благоприятных,
заявил капитан Кениг командир лодки Дойчланд  пройдя  90  миль  и  миновав
Соломонов  остров  в   2:30   пополудни.   Все   встречные   суда   давали
приветственные гудки

   Ты, причинив мне столько зла,
   Доволен должен быть
   Что смог увлечь меня на дно
   И душу умертвить

   сегодня  в  9  часов  утра  сэр  Роджер  Кейсмент  (*126)   повешен   в
Пейнтсвиллской тюрьме

   ГЕРМАНСКАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА БЕСПРЕПЯТСТВЕННО ВОШЛА В ЗАЛИВ

   купальщицы в одних халатиках вызывают возмущение вместо  первоклассного
кафе на пляже открыта  молочная  отчет  об  урожае  в  Соединенных  Штатах
показывает значительное падение итальянцы  подняли  радостный  крик  когда
австрийцам  пришлось  бросить  горячие  лепешка  и  улепетывать   восвояси
гигантская  стена  воды  обрушилась  в  долину  Бетховен  по   утверждению
профессора производит впечатление сочного бифштекса
   Тюрьма чудесно перерабатывает городские отбросы превращая их  в  чистое
золото
   Сегодня ночью луна скроет планету Сатурн
   Закон о восьмичасовом рабочем дне предотвратит  забастовки  интервью  с
Вильсоном последняя надежда на мир

   БРАТЬЯ СРАЖАЮТСЯ ВО МРАКЕ



МАК

   Повстанцы  заняли  Хуарес,  Уэрта  бежал,  пароходы   в   Европу   были
переполнены землевладельцами, стремившимися в Париж, и Венустиано Карранса
провозгласил себя президентом в Мехико (*127).  Маку  достали  пропуск  по
Мексиканской центральной железной дороге  до  самой  столицы.  Энкарнасьон
плакала, когда он уезжал, и все анархисты пришли провожать его на  вокзал.
Мак хотел вступить в войска Сапаты. За время, проведенное  в  Хуаресе,  он
нахватался от Энкарнасьон кое-каких  испанских  фраз  и  приобрел  смутное
представление о характере революции. Переезд длился пять суток.  Пять  раз
поезд подолгу стоял, пока дорожные бригады  чинили  впереди  развороченный
путь. Случалось, ночью в окно залетали пули. Где-то  близ  Кабальос  целая
орава всадников промчалась вдоль  всего  поезда,  размахивая  широкополыми
шляпами и стреляя на всем скаку. Солдаты, засевшие в служебном  отделении,
проснулись и дали ответный залп,  и  всадники  скрылись,  поднимая  облако
пыли. Пассажиры, как только началась стрельба, забились  под  сиденья  или
улеглись плашмя в проходе.  Когда  атака  была  отбита,  какая-то  старуха
подняла вой. Оказалось, что пуля пробила череп ребенку. Мать -  коренастая
смуглая женщина в пестром платье - ходила взад и вперед по  всему  поезду,
бережно обернув шалью  крошечное  окровавленное  тело,  и  повсюду  искала
доктора, хотя всем было ясно, что ребенок мертв.
   Маку казалось, что дороге конца не будет. На остановках  он  покупал  у
старых индианок сильно приперченную еду и теплое пиво, пытался пить пульке
и заводить разговор с соседями по вагону. Наконец они  проехали  Керетаро;
поезд  стал  быстро  спускаться  по  длинному  склону.  Потом  вдали,   за
перекрестным узором бесконечных кактусовых полей, в холодном ярком воздухе
стали подниматься на синеве неба вершины огромных вулканов, и вдруг  поезд
загрохотал между садовых заборов, мимо перистых зарослей и рощ. Потом лязг
буферов, остановка: Мехико.
   Мак совсем растерялся, бродя по  ярким  улицам  в  степенной  толпе,  -
мужчины сплошь в белом, женщины в черном или темно-синем. На улицах пыльно
и солнечно и тихо. Повсюду нарядные  магазины  и  трамваи,  и  коляски,  и
лощеные лимузины. Мак был озабочен.  В  кармане  у  него  было  всего  два
доллара. Он так долго пробыл в поезде, что, попав на место, совсем  забыл,
зачем он сюда ехал. Ему хотелось принять ванну и сменить белье.  Исколесив
полгорода, он увидел вывеску: "Америкэн бар". Ноги его гудели.  Он  присел
за столик. Подошел официант и спросил по-английски, что  ему  угодно.  Ему
ничего не пришло в  голову,  кроме  виски.  Выпив  виски,  он  остался  за
столиком,  подперев  голову  руками.  В  баре  было  много  американцев  и
несколько мексиканцев в широкополых шляпах: они играли в кости на выпивку.
Мак спросил еще виски. Краснорожий, красноглазый мужчина в измятой  куртке
цвета хаки беспокойно, бродил по комнате. Мак попался ему на глаза,  и  он
подсел к его столику.
   - Не помешаю, приятель? - спросил он. - Ну и галдят же эти сукины дети.
Эй, сомбреро... и куда провалилась эта чертова образина? Стакан  пива.  Я,
видите ли,  только  сегодня  спровадил  старуху  и  ребят...  А  вы  когда
отваливаете?
   - Да я только что ввалился, - сказал Мак.
   - Ну,  попали...  тут  белому  человеку  не  место...  Эти  бандиты  не
сегодня-завтра ворвутся в город... Ну а  что  тогда  будет  -  и  подумать
страшно. Ни одного белого в живых не останется... Я-то дешево не сдамся...
Клянусь богом, верных двадцать пять, нет, двадцать четыре покойничка. - Он
достал из заднего кармана кольт, опорожнил магазин себе на ладонь  и  стал
считать патроны. - Восемь. - Потом он перешарил  все  карманы  и  выстроил
патроны в ряд на сосновом столе. Оказалось только двадцать.
   - Стянули-таки, сукины дети, - огорчился он.
   Высокий тощий  мужчина  отошел  от  стойки  и  положил  руку  на  плечо
красноглазого.
   -  Юстас,  ты  бы  лучше  поберег   это.   Скоро   понадобится...   Вас
предупреждали, - обернулся он к Маку, - что, как только начнется стрельба,
все американские граждане собираются к посольству. Там мы будем  держаться
до последнего патрона.
   - Эй, верзила, тебе начинать, - закричали ему игравшие, и он отошел  от
столика.
   - Что это тут все боятся - резни? - спросил Мак.
   - Резни, ну да. Да что, бог мой, не знаете вы Мексики, что ли?  Недавно
приехали?
   - Только что прикатил из Хуареса.
   - Ну, это враки. Железная дорога перерезана у Керетаро.
   - Не знаю. Должно быть, исправили, - сказал Мак. - А скажите, что у вас
тут говорят о Сапате?
   - Бог мой, - да это у них первый бандит... Они поджарили одного  парня,
он был мастером на сахарном заводе в Морелос, да, поджарили  на  медленном
огне, а жену и дочерей изнасиловали тут же у него на глазах... Бог мой, вы
еще не представляете,  что  это  за  страна.  С  ними,  знаете,  как  надо
поступать? Да мы бы так и поступили, сиди у нас  в  Белом  доме  настоящий
мужчина, а не желтобрюхий разиня реформист... Мы бы собрали  армию  в  сто
тысяч человек и начисто выгребли бы эту помойку... Это чудесная страна, но
ни один из этих проклятых метисов не  стоит  того,  чтобы  на  него  заряд
истратить... выкурить их надо, как гнездо гадюк, вот что я говорю... Здесь
каждый из этих сукиных детей, дай только ему  волю,  почище  будет  самого
Сапаты...
   - А вы чем здесь занимаетесь?
   - Я по нефтяным заявкам. Сижу в этой проклятой Дыре вот уже  пятнадцать
лет, и с меня хватит. Я уехал бы сегодня со своими  в  Веракрус,  да  есть
кое-какие векселя, и обстановку надо продать... И никто не поручится,  что
завтра они не перережут дороги, и тогда нам уж не выбраться, и нас в  этой
ловушке передушат словно крыс, а президент Вильсон даже не пикнет...  Если
бы только в Штатах знали, что здесь  делается...  Бог  мой,  да  мы  стали
посмешищем всего света... А вы по какой части работаете, приятель?
   - Печатник - работаю на линотипе.
   - Ищете работы?
   Мак вытащил доллар расплатиться за пиво.
   - Да, придется, - сказал он. - Вот доллар, а в кармане еще столько же.
   -  Вам   бы   пройти   в   "Мексикэн   геральд".   Там   всегда   нужны
наборщики-американцы... какого дурака тут долго удержишь... Теперь  белому
человеку здесь не место, вот что... Пейте, приятель, я плачу.
   - Ладно, а за следующий я.
   - Да, дело пахнет крупной заварухой... все полетит к черту... ну а пока
- выпьем.
   Вечером, поужинав в американской  закусочной,  Мак  пошел  пройтись  по
Аламеда, чтобы выветрить из головы виски,  прежде  чем  идти  в  "Мексикэн
геральд" наниматься. Всего на неделю-другую,  говорил  он  себе,  пока  не
привыкнет в незнакомой стране. Высокие деревья Аламеды, и белые  статуи  и
фонтаны, и элегантные парочки, гулявшие в полумраке, и коляски,  шуршавшие
по  гальке  аллей,  -  все  кругом  дышало  миром,   как   и   неподвижный
каменноглазый ряд индианок вдоль тротуаров  за  лотками  фруктов,  орехов,
розовых, желтых и зеленых леденцов.
   Мак решил, что его собеседник в баре попросту пугал его, как новичка.
   Действительно, он  получил  место  в  "Мексикэн  геральд"  на  тридцать
мексиканских долларов в неделю, но в типографии его встретили  все  те  же
толки, что и в баре. Поздно ночью старый  поляк,  американский  подданный,
служивший в  газете  корректором,  проводил  его  в  маленькую  гостиницу,
устроил на ночлег и дал взаймы два доллара до первой получки.
   - Только забирайте авансом, сколько дадут, - советовал старый поляк,  -
не сегодня-завтра будет революция, и тогда  прощай  "Мексикэн  геральд"...
разве только Вильсон сейчас же решится на интервенцию.
   - А мне только этого и надо, - сказал Мак. - Я хочу  видеть  социальную
революцию.
   Старый поляк приложил палец ко рту, как-то особенно покачал  головой  и
ушел. Проснувшись утром,  Мак  увидел  маленькую  комнату,  выкрашенную  в
ярко-желтый цвет. Вся  мебель  была  синяя,  и  на  окнах  висели  красные
занавески. Между ними сквозь  длинные  ставни  пробивался  свет,  и  яркие
фиолетовые  лучи  теплыми  полосами  ложились  на  простыни.  Где-то  пела
канарейка, и слышно было хлоп-шлеп, хлоп-шлеп женщины, месившей  тортильяс
(*128). Он встал и распахнул ставни. Небо над красной черепицей крыш  было
без единого облачка. Улица пуста и вся залита солнцем.  Он  полной  грудью
вдыхал свежий разреженный воздух и чувствовал,  как  солнце  обжигает  ему
лицо, руки, шею. Должно быть, еще рано. Он снова лег и тотчас заснул.
   Когда через несколько месяцев Вильсон  предложил  американцам  покинуть
Мексику, Мак уже обосновался в маленькой квартирке на Пласа-дель-Кармен  с
девушкой по имени Конча и двумя белыми персидскими кошками, Конча до этого
служила стенографисткой и переводчицей в американской  фирме  и  три  года
была  любовницей  одного  нефтепромышленника,  так  что  по-английски  она
говорила довольно прилично. Нефтепромышленник  успел  вскочить  на  поезд,
уходивший на Веракрус в самый разгар паники после бегства Уэрты, и оставил
Кончу буквально ни с чем. Мак ей понравился с первого взгляда,  когда  она
впервые увидела его у дверей почты. Она устроила ему уютное гнездышко,  и,
когда он говорил, что хочет отправиться к Сапате, она в ответ  смеялась  и
заявляла, что пеоны -  невежественные  дикари,  которыми  управлять  можно
только при помощи кнута. Ее мать, старуха, с неизменной  черной  шалью  на
голове, приходила готовить, и  Мак  вошел  во  вкус  мексиканских  яств  -
индейки под густым коричневым соусом из  шоколада  и  энчиладос  с  сыром.
Кошек звали Порфирио и Венустиано, и они спали в ногах постели. Конча была
очень экономна, в ее руках заработка Мака хватало ему за глаза, и  она  не
пилила его, когда после попойки он возвращался домой поздно и  с  головной
болью от крепкой текилы. Вместо попыток втиснуться  в  до  отказа  набитый
поезд на Веракрус Мак на свои  сбережения  скупал  конторскую  обстановку,
которую за бесценок продавали потерявшие голову  американские  дельцы.  На
заднем дворе  их  домика  у  него  скоро  накопился  целый  склад  мебели.
Собственно, все это была затея Кончи, и он часто дразнил ее, как  это  она
развяжется со всем этим барахлом, но она только кивала головой и говорила:
"Поживем - увидим".
   Конча очень любила, когда по воскресеньям  он  приводил  обедать  своих
друзей. Она приветливо угощала их,  сейчас  же  посылала  своего  братишку
Антонио за коньяком и пивом, и, когда бы ни пришли  гости,  у  нее  всегда
находилось домашнее печенье. Мак частенько  думал  о  том,  насколько  его
теперешняя жизнь приятнее, чем с Мейси,  и  все  реже  вспоминал  о  своем
решении вступить в армию Сапаты.
   Поляк-корректор, его звали Корский, оказался  политическим  эмигрантом,
социалистом и хорошо осведомленным человеком. Он мог весь вечер  просидеть
за рюмкой коньяку, толкуя о положении  дел  в  Европе;  после  банкротства
социалистических партий при объявлении войны он уже ни во что не ввяжется;
впредь он будет только наблюдателем. У него была своя теория  о  том,  что
причины, ведущие человечество к гибели, - это цивилизация и мясная пища.
   Потом был еще Бен Стоуэлл, который затевал собственное нефтяное дело  и
все добивался от правительства Каррансы права на концессионную  разработку
нескольких нефтяных скважин. Он постоянно сидел без гроша, хотя на  словах
так и швырялся миллионами, и Мак выручал его долларом-другим.  Он  называл
себя прогрессистом и признавал, что Сапата и Вилья - честные люди.  Он  на
каждом слове перечил Корскому и бесил старика своими антисоциалистическими
взглядами. Маку хотелось собрать немного денег,  чтобы  послать  Мейси  на
ученье ребят. Ему приятно было время  от  времени  посылать  Розе  коробку
игрушек. И они с Беном подолгу обсуждали  возможности  "делать  деньги"  в
Мексике. Бен  Стоуэлл  приводил  с  собой  молодых  радикалов,  которые  с
удовольствием просиживали у Мака целые  вечера,  толковали  о  социализме,
пили и практиковались в английском  языке.  Мак  обычно  отмалчивался,  но
иногда  ему  становилось  невтерпеж,  и  он  ошарашивал  их  прямолинейной
доктриной ИРМ. Но Конча каждый раз прекращала спор, внося ужин и кивая  им
головой.
   - Каждый бедный человек socialista. Como no? [Социалист. Как же  иначе?
(исп.)] Но когда вы богатеете, вы все очень  скоро  делаетесь  очень-очень
capitalista.
   Раз в воскресенье Мак, Конча, несколько мексиканских газетчиков  и  Бен
Стоуэлл со своей подругой Ангустиас, хористкой  из  "Лирико",  поехали  на
трамвае в Хочимилко. Они взяли лодку с тентом и столом посредине, и старик
индеец,  отталкиваясь  шестом,  медленно  проводил  лодку  по   обсаженным
тополями каналам мимо пышных цветущих лужаек и огородов. Они  пили  пульке
(*129), и у них была с собой бутылка виски, и они покупали девушкам  лилии
и ели пряные кушанья. Один из мексиканцев играл на гитаре и пел.
   К вечеру индеец пригнал лодку обратно  к  пристани,  и,  разбившись  на
парочки, они разбрелись по лесу. Мака вдруг страшно потянуло на родину,  и
он рассказал Конче о своих детях в Соединенных Штатах, и особенно о  Розе,
а она расплакалась и сказала, что она так любит детей, но что в семнадцать
лет ей делали аборт, и она очень-очень  болела,  и  все  думали,  что  она
умрет, и теперь у нее не будет детей, только Порфирио  и  Венустиано.  Мак
поцеловал ее и сказал, что он никогда ее не бросит.
   Когда, нагруженные  цветами,  они  вернулись  к  трамвайной  остановке,
девушки поехали домой вдвоем, а Мак с Беном отправились в кантину  выпить.
Бен признался, что он чертовски устал от такой жизни и  только  и  думает,
как бы сорвать знатный куш, вернуться в Штаты и обзавестись  там  домом  и
семьей.
   - В самом деле, Мак, - сказал он, - мне уж под сорок. Нельзя  же,  черт
возьми, болтаться так всю жизнь.
   - Да ведь и я ненамного моложе, - сказал Мак.
   Больше они об этом не говорили, но Бен проводил Мака до  самого  здания
"Мексикэн геральд", а оттуда пошел в отель "Птурбиде", где  жили  какие-то
нефтяники.
   - А в общем, жить тут неплохо, если не распускаться,  -  сказал  он  на
прощание, помахал Маку рукой и  пошел  своей  дорогой.  Он  был  кряжистый
мужчина с бычьей шеей и косолапой походкой.
   Через несколько дней Бен пришел на Пласа-дель-Кармен и застал Мака  еще
в постели.
   - Мак, сегодня завтракаешь со мной, - сказал он.  -  Тут  завелся  один
человечек, так я ему хочу показать город. Он может быть нам полезен...  Во
всяком случае, хочу разузнать, зачем он сюда пожаловал.
   Человечек писал статьи о положении дел в Мексике  и,  по  слухам,  имел
отношение к Американской  федерации  труда.  За  завтраком  он  беспокойно
осведомился, не опасно ли здесь пить воду и не рискованно ли  выходить  на
улицу после наступления темноты. Бен Стоуэлл слегка подтрунивал  над  ним,
рассказывая всякие небылицы о том, как генералы с приятелями  врываются  в
бары и открывают пальбу в  пол,  заставляя  присутствующих  танцевать  для
потехи, а потом устраивают в баре форменный тир.
   - Тир, да так у них конгресс называется, - сказал Мак.
   Новый знакомый, его звали Борроу, сказал, что вечером  идет  на  митинг
Union Nacioiial de Trabajadores [Национальный рабочий союз  (исп.)]  и  не
пойдут ли они с ним в качестве переводчиков. Мак был в этот день  свободен
и согласился. Берроу говорил, что он получил инструкции войти в контакт  с
наиболее устойчивыми элементами рабочего  движения  в  Мексике  в  надежде
привлечь их в Панамериканскую федерацию труда. Если обнаружатся  шансы  на
успех, то закреплять дело приедет  сам  Гомперс  (*130).  А  про  себя  он
рассказывал,   что   был   служащим   судоходной   компании,   кондуктором
пульмановских вагонов и работал в комитете Братства  железнодорожников,  а
теперь выполняет поручения АФТ. Он жалел, что у американских рабочих слабо
развито умение жить. Он  бывал  на  конгрессах  Второго  Интернационала  в
Амстердаме и видел там, что европейские рабочие действительно умеют  жить.
Когда Мак спросил его, какого же черта не вмешался Второй Интернационал  и
не остановил войну, он ответил, что почва  для  этого  еще  не  готова,  и
заговорил о германских зверствах.
   - Ну, германские зверства - это детские забавы по сравнению с тем,  что
творится на каждом шагу здесь, в Мексике, - сказал Бен.
   Тогда Берроу спросил, правда ли, что мексиканцы так  развратны,  как  о
них говорят. Пиво за завтраком было крепкое, их  слегка  развезло.  Берроу
осведомился, не рискованно ли здесь знакомиться с девицами,  имея  в  виду
высокий процент заболеваний сифилисом. Мак подтвердил это, но сказал, что,
если он пожелает сходить  к  девочкам,  они  с  Беном  могут  указать  ему
надежное место. Берроу захихикал и со смущенным видом заявил, что он бы не
прочь теперь же поглядеть их.
   - Знаете, знакомясь с положением, надо изучать все стороны жизни. - Бен
Стоуэлл хлопнул ладонью по столу и сказал, что Мак как раз такой  человек,
который может показать ему все стороны мексиканской жизни.
   Они отправились на митинг, собравший толпы  стройных  смуглых  людей  в
синих блузах. Сперва им даже не удалось протиснуться  внутрь  здания,  так
забиты были толпой все проходы, но наконец Мак нашел  какого-то  знакомого
распорядителя, и их устроили в ложе. В  зале  было  жарко,  играл  духовой
оркестр, все  что-то  пели,  и  речи  были  длинные.  Берроу  заявил,  что
непонятный язык нагоняет на него сон, и предложил пройтись по городу -  он
слышал, что веселые кварталы здесь очень... мм... словом, он хочет изучить
местный быт.
   Выйдя из зала,  они  наткнулись  на  знакомого  Бену  газетчика  Энрике
Сальвадора. Его ждал автомобиль, и, поздоровавшись, он засмеялся и заявил,
что автомобиль этот принадлежит его другу, начальнику полиции, и не  хотят
ли они прокатиться в Сан-Анхел? Они проехали мимо Чапультепека по  длинной
"Пасео-де-ла-Реформа", Елисейские поля Мексики - как назвал ее  Сальвадор.
Близ Такубайа Сальвадор указал место, где войска Каррансы отразили  неделю
назад нападение сапатистов, и перекресток, где  богатый  торговец  платьем
был убит бандитами, и Берроу все спрашивал,  не  опасно  ли  выезжать  так
далеко за город, и Сальвадор успокаивал его: "Я журналист.  У  меня  всюду
друзья".
   В Сан-Анхеле они выпили  и,  вернувшись  в  город,  поехали  в  квартал
Пахаритос. Дж.Г.Берроу совсем примолк, и глаза его стали масляные при виде
маленьких освещенных лачуг; сквозь открытые двери  за  красной  или  синей
занавеской видны были кровать, бумажные цветы и распятье, а у  дверей  или
на пороге медлительные смуглые девушки-индианки в коротких сорочках.
   - Вот видите, - сказал Бен Стоуэлл, - как это все просто...  Но  только
здесь надо быть поосторожнее. Сальвадор после ужина покажет  нам  местечк