о
получше. Он тут всех знает, ведь он приятель  начальника  полиции,  а  тот
содержит большинство притонов.
   Но Берроу непременно пожелал зайти в лачужку, и они вышли из автомобиля
и заговорили с одной из девушек,  а  шофера  Сальвадор  послал  за  пивом.
Девушка встретила их очень вежливо,  и  Берроу  попросил  Мака  задать  ей
несколько вопросов, но Маку этого вовсе не хотелось, и  переводить  взялся
Сальвадор. Когда  Дж.Г.Берроу  положил  руку  на  ее  обнаженное  плечо  и
попытался стянуть с нее сорочку и спросил,  сколько  она  возьмет  за  то,
чтобы показаться ему совсем голой, девушка  сначала  не  понимала  его,  а
потом  стала  вырываться,  визжать  и   осыпать   его   ругательствами   и
проклятиями, которые Сальвадор не взялся переводить.
   - Надо убрать отсюда этого стервеца, - тихо сказал Маку Бон, - пока  он
не впутал нас в грязную историю.
   Перед обедом все они выпили текилы в маленьком баре, где  не  отпускали
ничего,  кроме  текилы  из   лакированных   бочоночков.   Сальвадор   учил
Дж.Г.Берроу, как пить текилу, сначала насыпать  соли  в  углубление  между
большим и указательным пальцем, потом одним глотком  опрокинуть  стаканчик
текилы, слизать соль  и  закусить  все  соусом  чили,  но  тот  не  сумел,
подавился и закашлялся.
   За ужином они были уже пьяны, и  Дж.Г.Берроу  твердил,  что  мексиканцы
понимают  искусство  жить,  и  это  страшно  льстило  Сальвадору,  который
распространялся о духе индейском и духе латинском и заявил, что Мак и  Бен
- первые и единственные  гринго,  с  которыми  он  может  столковаться,  и
сказал, что один заплатит за ужин. Он это поставит в  счет  своему  другу,
начальнику полиции. Потом они отправились в кантину  рядом  с  театром,  в
которой, как им сказали, были француженки-певички, но француженок  там  не
оказалось. В кантине играли три старика музыканта - виолончель, скрипка  и
пикколо. Сальвадор заставил их играть La Adelita, и все пели хором,  потом
сыграли и La Cucaracha. Пожилой мужчина в широкополой шляпе  и  с  большой
блестящей кобурой у пояса при их появлении быстро допил  стакан  и  вышел.
Сальвадор шепнул на ухо Маку, что это генерал  Гонсалес  и  что  он  ушел,
чтобы его не видели пьющим вместе с гринго.
   Бен и Берроу уселись за отдельным столиком в уголке и, сдвинув  головы,
толковали о нефтяных делах. Берроу рассказывал, что для изучения нефтяного
вопроса сюда приедет представитель нескольких крупных фирм; что его со дня
на день ожидают в отеле "Регис", и Бен сказал, что хотел бы повидать  его,
а Берроу обнял его за плечи и сказал, что Бен  именно  такой  человек,  от
которого этот представитель,  наверное,  пожелает  получить  информацию  о
действительном положении вещей. Тем временем Мак и Сальвадор  танцевали  с
девицами. Потом Берроу поднялся, слегка  пошатываясь,  и  заявил,  что  не
намерен ждать француженок, и почему бы им всем не вернуться туда, где  они
были, и не полакомиться хоть черным мясом, но Сальвадор  настоял  на  том,
чтобы отвести их в дом Ремедиос, рядом с американским посольством.
   - Quelquecosa de chic [нечто замечательное (искаж. франц.)],  -  уверял
он, коверкая французский язык.
   Это был большой дом с мраморной лестницей  и  хрустальными  люстрами  и
парчовыми оранжевыми портьерами и кружевными занавесками.
   - Personne que les henerales vieng aqui  [сюда  ходят  только  генералы
(искаж. франц. и исп.)], -  сказал  он,  представляя  их  содержательнице,
черноглазой седой женщине во всем черном и с черной шалью, похожей  скорее
на монахиню. Не занята была всего одна девушка, и они отвели к ней  Берроу
и снабдили его презервативом и условились о цене и оставили их вдвоем.
   - Фу, наконец-то развязались,  -  вздохнул  Бен,  когда  они  вышли  на
воздух. Было холодно, и небо все в звездах.
   Сальвадор разместил трех стариков с их инструментами на заднем  сиденье
машины и заявил, что он сегодня романтически настроен  и  желает  устроить
серенаду своей невесте, и  они  покатили  к  Гвадалупе,  бешено  мчась  по
широкой мощеной улице, - Мак, и шофер, и Бен, и Сальвадор, и  три  старика
музыканта, распевающие La Adelita и вразброд  пиликающие  на  расстроенных
инструментах. В Гвадалупе они остановились под платанами у стены какого-то
дома с большими решетчатыми окнами и пропели Cielito Undo и La  Adelita  и
Quatro milpas. Бен с Маком  пропели:  "Не  выходи  по  туманной,  туманной
росе", и только что затянули: "Не  хороните  среди  прерий",  как  в  окне
показалась девушка и что-то долго и тихо говорила Сальвадору по-испански.
   Сальвадор объяснил:  Ella  did  que  nous  make  es  candalo  и  должны
убираться прочь. Tres chic [Она  говорит,  что  мы  устраиваем  скандал...
Шикарно (искаж. исп., франц., англ.)].
   Прошел патруль и хотел было их всех задержать, но тут подоспел  офицер,
который узнал машину и Сальвадора и  затащил  их  всех  выпить  к  себе  в
караулку. Когда они ввалились на квартиру к Маку, все были в  лоск  пьяны.
Конча, которая даже осунулась от бессонной ночи, постелила Бену  матрас  в
столовой, и, уже когда все укладывались, Бен заявил:
   - Честное слово, Конча,  чудесная  ты  девушка.  Вот  погоди,  когда  я
сколочу монету, непременно куплю тебе самые лучшие бриллиантовые серьги во
всей Мексике.
   А когда они расставались с Сальвадором, он стоял на переднем сиденье на
всем ходу заворачивающей за угол машины  и  широкими  жестами  заправского
дирижера воодушевлял трех стариков, наяривавших La Adelita.
   Перед рождеством  Бен  Стоуэлл  вернулся  из  поездки  в  Тамаулипас  в
прекрасном настроении. Судьба ему улыбалась. Он вошел в соглашение с одним
из местных генералов  близ  Тампико  о  совместной  эксплуатации  нефтяной
скважины на половинных началах. Через Сальвадора он подружился кое  с  кем
из членов кабинета Каррансы и  думал,  что  ему  удастся  сладить  дело  с
крупными кредиторами в Штатах. Денег у него  завелось  много,  и  он  снял
номер в отеле "Регис". Как-то он зашел в типографию и вызвал Мака.
   - Слушай, Мак, - сказал он, - у  меня  есть  предложение...  Ты  знаешь
книготорговлю старика Уортингтона? Так вот, вчера вечером под пьяную  руку
я купил ее за две тысячи  песос...  Он  сматывает  удочки  и  отправляется
восвояси.
   - На кой черт тебе книжная лавка?
   - Ну, зато он у меня не будет под ногами путаться.
   - А, старый потаскун, дело, стало быть, в Лизе?
   - Ну, может быть, и она будет этому рада.
   - Да, кусок лакомый, что и говорить.
   - У меня много для тебя нового, расскажу  потом...  Похоже,  что  фонды
"Мексикэн геральд" не очень-то крепки...  Так  вот,  я  хотел  предложить,
Мак... Видит бог, скольким я тебе обязан... У тебя ведь там на дворе целый
ворох конторской мебели, которую тебя  заставила  купить  Конча...  -  Мак
кивнул головой. - Так вот, хочешь, я избавлю  тебя  от  хлама,  а  за  это
возьму компаньоном по книжной лавке. Сам я открываю контору. Ты  знаком  с
книжным делом, ты мне сам это говорил,  на  первый  год  доход  идет  тебе
целиком, а дальше делим его пополам, понимаешь?  Ну  конечно,  твое  дело,
чтобы доход был. У старика Уортингтона она окупалась, да  еще  хватало  на
Лизу... Так как же, идет?
   - Ах, черт, дай мне это обмозговать, Бен...  а  сейчас  мне  надо  идти
выпускать дневную порцию вранья.
   Таким  образом  Мак  стал  книготорговцем,  получив  лавку   на   Calle
Independencia, с писчебумажным отделением и  десятком  пишущих  машинок  в
придачу. Ему приятно было в первый раз в жизни не знать над собой хозяина.
Конча, которая была дочерью лавочника, была в восторге.  Она  смотрела  за
книгами и занималась с покупателями, так что Маку только  и  было  заботы,
что сидеть в глубине магазина, читать и болтать с приятелями. На рождество
Бен и Лиза, высокая испанка, но слухам - танцовщица из  Малаги,  с  белой,
как лилия, кожей и черными как  смоль  волосами,  устраивали  вечеринку  в
своей новой квартире, отделанной на американский лад, с ванной и кухней, в
новом квартале близ Чапультепека. В день ежегодного банкета Asociacion  de
Publicistas [Ассоциация журналистов (исп.)] Бен  в  прекрасном  настроении
зашел в лавку и сказал Маку, чтобы он  приходил  вечером,  и  пусть  Конча
приведет кого-нибудь из подруг, приличных хорошеньких девушек и не  ломак.
Он давал вечер в честь Дж.Г.Берроу, вернувшегося из  Веракруса  с  крупным
hombre  [мужчина  (исп.)],  дельцом  из  Нью-Йорка,  который  чего-то  тут
добивается, чего именно - сам Бен толком не  знал.  Вчера  он  был  принят
Каррансой, и на банкете все за ним наперебой ухаживали.
   - Только тебя, Мак, не хватало на этом банкете;  они  взяли  трамвайный
вагон и накрыли стол во всю длину вагона и с оркестром ездили в  Сан-Анхел
и обратно, а потом по всему городу.
   - Я видел, как они выезжали,  -  сказал  Мак.  -  По  мне,  это  больше
смахивало на похороны.
   - Пожалуй, но было здорово. Все там были: Сальвадор и вся шатия и  этот
их Мурхауз, большой hombre из Нью-Йорка, и, понимаешь, он словно не  знал,
как себя держать. Будто ждал, что у него  под  стулом  вот-вот  разорвется
бомба, а как поразмыслишь - для Мексики это было бы вовсе не  вредно.  Там
собрались самые отъявленные мерзавцы со всего города.
   Вечеринка у Бона  вышла  не  из  удачных.  Дж.Уорд  Мурхауз  не  оценил
девушек, на что сильно рассчитывал Бен.  Он  привел  с  собой  секретаршу,
усталую блондинку, и оба они казались насмерть перепуганными. Обед  был  в
мексиканском вкусе, и шампанское и коньяк  в  изобилии,  и  патефон  играл
пластинки Виктора Герберта (*131) и Эрвинга Берлина,  и  оркестр  бродячих
музыкантов, привлеченный шумным сборищем, играл мексиканские  мелодии  под
окнами. После обеда стало так шумно, что Бен с Мурхаузом вынесли стулья на
балкон и долго беседовали, покуривая сигары,  о  положении  нефтяных  дел.
Дж.Уорд Мурхауз сказал, что он приехал совершенно  неофициальным  образом,
вы понимаете, просто установить контакт, разузнать о положении вещей  и  о
причине упорного противодействия Каррансы американским вкладчикам,  и  что
крупнейшие финансисты Штатов, с которыми он поддерживает  контакт,  желали
бы только честной игры в открытую, и что если бы  их  точка  зрения  могла
быть разъяснена  здесь  каким-нибудь  информационным  бюро  при  дружеском
сотрудничестве мексиканских журналистов... то, вы понимаете, это послужило
бы к общему благу.
   Бен пошел в столовую и привел с собой Энрике  Сальвадора  и  Мака.  Все
вместе они долго обсуждали создавшуюся ситуацию, и Дж.Уорд Мурхауз сказал,
что, как старый журналист, он отлично понимает  затруднительное  положение
прессы, впрочем мало чем отличающееся  в  Мехико  от  условий  Чикаго  или
Питтсбурга, что всем журналистам следовало бы освещать каждый новый оборот
событий в духе честной игры и дружеского сотрудничества, но  что,  по  его
наблюдениям,  мексиканские  газеты  ложно   информированы   о   намерениях
американского капитала в Мексике, как равным образом  американская  пресса
ложно информируется о целях  мексиканской  политики.  Если  мистер  Энрике
возьмет на себя труд зайти к нему в отель "Регис", он с радостью подробнее
обсудит с ним или с любым из вас, джентльмены, этот  важный  вопрос,  а  в
случае если его  не  окажется  дома  из-за  огромного  количества  деловых
свиданий и ограниченного срока пребывания в мексиканской столице,  то  его
секретарь мисс Уильямс охотно предоставит им любую информацию, в том числе
несколько специально составленных  и  строго  конфиденциальных  запасок  о
точке  зрения  крупнейших  американских  трестов,  с  которыми  он  связан
исключительно по линии информации.
   Изложив все это, он извинился, сославшись на ожидающие  его  в  "Регис"
срочные телеграммы, и Сальвадор отвез его  и  мисс  Уильямс  в  автомобиле
начальника полиции.
   - Ну, Бен, таких полированных прохвостов я еще  не  видывал,  -  сказал
Бену Мак, когда Дж.Уорд Мурхауз вышел.
   - Мак, - ответил Бен, - этот младенчик кушает миллионы,  словно  манную
кашку. Черт побери, а ведь вовсе не вредно было бы установить  этот  самый
контакт, о котором он тут разглагольствовал... Ну что  ж,  и  установим...
Вот увидишь, Мак. Теперь я  по-настоящему  возьму  за  бока  этих  больших
hombres.
   После этого вечеринка утратила всякие претензии  на  утонченность.  Бен
притащил еще коньяку, и мужчины стали уединяться с девушками по  спальням,
коридорчикам и даже в кладовую и в кухню. Берроу  так  и  прилип  к  одной
блондинке родом из Англии, которую звали Надя, и весь вечер толковал ей об
искусстве жить. Уж после  того  как  все  ушли,  Бен  обнаружил,  что  они
заперлись у него в спальне.
   Мак стал входить во вкус жизни книготорговца. Он вставал, когда  хотел,
и шел по  залитым  солнцем  улицам  мимо  собора  и  фасада  Национального
собрания вверх по Independencia, по  свежеполитым  тротуарам,  и  утренний
ветерок приятно обдувал его, неся запах цветов и жареного  кофе.  Братишка
Кончи, Антонио, к его приходу уже  открывал  ставни  и  занимался  уборкой
лавки. Мак устраивался с книгой в задней  комнате  или  бродил  по  лавке,
разговаривая с посетителями по-английски и по-испански. Книг  он  продавал
немного, но держал все  американские  и  европейские  газеты,  и  они  шли
хорошо, особенно "Полицейские ведомости"  и  "La  Vie  Parisienne"  (*132)
["Парижская жизнь" (франц.)]. Он открыл текущий счет в банке  и  собирался
развернуть дело с машинками. Сальвадор все обещал  устроить  ему  поставку
канцелярских принадлежностей для какого-нибудь государственного учреждения
и уверял, что сделает его богатым человеком.
   Однажды утром Мак обратил внимание на огромную толпу перед Национальным
собранием. Он прошел в одну из кантин под аркадами и спросил стакан  пива.
Официант сказал ему, что войска Каррансы выбиты из Торреона и что Вилья  и
Сапата соединились и наступают на Федеральный округ. Когда он  вернулся  в
лавку, по городу уже разнеслись слухи, что правительство Каррансы бежало и
что революционеры займут город еще до наступления темноты. Торговцы  стали
запирать ставни. Прибежала плачущая Конча с матерью, уверяя, что будет еще
хуже, чем в ту ужасную неделю после свержения Мадеро, и что  революционеры
поклялись сжечь и разграбить  город.  Потом  влетел  Антонио,  крича,  что
сапатисты бомбардируют Таиубу. Мак взял  коляску  и  отправился  в  палату
депутатов в надежде встретить там кого-нибудь из знакомых. Двери на  улицу
были настежь распахнуты, и по коридорам были раскиданы какие-то бумаги.  В
зале было пусто и бродил старик  индеец  под  руку  с  женой,  почтительно
разглядывая позолоту потолков и картины и покрытые зеленым  плюшем  столы.
Шляпу старик держал в руке, словно он был в церкви.
   Мак велел вознице отвезти его в редакцию, где работал Сальвадор, но там
швейцар,  многозначительно  подмигнув,  сказал,  что  Сальвадор  отбыл   в
Веракрус вместе с начальником полиции. Потом он побывал в  посольстве,  но
ни от кого не добился толку. Приемные были забиты американцами,  бежавшими
с разных ранчо  и  концессий,  они  в  один  голос  проклинали  президента
Вильсона  и  рассказывали  разные  ужасы  о  зверствах  революционеров.  В
консульстве Мак встретил одного сирийца, который предложил ему купить  все
его книги.
   - Нет, - сказал Мак и пошел назад по Independencia.
   Когда он подходил к лавке, по улице уже мчались газетчики, вопя:  "Viva
la revolucion reivindicadora"  ["Да  здравствует  справедливая  революция"
(исп.)]. Конча и ее мать были в панике и  говорили,  что  надо  сейчас  же
уезжать  в  Веракрус,  иначе  их  всех  перережут.  Революционеры   громят
монастыри и убивают священников и монахинь. Старуха упала на колени в углу
перед распятием и затянула.
   - А, черт, - сказал Мак, - тогда давайте продадим все и уедем в  Штаты.
Хочешь в Штаты, Конча?
   Конча изо всех сил закивала головой и заулыбалась сквозь слезы.
   - Но как нам быть с матерью и Антонио?
   Конча сказала, что у нее в Веракрусе замужняя сестра. Они там могут  их
оставить, только бы добраться до Веракруса.
   Мак,  весь  обливаясь  потом,  полетел  обратно  в  консульство  искать
сирийца. Они никак не могли столковаться насчет цены. Мак был в  отчаянии,
потому что все банки позакрывались и ниоткуда нельзя было получить  денег.
Сириец распинался, что  сам  он  из  Ливана  и  американский  подданный  и
христианин и что он охотно одолжит Маку сто долларов, если тот выдаст  ему
вексель сроком на два месяца,  обеспечивающий  ему  пай  книжной  лавки  в
размере двухсот долларов. Он твердил, что  он  христианин  и  американский
подданный и рискует жизнью, спасая жену и детей  Мака.  Мак  был  в  таком
возбуждении, что только в последний момент заметил, что сириец  давал  ему
сто мексиканских долларов, а вексель был составлен на американские. Сириец
стал призывать небо в свидетели, что это ошибка, и Мак ушел, унося  двести
песо золотом.
   К его приходу Конча уже собралась в дорогу. Она заперла лавку и  стояла
на тротуаре с несколькими узлами, двумя кошками в  корзинке  и  Антонио  с
матерью, укутанными в одеяла.
   Вокзал был так забит народом и багажом, что они не могли протиснуться в
двери.  Мак  пошел  кругом   через   пути   и   разыскал   там   знакомого
железнодорожника  Мак-Греса.  Мак-Грес  обещал  их  посадить,   но   велел
торопиться. Он провел их в вагон  второго  класса,  стоявший  на  запасных
путях, и пошел брать им билеты, предупредив, что,  должно  быть,  придется
заплатить за них вдвое против обычного. С Мака пот катился  градом,  когда
он наконец усадил женщин и погрузил узлы, кошек и Антонио. Состав был  уже
битком набит, хотя его  еще  не  подавали.  Через  несколько  часов  поезд
передвинули к перрону, и шеренга запыленных солдат удерживала на платформе
толпу, которая атаковала тронувшийся поезд. Каждое место брали с бою,  все
проходы были полны священников и  монахинь,  на  подножках  висели  хорошо
одетые горожане.
   Мак отмалчивался, сидя рядом с Кончей в спертой жаре медленно  ползшего
поезда. Конча не переставая вздыхала, ее мать вздыхала и причитала "Ay, de
mi dios" ["Ах, боже мой" (исп.)], и обе они глодали  цыплячьи  крылышки  и
ели миндальную халву. Поезд часто останавливали отряды солдат,  охранявших
дорогу. На запасных путях они встречали целые составы,  набитые  войсками,
но казалось, никто не  знает,  в  какую  сторону  они  передвигаются.  Мак
смотрел на бесконечные шпалеры столетников и развалины  церквей  и  целого
города Сан-Хуан-Теотихуакан; наблюдал, как  две  огромные  снеговые  шапки
вулканов Попокатепетль и Искатакчиуатл передвигались по  горизонту,  потом
появился и стал поворачиваться перед поездом еще один золотисто-коричневый
конус потухшего вулкана, потом вдали показалась  голубовато-белая  вершина
Орисабы и стала расти и расти на ярком безоблачном небе.
   После Хуамантла они прорезали пояс облаков. Рельсы звенели от  веселого
грохота колес на поворотах, крутых спусках по туманным извилистым ущельям,
поросшим влажными лесными зарослями. Дышать стало легче. С каждой  петлей,
описанной поездом, воздух становился теплее и влажнее,  начали  попадаться
апельсинные и лимонные деревья. Окна по  всему  вагону  были  открыты.  На
остановках поезд встречали женщины и  продавали  пиво,  пульке,  цыплят  и
тортильяс.
   К Орисабе опять проглянуло  солнце.  Поезд  стоял  долго.  Мак  ушел  в
станционный буфет и в одиночестве пил пиво. Вокруг него пассажиры смеялись
и болтали, но ему было не по себе.
   Когда, дали звонок к отправлению, он не захотел возвращаться обратно  к
Конче и ее матери, к их вздохам, сальным пальцам и цыплячьим крылышкам.
   Он  сел  в  другой  вагон.  Наступала  ночь,  полная  запаха  цветов  и
разгоряченной земли. Никогда еще в жизни Мак не чувствовал себя так плохо.
   На другой день, уже к вечеру, они добрались до  Веракруса.  Весь  город
был разукрашен флагами и большими красными плакатами, протянутыми  поперек
улиц апельсинового, лимонного