ни пою...
    -- Ну пой, -- сказал Захар Павлович и вышел вон из села.
   На отшибе съежилась хатка без двора,  видно,  кто-то  наспех
женился,  поругался  с  отцом  и  выселился.  Хата  тоже стояла
пустой, и внутри  нее  было  жутко.  Одно  только  на  прощанье
порадовало  Захара Павловича -- из трубы этой хаты вырос наружу
подсолнух, -- он уже возмужал  и  склонился  на  восход  солнца
зреющей головой.
   Дорога  заросла  сухими,  обветшалыми от пыли травами. Когда
Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве  уютные
леса,  где  трава  была деревьями: целый маленький жилой мир со
своими  дорогами,  своим  теплом  и  полным  оборудованием  для
ежедневных  нужд  мелких  озабоченных  тварей.  Заглядевшись на
муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще  версты  четыре
своего  пути  и  наконец  подумал:  "Дать бы нам муравьиный или
комариный разум -- враз бы можно жизнь безбедно  наладить:  эта
мелочь  --  великие  мастера  дружной жизни; далеко человеку до
умельца-муравья".
   Появился Захар Павлович на опушке города, снял себе чулан  у
многодетного  вдовца-столяра,  вышел наружу и задумался: чем бы
ему заняться?
   Пришел  с  работы  столяр-хозяин  и  сел  рядом  с   Захаром
Павловичем.
    --  Сколько  тебе  за  помещение  платить? -- спросил Захар
Павлович.
   Столяр похрипел горлом, как бы желая смеяться; в голосе  его
слышна  была безнадежность и то особое притерпевшееся отчаяние,
которое бывает у кругом и навсегда огорченного человека.
    -- А ты чем занимаешься? Ничем?  Ну,  живи  так,  пока  мои
ребята тебе голову не оторвали...
   Это  он  сказал  верно:  в первую же ночь сыновья столяра --
ребята от десяти до  двадцати  лет  --  облили  спящего  Захара
Павловича  своей  мочой,  а  дверь  чулана приперли рогачом. Но
трудно   было   рассердить   Захара   Павловича,   никогда   не
интересовавшегося  людьми.  Он  знал, что есть машины и сложные
мощные изделия, и по ним ценил благородство человека, а  не  по
случайному хамству. И в самом деле, утром Захар Павлович видел,
как старший сын столяра ловко и серьезно делал топорище, значит
-- главное в нем не моча, а ручная умелость.
   Через  неделю  Захар Павлович так заскорбел от безделья, что
начал без спроса чинить дом столяра. Он перешил  худые  швы  на
крыше,  сделал  заново  крыльцо  в  сенях  и  вычистил  сажу из
дымоходов. В вечернее время Захар Павлович тесал колышки.
    -- Что ты делаешь? -- спрашивал у него столяр, промокая усы
хлебной коркой -- он только что пообедал: ел картошку и огурцы.
    -- Может быть, на что годятся, -- отвечал Захар Павлович.
   Столяр жевал корку и думал:
   "Годятся могилы огораживать! Мои ребята говели постом -- все
могилы на кладбище специально обгадили".
   Тоска Захара Павловича была сильнее  сознания  бесполезности
труда,  и он продолжал тесать колья до полной ночной усталости.
Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове,
и он начинал так глубоко  думать  о  всем  сразу,  что  у  него
выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх. Бродя
днем  по  солнечному двору, он не мог превозмочь свою думу, что
человек произошел из червя, червь же --  это  простая  страшная
трубка,  у  которой  внутри  ничего  нет -- одна пустая вонючая
тьма. Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в
точности похожи на закрытые гробы, и пугался  ночевать  в  доме
столяра.  Зверская  работоспособная  сила, не находя места, ела
душу  Захара  Павловича,  он  не   владел   собой   и   мучился
разнообразными  чувствами,  каких  при работе у него никогда не
появлялось. Он начал видеть сны:  будто  умирает  его  отец  --
шахтер,  а  мать  поливает его молоком из своей груди, чтобы он
жил; но отец ей сердито говорит: "Дай хоть свободно помучиться,
стерва", -- потом долго лежит и оттягивает смерть;  мать  стоит
над ним и спрашивает: "Скоро ты?"; отец с ожесточением мученика
плюет,  ложится  вниз лицом и напоминает: "Хорони меня в старых
штанах, эти Захарке отдашь!"
   Единственное, что радовало Захара Павловича, это  сидеть  на
крыше  и смотреть вдаль, где в двух верстах от города проходили
иногда  бешеные  железнодорожные  поезда.  От  вращения   колес
паровоза  и  его  быстрого  дыхания у Захара Павловича радостно
зудело тело, а глаза взмокали  легкими  слезами  от  сочувствия
паровозу.
   Столяр  смотрел-смотрел  на  своего  квартиранта и начал его
кормить бесплатно со своего стола. Сыновья  столяра  бросили  в
отдельную  чашку Захара Павловича на первый раз соплей, но отец
встал и с размаху, без всякого слова, выбил на  скуле  старшего
сына бугор.
    --  Сам  я  человек как человек, -- спокойно сказал столяр,
сев на свое место, -- но, понимаешь ты, такую сволочь  нарожал,
что, того и гляди, они меня кончат. Ты посмотри на Федьку! Сила
--  чертова:  и  где  он  себе ряшку налопал, сам не пойму -- с
малолетства на дешевых харчах сидят...
   Начались первые дожди осени  --  без  времени,  без  пользы:
крестьяне  давно  пропали  в  чужих  краях,  а многие умерли на
дорогах, не дойдя до шахт и до  южного  хлеба.  Захар  Павлович
пошел  со  столяром  на  вокзал  наниматься:  у столяра там был
знакомый машинист.
   Машиниста они нашли в  дежурке,  где  отсыпались  паровозные
бригады.  Машинист  сказал,  что  народу  много,  а работы нет;
остатки ближних деревень целиком живут на вокзале и делают  что
попало  за низкий расценок. Столяр вышел и принес бутылку водки
и  круг  колбасы.  Выпив  водки,  машинист   рассказал   Захару
Павловичу и столяру про паровозную машину и тормоз Вестингауза.
    --   Ты   знаешь   инерция  какая  на  уклонах  бывает  при
шестидесяти  осях  в  составе?   --   возмущенный   невежеством
слушателей,  говорил  машинист  и  упруго показывал руками мощь
инерции. -- Ого! Откроешь тормозной кран -- под тендером из-под
колодок синее пламя бьет, вагоны в затылок прут, паровоз дует с
закрытым паром -- одним разбегом в трубу  клокочет!  Ух,  едрит
твою  мать!..  Налей!  Огурца  зря  не  купил:  колбаса желудок
запаковывает...
   Захар Павлович сидел и молчал:  он  заранее  не  верил,  что
поступит  на  паровозную  работу  --  куда ж тут ему справиться
после деревянных сковородок!
   От рассказов машиниста его интерес к  механическим  изделиям
становился затаенней и грустней, как отказанная любовь.
    --  А  ты  что  заквок?  --  заметил машинист скорбь Захара
Павловича. -- Приди завтра в депо, я  с  наставником  поговорю,
может,  в  обтирщики  возьмут!  Не  робей,  сукин сын, раз есть
хочешь...
   Машинист остановился, не  кончив  какого-то  слова:  у  него
началась отрыжка.
    -- Но, дьявол: колбаса твоя задним ходом прет! За гривенник
пуд,  пищеброд, купил, лучше б я обтирочными концами закусил...
Но, -- снова обратился  машинист  к  Захару  Павловичу,  --  но
паровоз  мне  делай под зеркало, чтоб я в майских перчатках мог
любую часть щупать! Паровоз никакой пылинки не  любит:  машина,
брат,  это  --  барышня...  Женщина  уж  не годится -- с лишним
отверстием машина не пойдет...
   Машинист понес в даль отвлеченных слов о каких-то  женщинах.
Захар  Павлович  слушал-слушал и ничего не понимал: он не знал,
что женщин можно любить особо и издали;  он  знал,  что  такому
человеку   следует  жениться.  С  интересом  можно  говорить  о
сотворении мира и о незнакомых изделиях, но говорить о женщине,
как и говорить о мужчинах, -- непонятно и скучно. Имел когда-то
Захар Павлович жену; она его любила, а он ее не обижал,  но  он
не  видел  от  нее  слишком большой радости. Многими свойствами
наделен человек; если страстно думать над ними, то можно  ржать
от  восторга  даже  собственного  ежесекундного дыхания. Но что
тогда получится? Затея и игра  в  свое  тело,  а  не  серьезное
внешнее существование.
   Захар Павлович сроду не уважал таких разговоров.
   Через   час  машинист  вспомнил  о  своем  дежурстве.  Захар
Павлович и столяр проводили  его  до  паровоза,  который  вышел
из-под  заправки.  Машинист  еще издали служебным басом крикнул
своему помощнику:
    -- Как там пар?
    --  Семь  атмосфер,  --  ответил   без   улыбки   помощник,
высовываясь из окна.
    -- Вода?
    -- Нормальный уровень.
    -- Топка?
    -- Сифоню.
    -- Отлично.
   На    другой    день   Захар   Павлович   пришел   в   депо.
Машинист-наставник, сомневающийся в живых людях старичок, долго
всматривался в него. Он так больно и  ревниво  любил  паровозы,
что  с  ужасом глядел, когда они едут. Если б его воля была, он
все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились
грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин  мало;
люди  --  живые  и  сами  за  себя постоят, а машина -- нежное,
беззащитное, ломкое существо:  чтоб  на  ней  ездить  исправно,
нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой
хлеб в олеонафт макать -- вот тогда человека можно подпустить к
машине, и то через десять лет терпения!
   Наставник   изучал   Захара   Павловича  и  мучился:  холуй,
наверное, -- где пальцем надо  нажать,  он,  скотина,  кувалдой
саданет,  где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть,
он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет,  --  разве  ж
допустимо  к  механизму пахаря допускать?! "Боже мой, боже мой,
-- молча, но сердечно сердился наставник, -- где вы,  старинные
механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза
люди  трепетали,  а  теперь каждый думает, что он умней машины!
Сволочи, святотатцы, мерзавцы, холуи чертовы! По правилу,  надо
бы  сейчас  же  остановить  движение! Какие нынче механики? Это
крушение, а не люди! Это бродяги, наездники, лихачи -- им болта
в руки давать нельзя, а они уже регулятором орудуют! Я, бывало,
когда что чуть стукнет лишнее в паровозе  на  ходу,  что-нибудь
только  запоет  в  ведущем  механизме  -- так я концом ногтя не
сходя с места чувствую, дрожу весь от страдания, на  первой  же
остановке  губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а
втемную не поеду... а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!"
    -- Иди  домой  --  рожу  сначала  умой,  потом  к  паровозу
подходи, -- сказал наставник Захару Павловичу.
   Умывшись,  на  вторые  сутки  Захар  Павлович  явился снова.
Наставник лежал  под  паровозом  и  осторожно  трогал  рессоры,
легонько  постукивая  по  ним молоточком и прикладываясь ухом к
позванивавшему железу.
    -- Мотя! -- позвал  наставник  слесаря.  --  Подтяни  здесь
гаечку на полниточки!
   Мотя тронул гайку разводным ключом на полповорота. Наставник
вдруг так обиделся, что Захару Павловичу его жалко стало.
    --   М/о'тюшка!   --  с  тихой  угнетенной  грустью  сказал
наставник, но поскрипывая зубами. -- Что  ты  наделал,  сволочь
проклятая?  Ведь  я  тебе  что  сказал:  гайку!!  Какую  гайку?
Основную! а ты контргайку мне свернул и с толку меня сбил! а ты
контргайку мне  осаживаешь!  а  ты  опять-таки  контргайку  мне
трогаешь!  Ну,  что  мне с вами делать, звери вы проклятые? Иди
прочь, скотина!
    -- Давайте  я,  господин  механик,  контргайку  обратно  на
полповорота  отдам,  а основную на полнитки прижму! -- попросил
Захар Павлович.
   Наставник  отозвался  растроганным  мирным  голосом,  оценив
сочувствие к своей правоте постороннего человека.
    --  А?  Ты  заметил,  да?  Он  же,  он  же... лесоруб, а не
слесарь! Он же гайку, гайку по имени не знает!  а?  Ну  что  ты
будешь  делать?  Он тут с паровозом как с бабой обращается, как
со шлюхой с какой! Господи боже мой!.. Ну, пойди, пойди сюда --
поставь мне гаечку по-моему...
   Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно  и  как
надо.  Затем наставник до вечера занимался паровозами и ссорами
с машинистами.  Когда  зажгли  свет,  Захар  Павлович  напомнил
наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои
мысли.
    --  Отец машины -- рычаг, а мать -- наклонная плоскость, --
ласково проговорил наставник, вспоминая что-то задушевное,  что
давало  ему покой по ночам. -- Попробуй завтра топки чистить --
приди вовремя. Но не знаю, не обещаю -- попробуем, посмотрим...
Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь,  а
-- топка!.. Ну, иди, иди прочь!
   Еще  одну  ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а
на заре, за три часа до начала работы, пришел  в  депо.  Лежали
обкатанные  рельсы,  стояли товарные вагоны с надписями дальних
стран: Закаспийские, Закавказские, Уссурийские железные дороги.
Особые странные люди ходили по путям: умные  и  сосредоточенные
--  стрелочники,  машинисты,  осмотрщики  и прочие. Кругом были
здания, машины, изделия и устройства.
   Захару Павловичу представился новый искусный  мир  --  такой
давно  любимый,  будто  всегда  знакомый,  -- и он решил навеки
удержаться в нем.

   За год до недорода Мавра Фетисовна забеременела  семнадцатый
раз. Ее мужик, Прохор Абрамович Дванов, обрадовался меньше, чем
полагается.  Созерцая  ежедневно поля, звезды, огромный текущий
воздух, он говорил себе: на всех хватит! И жил спокойно в своей
хате, кишащей мелкими  людьми  --  его  потомством.  Хотя  жена
родила  шестнадцать  человек,  но уцелело семеро, а восьмым был
приемыш -- сын утонувшего по своему желанию рыбака. Когда  жена
за  руку  привела  сироту,  Прохор  Абрамович  ничего против не
сказал:
    -- Ну,  что  ж:  чем  ребят  гуще,  тем  старикам  помирать
надежней... Покорми его, Мавруша!
   Сирота  поел хлеба с молоком, потом отодвинулся и зажмурился
от чужих людей.
   Мавра Фетисовна поглядела на него и вздохнула:
    -- Новое сокрушение господь послал...  Помрет  недоростком,
должно   быть:   глазами  не  живуч,  только  хлеб  будет  есть
напрасно...
   Но мальчик не умирал два года и даже ни разу не болел. Ел он
мало, и Мавра Фетисовна смирилась с сиротой.
    -- Ешь, ешь, родимый, -- говорила она, -- у нас не возьмешь
-- у других не схватишь...
   Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни  на  что
не  обращал  глубокого внимания -- болеют ли дети или рождаются
новые, плохой ли урожай или терпимый,  --  и  поэтому  он  всем
казался  добрым  человеком.  Лишь  почти ежегодная беременность
жены его немного радовала: дети были его единственным  чувством
прочности   своей   жизни  --  они  мягкими  маленькими  руками
заставляли  его  пахать,  заниматься  домоводством  и  всячески
заботиться.  Он  ходил,  жил  и  трудился  как  сонный, не имея
избыточной энергии для внутреннего счастья  и  ничего  не  зная
вполне   определенно.   Богу   Прохор   Абрамович  молился,  но
сердечного  расположения  к   нему   не   чувствовал;   страсти
молодости,  вроде  любви  к  женщинам,  желания  хорошей пищи и
прочее,  --  в  нем  не  продолжались,  потому  что  жена  была
некрасива,  а  пища  однообразна  и непитательна из года в год.
Умножение детей уменьшало в Прохоре Абрамовиче интерес к  себе;
ему  от этого становилось как-то прохладней и легче. Чем дальше
жил  Проход  Абрамович,  тем  все  терпеливей   и   безотчетней
относился ко всем деревенским событиям. Если б все дети Прохора
Абрамовича  умерли  в  одни сутки, он на другие сутки набрал бы
себе столько же приемышей, а если бы и приемыши погибли, Прохор
Абрамович моментально бросил бы  свою  земледельческую  судьбу,
отпустил  бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда --
туда, куда всех людей тянет, где сердцу,  может  быть,  так  же
грустно, но хоть ногам отрадно.
   Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по
хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в
деревне,  чем  в  прошлую,  а главное -- не родила тетка Марья,
рожавшая двадцать лет ежегодно, за  вычетом  тех  лет,  которые
наступали  перед  засухой.  Это  приметила вся деревня, и, если
тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили: "Ну, Марья  нынче
девкой ходит -- летом голод будет".
   В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.
    --  Паруешь,  Марь  Матвевна?  -- с уважением спрашивали ее
прохожие мужики.
    -- А что ж! -- говорила  Марья  и  с  непривычки  стыдилась
своего холостого положения.
    --  Ну  ничего,  -- успокаивали ее. -- Глядишь, опять скоро
сына почнешь: ты на это ухватлива...
    -- а чего ж зря-то жить! -- смелела Марья. -- Лишь бы  хлеб
был.
    -- Это-то хоть верно, -- соглашались мужики. -- Бабе родить
не трудно,  да  хлеб за ней не поспевает... Да ты-то ведьма: ты
свою пору знаешь...
   Прохор  Абрамович  сказал  жене,  что  она  отяжелела   безо
времени.
    -- И-их, Проша, -- ответила Мавра Фетисовна, -- я рожу, я и
с сумой для них пойду -- не ты ведь!
   Прохор Абрамович умолк на долгое время.
   Настал  декабрь,  а снегу не было -- озимые вымерзали. Мавра
Фетисовна родила двоешек.
    -- Снеслась, -- сказал у ее кровати Прохор Абрамович. -- Ну
и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие
-- морщинки на лбу и ручки кулаками.
   Приемыш стоял тут же и глядел  на  непонятное  с  искаженным
постаревшим  лицом.  В  нем  поднялась  едкая теплота позора за
взрослых, он сразу потерял любовь к  ним  и  почувствовал  свое
одиночество -- ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так
же  ему  было  одиноко,  скучно  и  страшно,  когда  он  увидел
склещенных собак -- он тогда  два  дня  не  ел,  а  всех  собак
разлюбил  навсегда.  У кровати роженицы пахло говядиной и сырым
молочным телком, а сама Мавра  Фетисовна  ничего  не  чуяла  от
слабости,  ей  было душно под разноцветным лоскутным одеялом --
она обнажила полную ногу в  морщинах  старости  и  материнского
жира;  на  ноге  были  видны  желтые  пятна каких-то омертвелых
страданий и синие  толстые  жилы  с  окоченевшей  кровью,  туго
разросшиеся  под  кожей  и  готовые  ее  разорвать, чтобы выйти
наружу; по одной жиле, похожей на  дерево,  можно  чувствовать,
как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие
обвалившиеся ущелья тела.
    --  Что,  Саш,  загляделся?  --  спросил Прохор Абрамович у
ослабевшего приемыша. -- Два братца тебе родилось. Отрежь  себе
хлеба ломоть и ступай бегать -- нынче потеплело...
   Саша  ушел,  не  взяв  хлеба.  Мавра Фетисовна открыла белые
жидкие глаза и позвала мужа:
    -- Проша! С сиротой -- десять у нас, а ты двенадцатый...
   Прохор Абрамович и сам знал счет:
    -- Пускай живут -- на лишний рот лишний хлеб растет.
    -- Люди говорят, голод будет -- не дай бог  страсти  такой:
куда нам деваться с грудными да малолетними?
    --  Не  будет  голода,  --  для  спокойствия  решил  Прохор
Абрамович. -- Озимые не удадутся, на яровых возьмем.
   Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени,  а
весной  окончательно задохнулись под полевою наледью. Яровые то
пугали, то радовали, но  кое-как  дозрели,  подарив  по  десяти
пудов  с  десятины.  Старшему  сыну Прохора Абрамовича было лет
одиннадцать и почти столько же  приемышу:  кто-то  один  должен
идти  побираться,  чтобы носить семье помощь хлебными сухарями.
Прохор Абрамович молчал: своего  послать  жалко,  а  сироту  --
стыдно.
    --   Что  ж  ты  молчишь-то  сидишь?  --  озлобилась  Мавра
Фетисовна.  --  Агапка  семилетнего  отправила,  Мишка  Дувакин
девчонку  снарядил, а ты все сидишь, идол беззаботный! Пшена-то
до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!..
   Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок  из
старого  рядна.  Раза  два  он подзывал Сашу и примеривал к его
плечам:
    -- Ничего? Тут не тянет?
    -- Ничего, -- отвечал Саша.
   Семилетний Прошка сидел рядом с отцом и вдевал суровую нитку
в иглу, когда она выскакивала, так как сам отец видел неясно.
    -- Папаньк, завтра Сашку побираться прогонишь?  --  спросил
Прошка.
    --  Чего  ты  болтаешь  сидишь? -- сердился отец. -- Вот ты
подрастешь -- сам попобираешься.
    -- Я не пойду, -- отказался Прошка,  --  я  воровать  буду.
Помнишь,  ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им
хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту -- украду
мерина.
   На ночь Мавра Фетисовна накорми