ним  или  чертова  шлюха,  но
только он чувствовал  прилив  теплоты  и  нежности;  а  она  говорила  ему
тоненьким, сладко обжигающим голоском: возьми меня, милый, и он  видел  ее
тело сквозь прозрачное газовое платье, и он склонился над ней, а  она  все
лепетала: возьми меня, милый, сладко обжигающим жужжаньем.
   - Эй, Мак, да проснешься ты когда-нибудь?
   Над ним, растирая лицо и шею полотенцем, стоял Фред Хофф.
   - Надо прибраться, прежде чем привалит сюда народ.
   Мак присел на койке.
   - А в чем дело?
   Его не мутило, но чувствовал он себя плохо, и это сразу было видно.
   - Надрызгался-таки вчера вечером?
   - Был грех, Фред... Пропустили малость, но ведь...
   - Слышал, слышал, как  ты,  укладываясь  спать,  топтался  тут,  словно
соглашатель.
   - Слушай, Фред, что ты мне нянька, что ли? Сам не маленький.
   - Вам всем нянька нужна,  вот  что...  Хоть  бы  потерпели,  покуда  мы
выиграем стачку, и тогда уже начинали вашу пьянку и возню с девками.
   Мак сидел на краю койки, зашнуровывая ботинки.
   - Да какого черта мы все тут торчим? Для поправленья здоровья, что ли?
   - Вот и я не знаю, какого черта торчит тут большинство из вас, - сказал
Фред "Хофф и вышел, хлопнув дверью.
   Через несколько дней подвернулся еще один парень, знакомый с линотипом,
и Мак уехал из Голдфилда. Он продал за пять долларов чемодан и праздничный
костюм и вскочил на состав платформ, груженных рудой, который доставил его
в Ладлоу. В Ладлоу он прополоскал рот  от  марганцевой  пыли,  пообедал  и
немного почистился. Он страшно торопился скорее  доехать  до  Фриско:  все
время его преследовала мысль,  что  Мейси  может  покончить  с  собой.  Он
страстно хотел ее видеть, быть подле нее, ощутить, как бывало, ее  пальцы,
поглаживавшие его руку, в то время как  они  болтали,  прижавшись  друг  к
другу... После всех этих студеных, пыльных месяцев в Голдфилде он нуждался
в женской ласке. Билет до Фриско стоил одиннадцать долларов десять центов,
а у него в кармане было четыре доллара да несколько медяшек. Он попробовал
поставить доллар в игорной какого-то кабачка, но  тут  же  проиграл,  весь
похолодел от испуга и ушел.



НОВОСТИ ДНЯ VIII (*53)

   Профессор Феррер бывший директор Современной школы в Барселоне которого
судили как главного вдохновителя недавней революционной вспышки приговорен
к смертной казни и  будет  расстрелян  в  среду  если  приговор  не  будет
отменен.
   Кук все еще возлагает надежды на эскимосов говорят что внутренняя часть
острова Лусона самое красивое место во всем мире ЧУДАКИ  СНОВА  ТОЛКУЮТ  О
ПОЛЮСЕ.

   Не хороните среди прерий
   Где иссохнет мой прах, без огня сгорит
   Где койот будет выть от зари до зари.

   Соратники Джипси атакуют твердыню греха.
   Великие люди нации в ожидании  летнего  отдыха  на  воде  Женский  клуб
города Энглвуда предпринял  поход  за  очищение  драмы  Евангельские  силы
тысячными дружинами прорвались в толпу заполнившую набережные  при  обыске
найдено 3018 долларов он арестован ЖЕРТВУЕТ МИЛЛИОН  НА  БОРЬБУ  С  ЖУЧКОМ
Джипси  Смит  созывает  ангелов-хранителей  в  торжественное  шествие   по
кварталу греха.
   Кесарево сечение спасло жизнь ребенка после самоубийства матери
   с мужеством вызвавшим  слезы  на  глаза  12-ти  солдат  наряженных  для
расстрела Франсиско Феррер дошел сегодня утром до  ямы  готовой  поглотить
его тело после рокового залпа.
   Смертельный прыжок. Автомобиль в реке.



КАМЕРА-ОБСКУРА (11)

   Пеннипеккеры ходили в пресвитерианскую церковь  и  девочки  Пеннипеккер
пели ледяными, резкими сопрано в хоре и все кланялись друг другу при входе
в церковь и снаружи летние листья деревьев зеленые желтые голубые кивали в
окна и все мы гуськом пробирались к своим  скамьям  и  я  спросил  мистера
Пеннипеккера он был церковным старостой Кто такие Молли Магуайры? (*54)
   Белка цокала на дубу но девочки Пеннипеккер и  все  молодые  девушки  в
праздничных шляпках пели псалом Кто такие Молли Магуайры?  Древние  жуткие
ирландские преданья, простреленные стены амбара заброшенные  шахты  черные
силуэты копров заросшие травою отвалы Кто такие Молли Магуайры?
   Но было слишком поздно нельзя разговаривать  в  церкви  и  все  молодые
девушки их праздничные шляпки и нарядные розовые  зеленые  желтые  голубые
платья и цоканье белки Кто такие Молли Магуайры? и не успел  я  опомниться
как началось причастие и я хотел сказать что я не был  крещен  но  у  всех
были закрыты глаза когда я начал шептать священнику.
   Причастие было виноградный сок  в  маленьких  стаканчиках  и  маленькие
кусочки черствого хлеба и надо было проглотить  хлеб  и  платком  вытереть
губы и принять набожный  вид  и  маленькие  стаканчики  смешно  чмокали  и
притихшая церковь посреди  солнечного  ярко-голубого  воскресенья  посреди
кивающих листьев и запах жаркого из  белого  домика  и  голубой  спокойный
воскресный дымок от плит где шипят и румянятся цыплята и оладьи  и  густая
подливка поставлена на край чтоб не остыла.
   Посреди  белок  и  копров  посреди  голубого  летнего   пенсильванского
воскресенья маленькие  стаканчики  чмокают  когда  пьешь  последние  капли
причастия и по спине бегали мурашки а не поразит меня молния за то  что  я
ем хлеб и пью вино причастия я неверующий и некрещеный и не пресвитерианец
и кто такие Молли Магуайры? всадники в масках ночью всаживали пули в стены
амбаров ночью зачем скакали они древней жуткой ирландской ночью?
   Служба кончилась и все гуськом выбирались со  своих  мест  и  кланялись
друг другу при выходе и после причастия все были голодны но я почти не мог
есть и по спине бегали  мурашки  пугали  всадники  в  масках  ночью  Молли
Магуайры.



НОВОСТИ ДНЯ IX

   поплатился отличиями за пьянство.

   Не хороните среди прерий
   Но предсмертною волею пренебрегли
   И схоронили средь чуждой земли.
   Директор колледжа отрицает поцелуи

   Трое из них отведав консервов скончались дуговые фонари  осветят  самые
темные уголки Чикаго.
   Потом мужество вернулось к нам потому что мы знали что  помощь  близка,
мы снова принялись отчаянно кричать но не были  уверены  что  нас  слышат.
Потом нас откопали и я потерял сознание. Все ночи и дни проведенные  здесь
были забыты и  я  крепко  заснул.  ВЕЧЕРНИМ  ГОЛОСОВАНИЕМ  РЕШИТСЯ  СУДЬБА
АЛЬТМАНА

   Идет четвертый день как мы похоронены здесь. Так по  крайней  мере  мне
кажется но часы у нас остановились. Сидим в темноте потому что съели  воск
из рудничных ламп. Я съел еще весь свой жевательный табак кусок попавшейся
коры и принялся за сапоги.  Удается  только  жевать  их.  Надеюсь  что  ты
разберешь это. Умирать мне не страшно.  О  пресвятая  дева  смилуйся  надо
мною. Думаю  что  теперь  пришла  моя  очередь.  Ты  знаешь  все  что  нам
принадлежит. Мы вместе работали чтобы добыть все это и  теперь  все  твое.
Такова моя воля и ты должна ее исполнить. Ты была мне  хорошей  женой.  Да
сохранит тебя пресвятая дева. Надеюсь что это когда-нибудь дойдет до  тебя
и ты разберешь что тут написано. Здесь очень тихо и не знаю что  случилось
с товарищами. До свиданья пока небо не соединит нас.
   Джо Пигати.

   Нахал пристававший к девушкам публично выпорот
   герой газетчик спас троих СПРОС НА СТРАУСОВ

   И в ящике тесном - шесть футов на три
   Гниет он, бедняга, среди прерий.



МАК

   Мак вышел за пути к водокачке, чтобы  дождаться  товарного,  На  пустом
бидоне из-под керосина сидел старик. Его шляпа и продранные штиблеты  были
пепельно-серые от пыли; он сидел, весь  сжавшись  и  уткнув  голову  между
колен, и не шевелился, пока Мак не подошел вплотную. Мак  присел  рядом  с
ним. От старика шел тяжелый запах лихорадочного пота.
   - В чем дело, отец?
   - Крышка, вот что... У меня всю жизнь было неладно с легкими, а  теперь
вот, должно быть, пристукнуло.
   Рот его свела  гримаса  боли.  Он  опять  уронил  голову  между  колен,
беспомощно ловя воздух ртом,  как  задыхающаяся  рыба.  Переведя  дух,  он
сказал:
   - Как вздохну - грудь словно бритвой раскраивает.  Побудь  около  меня,
ладно?
   - Ну конечно, - сказал Мак.
   - Послушай, я хочу на Запад, где деревья и все зелено.  Ты  помоги  мне
взобраться  на  какой-нибудь  поезд...  А  то  ослаб  я,  не  удержусь  на
подножке... Только не давай  мне  ложиться...  Кровь  горлом  пойдет,  как
только лягу, понимаешь...
   У него снова перехватило дыхание.
   - У  меня  найдется  несколько  долларов.  Может  быть,  улажу  дело  с
кондуктором.
   - Ты что-то говоришь не как бродяга.
   - Я печатник. Спешу как можно скорей в Сан-Франциско.
   - Рабочий? Да чтоб я работал, как сукин сын. Слушай,  друг...  Вот  уже
семнадцать лет как я не работаю.
   Подошел поезд, и паровоз, шипя, остановился у водокачки.
   Мак помог старику подняться на ноги и прислонил его к стенке платформы,
груженной частями машин под брезентом. Он видел, что машинист с помощником
смотрят на них с паровоза, но они ничего не сказали.
   Когда поезд тронулся, жестоко задуло. Мак снял пиджак  и  подложил  его
старику под голову, чтобы немного ослабить толчки  болтавшейся  платформы.
Старик сидел, закрыв глаза и откинув назад голову. Мак не знал -  умер  он
или еще жив.
   Наступила ночь. Мак ужасно промерз и, весь  дрожа,  забился  в  складки
брезента в другом углу платформы.
   Чуть стало светать, Мак очнулся, стуча зубами от холода. Поезд стоял на
запасном пути. Ноги у него  так  застыли,  что  он  долгое  время  не  мог
подняться. Наконец он пошел взглянуть на старика, но долго не мог  понять,
жив тот или мертв. Рассветало, и восток разгорался, словно  край  железной
полосы в кузне. Мак соскочил на землю и пошел  вдоль  поезда  к  тормозной
будке.
   Кондуктор дремал возле самого фонаря. Мак сказал ему, что на  одной  из
платформ помирает старый бродяга. У кондуктора в кармане  теплого  пальто,
висевшего на стене будки, нашлась небольшая фляжка виски. Они вместе пошли
вдоль поезда. Когда они  добрались  до  платформы,  уже  совсем  рассвело.
Старик лежал, свалившись на бок, Лицо у него было белое и строгое,  как  у
статуй генералов Гражданской войны.
   Мак расстегнул пиджак и заношенную, рваную рубашку и  приложил  руку  к
груди. Она была холодна и безжизненна, как доска. Когда он  вытащил  руку,
на ней была липкая кровь.
   - Кровоизлияние, - пренебрежительно щелкнув языком, сказал кондуктор.
   Он сказал, что тело нужно снять с поезда. Вдвоем  они  положили  его  в
канаву возле груды балласта и накрыли ему лицо  шляпой.  Мак  спросил,  не
найдется ли лопаты, чтобы  не  оставлять  тело  на  расклев  ястребам,  но
кондуктор сказал, что железнодорожные обходчики подберут и похоронят  его.
Он взял Мака к себе в будку, дал ему выпить виски и  заставил  рассказать,
как умер старик.
   Мак добрался до Сан-Франциско.  Сначала  Мейси  встретила  его  едко  и
холодно, но, после того как они поговорили, она нашла, что  он  похудел  и
обносился, как бродяга, расплакалась и расцеловала его. Они пошли  в  банк
взять ее сбережения, купили Маку костюм, пошли в Ситихолл  и  расписались,
не сказав ни слова ее родне. Оба они были очень счастливы, уезжая  поездом
в Сан-Диего, где нашли  меблированную  комнату  с  кухней  и  где  сказали
хозяйке, что они уже год как женаты. Они телеграфировали родным Мейси, что
уехали провести здесь медовый месяц и скоро вернутся.
   Мак получил работу в типографии, и они стали делать взносы на  домик  в
Пасифик-Биче.
   Условия работы были неплохие, и Мак был счастлив своей тихой  жизнью  с
Мейси. В конце концов с него было довольно скитаний. Когда Мейси  легла  в
больницу, Маку пришлось выпросить жалованье вперед за два месяца. Но  даже
с  этими  деньгами,  чтобы  оплатить   докторские   счета,   им   пришлось
перезаложить свой пай на  домик.  Родилась  голубоглазая  девочка,  и  они
назвали ее Розой.
   Жизнь в Сан-Диего была  безоблачная  и  спокойная.  Утром  Мак  поездом
уезжал на работу, поездом же возвращался домой к вечеру, а по воскресеньям
возился по хозяйству возле дома или сидел где-нибудь на пляже  с  Мейси  и
ребенком. Выходило так, что теперь он должен во всем уступать Мейси за то,
что заставил ее так много перенести до свадьбы. На  следующий  год  у  них
родился еще один ребенок, и Мейси после родов долго лежала в больнице, так
что теперь его заработка хватало только на то, чтобы покрывать проценты по
долгам, и  ему  постоянно  приходилось  убеждать  лавочника,  молочника  и
булочника потерпеть до следующей получки. Мейси выписывала кучу журналов и
постоянно требовала все новых  покупок  -  пианолу,  электрическую  плиту,
холодильник. Ее братья хорошо зарабатывали в Лос-Анджелесе по  перепродаже
домов, и родные ее выходили в люди. Каждый раз, как она  получала  от  них
письма, она приставала к Маку, чтобы он потребовал у хозяина прибавки  или
перешел на более выгодную работу.
   Когда случалось, что кто-нибудь из уоббли в городе нуждался  в  деньгах
или собирали деньги на стачечный фонд или еще на что-нибудь, он с радостью
помог бы долларом-другим, но не решался дать много из  боязни,  что  Мейси
узнает. Каждый раз, как она находила в доме "Эппил  ту  ризн"  или  другую
какую-нибудь революционную  газету,  она  сейчас  же  сжигала  их,  и  они
ссорились и ходили надутые и несколько дней отравляли  друг  другу  жизнь,
пока Мак не решил, что протестовать напрасно, и ничего уж не  говорил  ей.
Но это так отчуждало их, как если бы она ревновала его к другой женщине.
   Как-то в субботу, оставив детей  на  попечение  соседки,  Мак  и  Мейси
отправились  в  театр;  по  дороге  они  заметили  толпу,  собравшуюся  на
перекрестке у аптеки Маршалла. Мак протискался в середину. Худой  юноша  в
куртке из синей парусины  стоял,  плотно  прижавшись  спиной  к  фонарному
столбу с пожарным сигналом, и читал  Декларацию  независимости:  "Когда  в
историческом ходе событий..." Сквозь толпу протолкался  полисмен  и  велел
ему  уходить.  "Неотъемлемое  право...   свободной   жизни   и   всеобщего
благополучия..."
   Теперь уже было два полисмена. Один держал юношу  за  плечи  и  пытался
оторвать его от столба.
   - Пойдем, Фейни, мы опоздаем к началу спектакля, - твердила Мейси.
   Мак слышал, как один полисмен говорил другому:
   -  Эй,  сбегай,  достань  напильник.  Выдумал  тоже,  мерзавец  этакий,
приковать себя к столбу.
   В это время Мейси удалось оттеснить его к театральной  кассе.  В  конце
концов, он ведь обещал сводить ее в театр, и она всю зиму нигде  не  была.
Уходя, он увидел, как полисмен  размахнулся  и  ударил  юношу  кулаком  по
челюсти.
   Мак весь вечер просидел в темном душном театре. Он не видел  того,  что
происходило на сцене. Он не разговаривал с Мейси. Он сидел, и под ложечкой
у него сосало. Ребята, должно быть, ведут борьбу за свободу слова  в  этом
городе.
   Время от времени  он  вглядывался  в  лицо  Мейси,  освещенное  тусклым
отсветом сцены. Оно слегка расплылось и своей сытой округлостью напоминало
сидящую у теплой печки кошку, но она и сейчас еще была хороша. Она уже все
забыла и, безмятежно счастливая, глядела на сцену; рот ее был  полуоткрыт,
глаза горели, как у девочки, попавшей на вечеринку. "Да,  я  уже  продался
сукину отродью", - про себя повторял он.
   Последним номером было выступление Евы Тонгуэй. Гнусавый голос, певший:
"Я - Ева Тонгуэй, мне все равно", вывел его из  угрюмого  оцепенения.  Все
вдруг стало ему  понятно  и  ясно:  аляповатая  позолота  авансцены,  лица
публики в ложах, ряды голов перед  ним,  назойливое  смешение  янтарных  и
голубых бликов на сцене, костлявая женщина, мечущаяся  в  радужном  кольце
прожекторов...

   В газетах пишут - я безумна,
   А... мне... все равно.

   Мак встал.
   - Мейси, я пойду домой. Ты досмотри до конца. Мне что-то нехорошо.
   Не дожидаясь ответа, он протиснулся мимо соседей и выскользнул в проход
к двери. На улице было обычное субботнее оживление. Мак все ходил и  ходил
кругом по портовым кварталам. Он не знал даже, где помещается комитет ИРМ.
Ему надо было с кем-нибудь поговорить. Проходя мимо  отеля  "Брюстер",  он
почуял запах пива. Надо выпить, вот что, а не то и рехнуться недолго.
   На следующем перекрестке он зашел в бар и  залпом  выпил  четыре  рюмки
виски. Бар был битком набит; здесь пили, ссорились, говорили  о  бейсболе,
чемпионах, матчах, Еве Тонгуэй и ее  танце  Саломеи.  Рядом  с  ним  стоял
высокий краснолицый детина  в  широкополой,  сбитой  на  затылок  фетровой
шляпе. Когда Мак потянулся за пятым стаканом, тот тронул  его  за  руку  и
сказал:
   - Если ничего не имеете против, приятель, считайте этот  за  мной...  Я
сегодня гуляю.
   - Спасибо, а вот этот глядит на вас.
   - У вас такой, если позволите сказать, вид, приятель, словно вы  хотите
сразу проглотить весь бочонок и не оставить ни капли никому из нас.  А  не
хватить ли нам для разнообразия по кружке пива?
   - Ладно, - сказал Мак. - Пиво так пиво.
   - Меня зовут Мак-Крири, - сказал рослый детина, - только  что,  знаете,
продал весь свой урожай фруктов. Я, знаете, из-под Сан-Джесинто.
   - А ведь меня тоже зовут Мак-Крири, - сказал Мак.
   Они горячо пожали друг другу руки.
   - Вот, клянусь богом, совпадение... Мы,  должно  быть,  в  родстве  или
вроде того... Вы, приятель, откуда?
   - Я сам из Чикаго, но родственники мои - ирландцы,
   -  Мы   с   Востока,   из   штата   Делавэр...   Но   они   из   старой
шотландско-ирландской семьи.
   Выпили и за родство. Потом пошли в другой бар, где уселись в уголке  за
столом и разговорились. Рослый детина рассказывал о своем ранчо, об урожае
абрикосов и что жена его болеет - так и не встает, бедняжка, с  кровати  с
самых родов.
   - Я к ней очень привязан, к своей  старухе,  но  что  же  тут  поделать
здоровому парню? Нельзя же, в самом деле,  оскопиться,  только  чтоб  быть
верным жене.
   - Я свою очень люблю, - сказал Мак, -  у  нас  чудесные  детишки.  Розе
четыре, и она уже пробует читать, а Эд - тот еще только начинает ходить...
Но, черт, раньше, пока я не был женат, я думал, что чего-нибудь  стою.  Не
то чтобы я считал себя чем-нибудь особенным... Ну да вы понимаете.
   - Знаю, приятель, я и сам то же чувствовал, когда был молод.
   - Мейси - славная женка, и я с каждым  днем  ее  все  больше  люблю,  -
сказал Мак, чувствуя, как теплая неодолимая  волна  нежности  захлестывает
его, как это бывало иногда субботними вечерами,  когда  он  помогал  Мейси
купать и  укладывать  ребят,  и  комната  бывала  полна  пару  от  детской
ванночки, и глаза его ненароком встречались с ее глазами, и никуда  им  не
надо было идти, и только и было на свете что их двое.
   Фермер из-под Сан-Джесинто начал петь:

   Жена к родным уехала -
   Ур-ра! Ур-ра!
   Люблю жену, но без нее
   Как с плеч гора (*55).

   - А ну его к черту! - сказал Мак. - Чтоб совесть  была  спокойна,  надо
работать не только на себя да на жену с ребятами.
   - Вот совершенно с вами согласен, приятель, до точки, каждый за себя, а
кому не везет - тех к чертовой матери.
   - А, черт, - сказал Мак. - Я бы хотел снова стать бродягой или  быть  с
ребятами в Голдфилде.
   Они все пили и пили, и закусывали, и  снова  пили  -  все  время  виски
вперемежку с пивом, и фермер из-под Сан-Джесинто отыскал  номер  телефона,
по которому он вызвал девочек, и они купили бутылку виски и отправились  к
ним на квартиру, и фермер из-под Сан-Джесинто посадил по девице на  каждое
колено и распевал: "Жена к родным уехала".
   Мак сидел в углу, рыгая, и голова  у  него  бессильно  моталась;  потом
вдруг его  охватила  жгучая  злоба  -  он  вскочил,  опрокинув  столик  со
стеклянной вазой.
   - Мак-Крири, - сказал он. - Не место здесь рабочему и  революционеру...
Я - уоббли, черт побери. Я пойду и вместе с ними буду драться  за  свободу
слова.
   Его тезка распевал, не обращая на него  внимания.  Мак  вышел,  хлопнув
дверью. Одна из девиц побежала за ним, тараторя о  разбитой  вазе,  но  он
двинул ее по л