билеты в "Ипподром", но до начала  оставалось  масса  времени.  Они  молча
сидели за кофе, и Джо попыхивал сигарой. Наконец Джейни заговорила о  том,
какая скверная стоит погода, и как должно быть ужасно бедным солдатикам  в
окопах, и какие эти гунны варвары, и про "Лузитанию", и о том,  как  нелеп
план Форда о корабле мира (*138). Джо засмеялся каким-то новым  для  него,
отрывистым смехом и сказал:
   - Пожалей уж кстати и бедных  моряков,  болтающихся  по  морю  в  такую
ночку. - Потом он вышел купить свежую сигару.
   Джейни думала, как нехорошо, что он бреет затылок, и шея у  него  такая
красная и вся в морщинках, и она подумала,  какую,  должно  быть,  тяжелую
жизнь он ведет, и, когда он вернулся,  она  спросила  его,  почему  он  не
перейдет на другую работу.
   - На какую это? В доках, что ли? Оно, положим, в доках ребята загребают
монету, но только, черт побери, Джейни, я все-таки предпочитаю шататься по
свету. Все-таки новые ощущения, как сказал один парень, взлетая на воздух.
   - Да нет, вот у нас в конторе служит много  молодых  людей,  которые  в
подметки тебе не годятся, и все они на спокойной, чистой работе... и у них
есть будущее...
   - Ну, мое будущее все позади... - со смехом сказал Джо. - Могу вот  еще
отправиться в Перт-Амбой служить на пороховом заводе, только,  видишь  ли,
предпочитаю взлетать на свежем воздухе.
   Джейни опять заговорила о войне и о  том,  как  бы  она  хотела,  чтобы
Америка вступилась за опасение цивилизации  и  за  маленькую,  беспомощную
Бельгию.
   - Будет тебе чушь молоть, Джейни, - сказал Джо и широким  жестом  своей
большой красной руки словно разрубил воздух над скатертью. - Ровно  ничего
вы здесь не понимаете... Вся эта проклятая война - гнусность от начала  до
конца. Почему, скажи ты мне, не нападают лодки на суда Французской  линии?
А очень просто. Потому что лягушатники столковались  с  колбасниками,  что
если, мол, колбасники оставят  в  покое  их  пароходы,  то  они  не  будут
бомбардировать с воздуха германские фабрики в тылу. Вот и надо нам  сидеть
смирно и продавать им снаряды и ждать, покуда они друг  друга  разнесут  в
щепы. А эти голубчики в Бордо, в Тулузе, в Марселе  гребут  полны  карманы
золота, когда их же собственные сыновья тысячами дохнут на фронте...  И  у
цинготников то же самое... Верь мне, Джейни, эта чертова война - такая  же
мерзость, как и все остальное.
   Джейни заплакала.
   - Ну неужели ты не можешь не браниться и не чертыхаться на каждом шагу?
   - Прости, сестренка, - смиренно сказал Джо, - но что я такое  -  просто
бродяга, а бродяге это как раз и пристало, только не надо ему  связываться
с такой щеголихой, как ты.
   - Да нет, ты меня вовсе не так понял, - вытирая слезы, сказала Джейни.
   - Ну полно. А про шаль-то я и позабыл.
   Он развязал  бумажный  сверток  и  тряхнул  его.  На  стол  выпали  две
испанские шали: одна черного кружева, другая  зеленого  шелка  с  вышитыми
большими цветами.
   - О, Джо, зачем же мне обе... Ты оставь одну для своей подружки.
   - Ну, девушкам, с которыми я знаюсь, такие вещи не к лицу... я их  тебе
купил, Джейни.
   Джейни подумала, что шали действительно очень  хороши,  и  решила,  что
одну из них она подарит Элизе Тингли.
   Они пошли в "Ипподром", но там было не очень весело. Джейни  не  любила
такие зрелища, а Джо совсем засыпал.  Когда  они  вышли  из  театра,  было
холодно. Жесткий, колкий  снег  крутил  по  Шестой  авеню,  почти  скрывая
эстакаду надземки. Джо довез ее до дому  на  такси  и  оставил  у  дверей,
отрывисто буркнув: - Пока, Джейни. - Она с минуту стояла с ключом в руке у
дверей, глядя, как он, сгорбившись и вразвалку,  шагал  по  направлению  к
10-й стрит и пристаням.
   В эту зиму Пятая авеню каждый день  была  разукрашена  флагами.  Каждый
день за завтраком Джейни жадно читала газеты,  в  конторе  только  и  было
разговору что о германских шпионах, о подводных  лодках,  о  зверствах,  и
пропаганде. Однажды утром Дж.Уорда посетила  французская  военная  миссия,
красивые бледные офицеры в красных  галифе  и  синих  мундирах,  увешанных
орденами. Самый молодой из них был на костылях. Все они были тяжело ранены
на фронте. Когда они ушли, Джейни и Глэдис едва не поссорились, потому что
Глэдис заявила, что офицеры просто бездельники и что  лучше  бы  составили
миссию из солдат. Джейни уже подумывала, не сказать  ли  ей  Дж.Уорду  про
германофильство Глэдис; может быть, это ее долг  перед  родиной.  А  вдруг
Комптоны шпионы, недаром  они  жили  под  вымышленным  именем.  Бенни  был
социалист или еще хуже, она знала это. И она решила быть настороже.
   В тот же день в контору пришел Дж.Г.Берроу. Джейни весь день провела  в
кабинете Уорда. Они обсуждали позицию президента Вильсона и нейтралитет, и
положение на фондовой  бирже,  и  отсрочку  с  вручением  ноты  по  поводу
"Лузитании". Дж.Г.Берроу был принят президентом. Он был  членом  комитета,
организованного для посредничества  между  железнодорожными  компаниями  и
Братствами, угрожавшими стачкой. Джейни он понравился гораздо больше,  чем
во время поездки по Мексике, и, когда он, уходя, встретил ее в  вестибюле,
она охотно разговорилась с ним, и, когда он предложил ей пообедать вместе,
она согласилась, чувствуя себя при этом чертовски задорной.
   В этот приезд Берроу часто водил Джейни по театрам и ресторанам. Джейни
это нравилось, но, когда он пробовал  фамильярничать  в  такси  по  дороге
домой, она каждый раз одергивала его, напоминая про Куини. Он никак не мог
понять, откуда она узнала про Куини, и рассказал ей, как это  было  и  как
долгое время эта женщина вымогала у него  деньги,  но  теперь  он  получил
развод и она уже ничего не может сделать. Заставив Джейни поклясться,  что
она ни единой душе этого не откроет, он рассказал, что путем обхода закона
он был женат на двух женщинах одновременно и что Куини одна из них, но что
теперь он развелся с обеими и, в сущности, Куини ни на что претендовать не
может,  но  газеты  всегда  выискивают  всякую  грязь  и  особенно  охотно
постараются очернить его, потому  что  он  либерал  и  всей  душой  предан
рабочему делу.  Потом  он  заговорил  об  искусстве  жить  и  заявил,  что
американские женщины не понимают этого искусства, по крайней мере  женщины
типа Куини. Джейни очень ему посочувствовала, но, когда  он  предложил  ей
выйти  за  него  замуж,  расхохоталась  и   сказала,   что   этот   вопрос
действительно нужно проконсультировать с консультантом.  Он  рассказал  ей
всю свою жизнь: и как он был беден в детстве,  и  как  служил  на  станции
агентом и кладовщиком и кондуктором, и с  каким  энтузиазмом  он  вошел  в
работу Братства, и как разоблачительные статьи о положении  на  транспорте
дали ему имя и деньги,  так  что  все  старые  товарищи  считают,  что  он
продался, но что,  видит  бог,  это  не  так.  Джейни,  вернувшись  домой,
рассказала Тингли о его предложении, но ни словом не упомянула о Куини или
двоеженстве, и все они смеялись и дразнили ее, и Джейни приятно было,  что
ей сделала предложение такая важная персона, и она  удивлялась  про  себя,
почему это ею интересуются  такие  замечательные  люди,  и  ей  только  не
нравилось, что у них всегда бегающие глаза, и она не могла  решить,  хочет
она выходить за Дж.Г.Берроу или нет.
   На другое утро в конторе она нашла в "Деловом справочнике"  имя  Берроу
Джордж Генри, публицист... но ей уж  не  казалось,  что  она  когда-нибудь
сможет его полюбить.  Дж.Уорд  сегодня  был  как-то  особенно  озабочен  и
бледен, и Джейни было так его жаль, что она совсем забыла  о  Дж.Г.Берроу.
Ее  позвали  на  частное  совещание  Дж.Уорда  с  мистером   Роббинсом   и
юристом-ирландцем О'Греди и спросили ее, не будет ли она против, если  они
заведут на ее имя отдельный сейф для хранения ценностей и откроют ей  счет
в банке. Они основывают новое общество. Были причины, по которым эти  меры
могли оказаться необходимыми. В новом концерне мистер  Роббинс  и  Дж.Уорд
будут располагать более чем половиной всех акций,  но  работать  будут  на
жалованье. Мистер Роббинс казался очень озабоченным и  слегка  пьяным,  он
все время закуривал и забывал папироски на краю стола и все твердил:
   - Вы отлично знаете, Дж.У., что подо всем, что бы вы ни предприняли,  я
подпишусь обеими руками.
   Дж.Уорд объяснил, что она будет введена в правление нового предприятия,
но, само собой, без всякой личной ответственности. Оказалось,  что  старая
миссис Стэйпл затеяла дело против Дж.Уорда о возмещении ей  крупной  суммы
денег и что его  жена  начала  в  Пенсильвании  бракоразводный  процесс  и
отказывала ему в свидании  с  детьми,  так  что  он  жил  теперь  в  отеле
"Мак-Альпин".
   - Гертруда совсем свихнулась, - весело  сказал  мистер  Роббинс.  Потом
хлопнул Дж.Уорда по плечу. - Да, теперь заварится каша, - грохотал  он.  -
Ну, я пойду позавтракать, человеку нужно есть...  и  пить,  даже  если  он
злостный банкрот. - Дж.Уорд  нахмурился  и  ничего  не  сказал,  и  Джейни
подумала, что крайне бестактно шутить по этому поводу, да еще так громко.
   Вечером, вернувшись домой, она сказала  Тингли,  что  будет  директором
нового концерна, и они дивились тому, что она так быстро  продвигается  по
службе, но советовали просить прибавки, даже если дела  фирмы  и  неважны.
Джейни улыбнулась и сказала:
   - Все в свое время.
   По дороге домой она зашла в  телеграфное  отделение  на  23-й  стрит  и
телеграфировала Дж.Г.Берроу, который уехал в  Вашингтон:  "Будемте  просто
друзьями".
   Эдди Тингли принес бутылку хереса, и за обедом он  и  Элиза  выпили  за
"нового директора", и Джейни густо покраснела и была очень довольна. После
обеда они сыграли роббер в бридж с болваном.




** ЧАСТЬ ПЯТАЯ **


КАМЕРА-ОБСКУРА (26)

   Зал Гарден (*139) был битком набит и перед ним  на  Медисон-сквер  было
полно фараонов, и они никому не позволяли останавливаться и наготове стоял
взвод гранатометчиков.
   Мы не достали хороших мест и взобрались  на  галерку  и  смотрели  вниз
сквозь голубую мглу на лица спрессованные словно икра в банке. На  эстраде
крошечные черные фигурки и на трибуне оратор и каждый раз как  он  говорил
Россия в зале хлопали в честь Революции  Я  не  знал  кто  выступает  одни
говорили Макс Истмэн (*140) другие называли еще кого-то  но  мы  вопили  и
хлопали в честь революции и освистывали Моргана и капиталистическую  войну
и рядом был шпик который  вглядывался  в  наши  лица  словно  стараясь  их
запомнить;
   потом мы пошли слушать Эмму Голдман (*141) в казино "Бронкс" но  митинг
был запрещен и улицы кругом были сплошь запружены толпой  и  протискиваясь
сквозь толпу проезжали фургоны и все говорили что в них  сидит  полиция  с
пулеметами и шныряли маленькие  полицейские  "фордики"  с  прожекторами  и
толпу осаживали "фордами", ослепляли  прожекторами.  Повсюду  слышно  было
пулеметы революция гражданские свободы свобода  слова.  Время  от  времени
кто-нибудь подвертывался под руку фараонам и его избивали и  запихивали  в
тюремный автомобиль и фараоны  перетрусили  и  говорили  что  они  вызвали
пожарных чтобы  рассеять  толпу  и  все  твердили  что  это  неслыханно  и
вспоминали Вашингтона и Джефферсона (*142) и Патрика Генри (*143).
   Потом мы пошли в  отель  "Бревурт".  Там  было  гораздо  приятнее.  Все
сколько-нибудь стоящие были там и  там  была  Эмма  Голдман,  которая  ела
сосиски с кислой капустой и  все  смотрели  на  Эмму  Голдман  и  на  всех
сколько-нибудь стоящих и все были за мир и социалистическое государство  и
за Русскую революцию и мы говорили о красных флагах  и  баррикадах  и  где
лучше расположить пулеметы (*144)
   и мы как следует выпили и закусили гренками  с  сыром  и  заплатили  по
счету и разошлись по домам и открыли  дверь  английским  ключом  и  надели
пижамы и легли в постель и в постели было так покойно.



НОВОСТИ ДНЯ XVIII

   Прощай Пикадилли, прощай Лейстер-сквер
   Долог, долог путь до Типперери

   ЖЕНА НАКРЫЛА МУЖА С ЛЮБОВНИЦЕЙ В ОТЕЛЕ

   эта задача достойна того, чтоб ей посвятить нашу жизнь
   и наше богатство, все что мы можем,
   и все что мы имеем, с гордым сознанием того
   что настал день, когда Америка призвана пролить
   свою кровь в защиту принципов давших ей жизнь
   и благоденствие и мир охраняемый ею. Бог
   да поможет ей, иного пути у нее нет (*145)

   Долог путь до Типперери
   Долог путь туда ведет
   Долог путь до Типперери
   Где моя милая живет

   ИЗМЕННИКИ БЕРЕГИТЕСЬ

   четверо обитателей Эванстона оштрафованы за стрельбу по певчим птицам

   ВИЛЬСОН ФОРСИРУЕТ ЗАКОН О ПРИЗЫВЕ

   спекулянты взвинчивают цены на консервы кампания за  сухую  Америку  на
все время  войны  применять  законные  меры  воздействия  против  тех  кто
пренебрегает национальным гимном

   ЖОФФР ТРЕБУЕТ ПОДКРЕПЛЕНИЙ

   ДЕЛО МУНИ (*146) ВОЗБУЖДАЕТ СТРАСТИ

   Прощай Пикадилли, прощай Лейстер-сквер
   Долог, долог путь до Типперери
   И ненастный день так сер

   Палата отказала Теодору Рузвельту в разрешении вербовать войска
   Союзники склонили знамена над гробницей Вашингтона.



ЭЛИНОР СТОДДАРД

   Элинор считала, что в эту зиму она живет  кипучей  жизнью.  Они  с  Джи
Даблью много выезжали, бывали во Французской опере и на всех премьерах. На
56-й стрит в маленьком французском ресторанчике подавали хорошие  закуски.
Они ходили смотреть французскую живопись в галереях Медисон-авеню,  и  Джи
Даблью стад проявлять интерес к искусству, и Элинор любила ходить  с  ним,
потому что он так романтически ко всему относился и твердил  ей,  что  она
его вдохновляет и что самые удачные  идеи  приходят  ему  в  голову  после
разговоров с нею. Они часто толковали о том, как ограниченны люди, которые
отрицают возможность  платонической  дружбы  между  мужчиной  и  женщиной.
Каждый день они писали друг другу записочки  по-французски.  Элинор  часто
думала, как ужасно, что у Джи Даблью такая несносная жена, да  к  тому  же
еще инвалид, но детей его она находила очаровательными и восхищалась  тем,
что у обоих чудесные голубые глаза, как у него.
   У нее теперь было самостоятельное ателье, и она держала  двух  девушек,
которые обучались у нее декоративному делу,  и  работы  у  нее  было  хоть
отбавляй. Ателье помещалось близ Медисон-сквер на Медисон-авеню, и вывеска
теперь была только на ее имя. Эвелин Хэтчинс  совершенно  отстранилась  от
дел, потому что старик Хэтчинс вышел в отставку и Хэтчинсы переселились  в
Санта-Фе.  Иногда  Эвелин  присылала  ей  ящик  индейских  редкостей,  или
тарелок, или акварелей, которые рисовали школьники индейцы,  и  оказалось,
что их охотно покупают. После полудня она возвращалась в  такси  в  Нижний
город  и  смотрела  на  башню   небоскреба   "Метрополитен-лайф",   и   на
Флатирон-билдинг, и на огни реклам на стальном манхэттенском небе и думала
о хрустале, об искусственных цветах и золотых узорах по индиговому полю  и
бордовой парче.
   Горничная  накрывала  чай  к  ее  приходу,  и  часто  к  этому  времени
собирались ее друзья, молодые архитекторы и художники. Всегда  было  много
цветов, водяные лилии, нежные и белые, как мороженое, и цикламены в вазах.
Она болтала за чаем, потом шла переодеваться к  обеду.  Когда  Джи  Даблью
звонил, что не может приехать, она бывала не в духе, и, если кто-нибудь из
гостей был еще тут, она просила его остаться и пообедать  с  ней  чем  бог
послал.
   Вид французского флага и звуки "Типперери" всегда волновали ее. Однажды
они вместе поехали смотреть в третий раз "Желтую кофту",  и  на  ней  было
новое меховое манто, и  она  ломала  голову,  как  заплатить  за  него,  и
вспоминала счета, скопившиеся в ателье, и думала о  доме  в  Сеттон-парке,
который она заново отделывала  для  перепродажи,  и  решила  спросить  Джи
Даблью про ту тысячу, которую он обещал положить на ее имя, не принесла ли
уже она доход. Они говорили о  воздушных  налетах,  и  ядовитых  газах,  и
влиянии, которое оказывают  военные  новости  на  деловой  Нью-Йорк,  и  о
лучниках Монса,  и  об  Орлеанской  деве,  и  она  сказала,  что  верит  в
сверхъестественное, а Джи Даблью как-то недомолвками говорил о  панике  на
Уолл-стрит, и лицо у него было осунувшееся и озабоченное; они ехали сквозь
стремящуюся в театры толпу, пересекая Таймс-сквер, и перед  ними  мелькали
вспыхивающие  световые  рекламы,  и  маленькие  треугольные  человечки  на
вывеске Ригли проделывали  свои  упражнения,  и  вдруг  шарманка  заиграла
"Марсельезу", и это было невыносимо прекрасно.  Она  расплакалась,  и  они
говорили о жертве и обреченности, и Джи Даблью крепко сжимал ее руку через
рукав манто и дал шарманщику доллар. Когда они приехали  в  театр,  Элинор
поспешила в дамскую комнату посмотреть, а вдруг у  нее  покраснели  глаза.
Но, поглядев в зеркало, она убедилась, что они вовсе не красны, но  в  них
горит огонек глубокого чувства, так что она просто освежила лицо и пошла в
вестибюль, где ждал ее Джи Даблью с  билетами  в  руках;  ее  серые  глаза
сверкали, и в них дрожали слезы.
   Потом однажды вечером Джи Даблью показался ей особенно расстроенным  и,
провожая ее домой из оперы, где они слушали "Манон", сказал, что  жена  не
хочет понять их отношений и устраивает  ему  сцены  и  угрожает  разводом.
Элинор вознегодовала и заявила, что миссис  Мурхауз,  должно  быть,  очень
толстокожа, если не понимает, что отношения их  чисты,  как  свежевыпавший
снег. Джи Даблью сказал, что так оно и есть, но он очень озабочен тем, что
основная часть капитала, вложенного в его агентство, принадлежит его  теще
и она в любую минуту может  вызвать  банкротство  фирмы,  что  много  хуже
самого развода. Тут Элинор вся похолодела и сжалась и сказала,  что  лучше
ей совсем уйти из его жизни, чем разбивать его семью, и  напомнила  ему  о
его долге по отношению к очаровательным крошкам. Джи  Даблью  сказал,  что
она его вдохновляет и что он не может обойтись без нее, и,  добравшись  до
8-й стрит, они долго ходили взад и вперед по сверкающей белизной  гостиной
Элинор, вдыхая душный запах лилий  и  не  зная,  что  же  им  делать.  Они
выкурили бездну папирос, но никак не могли прийти  ни  к  какому  решению.
Уходя, Джи Даблью сказал со вздохом:
   - Может быть, именно в эту минуту меня выслеживают ее сыщики, - и вышел
в крайне подавленном состоянии.
   После его ухода Элинор долго ходила взад и  вперед  перед  венецианским
зеркалом в простенке. Она не знала, что ей делать. Ателье едва  окупалось.
Ей предстояли взносы по дому в Сеттон-парке. За квартиру было  не  плачено
уже два месяца, а тут еще меховое  манто.  Она  так  рассчитывала  на  эту
тысячу долларов с акций Венесуэльской нефти, которую обещал ей Джи Даблью,
если операция удастся. Должно быть, с ними  было  неладно,  иначе  он  сам
заговорил бы о них. Элинор легла в  постель,  но  не  могла  заснуть.  Она
чувствовала себя несчастной  и  одинокой.  Неужели  снова  возвращаться  к
поденщине магазинной службы?  Она  уже  теряла  свою  привлекательность  и
друзей и теперь, если ей придется потерять и Джи Даблью, это будет  просто
ужасно. Она вспомнила свою негритянку  Августину  и  все  ее  несчастливые
любовные истории, которыми та постоянно с ней делилась, и  она  завидовала
Августине. Может быть, она с самого начала была неправа, добиваясь чего-то
непогрешимого и прекрасного. Она не плакала, но лежала вею ночь  с  широко
открытыми глазами и до боли вглядывалась в лепной  карниз  вдоль  потолка,
который смутно выделялся  в  слабом  свете,  проникавшем  с  улицы  сквозь
лиловатые тюлевые занавески.
   Через несколько дней, когда она осматривала старинные испанские кресла,
которые ей старался продать старьевщик, пришла телеграмма:

   "Неприятные новости нужно вас повидать по телефону неудобно будьте пять
часов отель "Принц Джордж".

   Подписи не было. Она сказала старьевщику оставить кресла  и,  когда  он
ушел, долго простояла без движения, пристально вглядываясь в красовавшиеся