что по крайней мере  для
него это конец и что встречаться они будут только как хорошие знакомые.
   Он провез ее по Хайленд-авеню в машине Штутца, за которую еще  не  было
заплачено, показал ей дом, в котором жил, приехав в Питтсбург, и говорил о
том, что уедет на Запад и откроет свое рекламное дело, и  наконец  оставил
ее у подъезда дома подруги в Хайленд-парке, куда она велела своему  шоферу
заехать к шести часам.
   Вернувшись в отель "Шенли", он выпил у себя  в  комнате  чашку  черного
кофе. Он чувствовал прилив горечи и с ожесточением принялся  за  рукопись,
над которой работал, то и дело посылая про себя к черту проклятую суку.
   В ближайшие месяцы  ему  некогда  было  думать  о  Гертруде:  вспыхнула
забастовка  в  Хемпстеде,  среди  забастовщиков  были   убитые   рудничной
полицией, и разные человеколюбивые писатели из Чикаго  и  Нью-Йорка  стали
занимать   в   прессе   целые   столбцы   статьями,   бичующими   стальную
промышленность и феодальные, как они выражались, порядки в  Питтсбурге,  и
прогрессисты  в  конгрессе  подняли  крик,  и  ходили  слухи,  что   люди,
надеявшиеся нажить на этом деле  политический  капитал,  дошли  до  самого
президента Рузвельта и добиваются  расследования  этого  дела  конгрессом.
Мистер Мак-Гилл и Уорд условились  пообедать  в  "Шенли",  чтобы  обсудить
положение с глазу на глаз.  За  обедом  Уорд  развивал  ту  мысль,  что  в
освещении работы промышленности нужна совершенно новая  тактика.  Все  эти
реформисты и человеколюбцы и  агитаторы,  которые  мутят  воду  в  расчете
половить в ней рыбку, - все они свои люди в газетном мире и всегда  сумеют
протащить   свои   статьи   в   печать.   Обязанность   промышленности   -
противопоставить их влиянию рассчитанную на много лет  вперед  планомерную
обработку общественного мнения. На мистера Мак-Гилла это произвело большое
впечатление, и он обещал выяснить  на  совещаниях  директоров  возможность
основания объединенного информационного бюро для всей промышленности. Уорд
заявил, что он рассчитывает стать  во  главе  этого  бюро,  потому  что  в
компании "Бессемер" он только попусту тратит время; дело  налажено,  и  по
проторенной колее его может продолжать всякий, а если его  предложение  не
будет  принято,  он  уедет  в  Чикаго  и  откроет  собственное   рекламное
агентство. Мистер Мак-Гилл улыбнулся, погладил седоватые усы и сказал:
   - Полегче, молодой человек, не спешите, оставайтесь у нас,  и,  клянусь
честью, вы об этом не пожалеете.
   А Уорд возразил, что не прочь остаться, но вот уже пять лет, как  он  в
Питтсбурге, а чего он добился?
   Информационное бюро было основано, Уорд фактически стал во главе  всего
дела с окладом в десять тысяч долларов в год, он  уже  начинал  пускать  в
оборот кое-какие сбережения, ведя осторожную игру на бирже, но по-прежнему
над ним стояло несколько номинальных директоров, которые  получали  больше
его, сами ничего не делали и только мешали ему работать, и это его бесило.
Надо жениться, надо поставить свое дело. У него завязались обширные  связи
в различных отраслях чугунолитейной, стальной и нефтяной промышленности, и
ему надо было поддерживать знакомства, устраивать приемы. А званые обеды в
"Форт Питт" или в оте