а не ловил какого-нибудь подростка  и  не  причинял
ему легкого увечья.
   Саша  видел снова один старый день. Ему давно представлялась
жара в виде старика, а ночь и  прохлада  --  в  виде  маленьких
девочек и ребят.
   В  избе было открыто окно, и около печки безвыходно металась
Мавра Фетисовна. При всей привычке рожать, ей что-то  надоедало
внутри.
    --  Тошнит  меня.  Трудно  мне, Прохор Абрамыч... Ступай за
бабкой...
   Саша не поднимался из травы до самого звона  к  вечерне,  до
длинных  грустных  теней. Окна в избе заперли и завесили. Бабка
вынесла во двор лоханку и выплеснула что-то под  плетень.  Туда
побежала  собака  и  съела все, кроме жидкости. Прошка давно не
выходил, хотя он был дома. Другие дети гоняли где-то  по  чужим
дворам.  Саша боялся подниматься и идти в избу не вовремя. Тени
трав  сплотились,  легкий  низовой  ветер,  дувший  весь  день,
остановился;  бабка  вышла  в  повязанном  платке, помолилась с
крыльца на темный  восток  и  ушла.  Наступила  покойная  ночь.
Сверчок  в  завалинке  попробовал  голос и потом надолго запел,
обволакивая своею песнью двор, траву и  отдаленную  изгородь  в
одну  детскую  родину,  где  лучше  всего  жить  на свете. Саша
смотрел на измененные тьмою, но еще больше знакомые  постройки,
плетни,  оглобли  заросших  саней, и ему было жалко их, что они
такие же,  как  он,  а  молчат,  не  двигаются  и  когда-нибудь
навсегда умрут.
   Саша  думал,  что  если  он  уйдет отсюда, то без него всему
двору станет еще более скучно  жить  на  одном  месте,  и  Саша
радовался, что он здесь нужен.
   В  избе  зарыдал  новый  младенец,  заглушая  своим голосом,
непохожим ни на какое слово, устоявшуюся песню сверчка. Сверчок
смолк, тоже,  наверное,  слушая  пугающий  крик.  Наружу  вышел
Прошка с мешком Саши, с каким его посылали осенью побираться, и
с шапкой Прохора Абрамовича.
    -- Сашка! -- прокричал Прошка в ночной задыхающийся воздух.
-- Беги сюда скорей, дармоед!
   Саша был около.
    -- Чего тебе?
    --  На,  держи -- тебе отец шапку подарил. А вот тебе мешок
-- ходи и не сымай, что наберешь -- сам ешь, нам не носи...
   Саша взял шапку и мешок.
    -- А вы тут одни жить останетесь? -- спросил Саша, не веря,
что его здесь перестали любить.
    -- А то нет?  Знамо,  одни!  --  сказал  Прошка.  --  Опять
нахлебник  у  нас  родился,  кабы  не  он, ты бы задаром жил! а
теперь ты нам никак не нужен --
 ты одна обуза, мамка ведь тебя не рожала, ты сам родился...
   Саша пошел за калитку. Прошка постоял один и вышел за ворота
-- напомнить, чтобы сирота больше не возвращался. Сирота никуда
еще не ушел --  он  смотрел  на  маленький  огонь  на  ветряной
мельнице.
    --  Сашка!  --  приказал  Прошка.  --  Ты  к  нам больше не
приходи. Хлеб тебе в  мешок  положили,  шапку  подарили  --  ты
теперь  ступай.  Хочешь,  на  гумне  переночуй, а то -- ночь. А
больше под окна не показывайся, а то отец опомнится...
   Саша пошел по улице  в  сторону  кладбища.  Прошка  затворил
ворота, оглядел усадьбу и поднял бесхозяйственную жердь.
    -- Ну никак нету дожжей! -- пожилым голосом сказал Прошка и
плюнул  сквозь  переднюю щербину рта. -- Ну, никак: хоть ты тут
ляжь и рашшибись об землю, идол ее намочи!
   Саша прокрался к могиле отца и залег  в  недорытой  пещерке.
Среди  крестов  он  боялся  идти,  но  близ  отца  уснул так же
спокойно, как когда-то в землянке, на берегу озера.
   Позже на кладбище приходили два мужика и негромко обламывали
кресты на топливо, но Саша, унесенный сном, ничего не слышал.

   Захар Павлович жил, ни в ком  не  нуждаясь:  он  мог  часами
сидеть перед дверцей паровозной топки, в которой горел огонь.
   Это  заменяло  ему  великое  удовольствие  дружбы и беседы с
людьми. Наблюдая живое пламя, Захар Павлович сам жил --  в  нем
думала   голова,   чувствовало   сердце,   и   все   тело  тихо
удовлетворялось. Захар Павлович уважал уголь,  фасонное  железо
-- всякое спящее сырье и полуфабрикат, но действительно любил и
чувствовал  лишь  готовое  изделие,  -- то, во что превратилось
посредством  труда  человека  и  что  дальше  продолжает   жить
самостоятельной  жизнью. В обеденные перерывы Захар Павлович не
сводил глаз с паровоза и молча переживал в себе любовь к  нему.
В  свое  жилище  он наносил болтов, старых вентилей, краников и
прочих механических изделий. Он расставил их в ряд на  столе  и
предавался загляденью на них, никогда не скучая от одиночества.
Одиноким Захар Павлович и не был -- машины были для него людьми
и  постоянно  возбуждали  в  нем  чувства,  мысли  и пожелания.
Передний паровозный скат, называемый катушкой, заставил  Захара
Павловича   озаботиться   о   бесконечности   пространства.  Он
специально выходил ночью глядеть на звезды -- просторен ли мир,
хватит  ли  места  колесам  вечно  жить  и  вращаться?   Звезды
увлеченно светились, но каждая -- в одиночестве. Захар Павлович
подумал,  на  что  похоже небо? И вспомнил про узловую станцию,
куда его посылали за бандажами. С платформы  вокзала  виднелось
море одиноких сигналов -- то были стрелки, семафоры, перепутья,
огни  предупреждений  и  сияние  прожекторов бегущих паровозов.
Небо было таким же, только отдаленней  и  как-то  налаженней  в
отношении  спокойной  работы. Потом Захар Павлович стал на глаз
считать версты до синей меняющейся звезды:  он  расставил  руки
масштабом  и умственно прикладывал этот масштаб к пространству.
Звезда горела на двухсотой версте. Это его обеспокоило, хотя он
читал, что мир бесконечен. Он хотел бы, чтобы мир действительно
был  бесконечен,  дабы  колеса   всегда   были   необходимы   и
изготовлялись  беспрерывно  на  общую  радость, но никак не мог
почувствовать бесконечности.
    -- Сколько верст  --  неизвестно,  потому  что  далече!  --
говорил Захар Павлович. -- Но где-нибудь есть тупик и кончается
последний  вершок...  Если бы бесконечность была на самом деле,
она бы распустилась сама по себе в большом просторе  и  никакой
твердости  не  было бы... Ну как -- бесконечность? Тупик должен
быть!
   Мысль,  что  колесам  в  конце  концов  работы  не   хватит,
волновала  Захара  Павловича  двое  суток,  а затем он придумал
растянуть мир, когда все  дороги  до  тупика  дойдут,  --  ведь
пространство  тоже  возможно  нагреть  и отпустить длиннее, как
полосовое железо, -- и на этом успокоился.
   Машинист-наставник видел любовную работу Захара Павловича --
топки очищались им без всяких повреждений металла и до  сияющей
чистоты,  --  но  никогда  не  говорил Захару Павловичу доброго
слова. Наставник отлично знал,  что  машины  живут  и  движутся
скорее по своему желанию, чем от ума и умения людей; люди здесь
ни при чем. Наоборот, доброта природы, энергии и металла портят
людей.  Любой  холуй  может  огонь  в  топке зажечь, но паровоз
поедет сам, а холуй -- только груз. И если дальше  техника  так
податливо   пойдет,  то  люди  от  своих  сомнительных  успехов
выродятся  в  ржавчину,  --  тогда  их   останется   передавить
работоспособными паровозами и дать машине волю на свете. Однако
наставник   ругал  Захара  Павловича  меньше  других  --  Захар
Павлович бил молотком всегда с сожалением, а не с грубой силой,
не плевал на что попало, находясь на  паровозе,  и  не  царапал
беспощадно тела машины инструментами.
    --  Господин  наставник!  --  обратился раз Захар Павлович,
осмелев ради  любви  к  делу.  --  Позвольте  спросить:  отчего
человек  --  так  себе:  ни плох, ни хорош, а машины равномерно
знамениты?
   Наставник  слушал  сердито  --  он  ревновал  к  посторонним
паровозы, считая свое чувство к ним личной привилегией.
   --  Серый  черт,  --  говорил  для  себя  наставник, -- тоже
понадобились ему механизмы: господи боже мой!
   Против обоих людей стоял паровоз,  который  разогревали  под
ночной  скорый  поезд.  Наставник  долго  смотрел  на паровоз и
наполнялся  обычным  радостным   сочувствием.   Паровоз   стоял
великодушный,  громадный,  теплый  на  гармонических  перевалах
своего величественного высокого тела. Наставник сосредоточился,
чувствуя в себе гудящий безотчетный восторг. Ворота  депо  были
открыты  в  вечернее  пространство лета -- в смуглое будущее, в
жизнь,  которая  может  повториться  на  ветру,   в   стихийных
скоростях на рельсах, в самозабвении ночи, риска и нежного гула
точной машины.
   Машинист-наставник  сжал  руки  в кулаки от прилива какой-то
освирепевшей крепости внутренней жизни, похожей на молодость  и
на   предчувствие  гремящего  будущего.  Он  забыл  про  низкую
квалификацию Захара Павловича и ответил ему, как равному другу:
    -- Ты вот поработал и поумнел! Но человек -- чушь! Он  дома
валяется и ничего не стоит... Но ты возьми птиц...
   Паровоз засифонил и заглушил слова беседы. Наставник и Захар
Павлович  вышли на вечерний звучный воздух и пошли сквозь строй
остывших паровозов.
    -- Ты возьми птиц! Это прелесть, но  после  них  ничего  не
остается  --  потому  что  они не работают! Видел ты труд птиц?
Нету его! Ну, по пище, жилищу они кое-как хлопочут,  --  ну,  а
где  у  них инструментальные изделия? Где у них угол опережения
своей жизни? Нету и быть не может.
    -- А у человека что? -- не понимал Захар Павлович.
    -- А у человека есть машины! Понял? Человек --  начало  для
всякого механизма, а птицы -- сами себе конец.
   Захар  Павлович  думал  с наставником одинаково, затрудняясь
лишь в подборе необходимых слов, что надоедливо  тормозило  его
размышления.  Для  обоих  --  и для машиниста-наставника, и для
Захара Павловича -- природа, не  тронутая  человеком,  казалась
малопрелестной  и  мертвой:  будь  то зверь или дерево. Зверь и
дерево не возбуждали в них сочувствия своей жизни,  потому  что
никакой человек не принимал участия в их изготовлении, -- в них
не  было  ни  одного сознательного удара и точности мастерства.
Они жили самостоятельно, мимо опущенных глаз Захара  Павловича.
Любые  же  изделия  --  особенно  металлические,  --  наоборот,
существовали оживленными и даже были, по  своему  устройству  и
силе,  интересней и таинственней человека. Захар Павлович много
наслаждался одной постоянной мыслью: какой  дорогой  подспудная
кровная  сила  человека  объявляется вдруг в волнующих машинах,
которые и по размеру и по смыслу больше мастеровых.
   И    выходило     действительно     так,     как     говорил
машинист-наставник:  в  труде  каждый человек превышает себя --
делает изделия лучше и долговечней своего житейского  значения.
Кроме  того,  Захар  Павлович  наблюдал в паровозах ту же самую
горячую взволнованную силу человека, которая в рабочем человеке
молчит  без  всякого  исхода.   Обыкновенно,   слесарь   хорошо
разговаривает,  когда  напьется,  в  паровозе же человек всегда
чувствуется большим и страшным.
   Однажды Захар Павлович долго не мог сыскать  нужного  болта,
чтобы  прогнать  резьбу  в  сорванной гайке. Он ходил по депо и
спрашивал: нет ли у кого болта в три осьмушки  --  под  резьбу.
Ему  говорили,  что  нет  такого болта, хотя такие болты были у
каждого. Но дело  в  том,  что  на  работе  слесаря  скучали  и
развлекались взаимным осложнением рабочих забот. Захар Павлович
еще не знал того хитрого скрытого веселья, которое есть в любой
мастерской.  Это  негромкое  издевательство позволяло остальным
мастеровым   одолевать   долготу   рабочего   дня    и    тоску
повторительного  труда.  Во  имя  забавы  своих  соседей  Захар
Павлович много дел сработал напрасно. Он ходил  за  обтирочными
концами  на  склад,  когда  они  лежали  горой в конторе; делал
деревянные лесенки и бидоны для масла, в  избытке  имевшиеся  в
депо;  даже  хотел,  по  чужому наущению, самостоятельно менять
контрольные  пробки  в   котле   паровоза,   но   был   вовремя
предупрежден  одним  случайным  кочегаром,  --  иначе бы Захара
Павловича уволили без всякого слова.
   Захар Павлович, не  найдя  в  этот  раз  подходящего  болта,
принялся  приспосабливать  для  прогонки  гаечной  резьбы  один
штырь, и приспособил бы, потому что никогда не терял  терпенья,
но ему сказали:
    -- Эй, три осьмушки под резьбу, иди возьми болт!
   С  того  дня  Захара Павловича звали прозвищем "Три осьмушки
под резьбу", но зато его реже обманывали при  срочной  нужде  в
инструментах.
   После  никто не узнал, что Захару Павловичу имя Три осьмушки
под резьбу понравилось больше крестного:  оно  было  похоже  на
ответственную  часть  любой  машины  и как-то телесно приобщало
Захара Павловича к той  истинной  стране,  где  железные  дюймы
побеждают земляные версты.

   Когда  Захар  Павлович  был  молодым,  он  думал,  что когда
вырастет, то поумнеет. Но жизнь прошла без всякого отчета и без
остановки, как сплошное увлечение; ни разу  Захар  Павлович  не
ощутил  времени,  как  встречной  твердой вещи, -- оно для него
существовало лишь загадкой в  механизме  будильника.  Но  когда
Захар  Павлович  узнал  тайну  маятника, то увидел, что времени
нет, есть равномерная тугая сила пружины.  Но  что-то  тихое  и
грустное   было   в   природе   --  какие-то  силы  действовали
невозвратно.  Захар  Павлович  наблюдал  реки  --  в   них   не
колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства
была  горькая тоска. Бывали, конечно, полые воды, падали душные
ливни, захватывал дыхание ветер, но больше  действовала  тихая,
равнодушная  жизнь  --  речные  потоки, рост трав, смена времен
года. Захар Павлович полагал,  что  эти  равномерные  силы  всю
землю  держат в оцепенении -- они с заднего хода доказывали уму
Захара Павловича, что ничего не изменяется к лучшему --  какими
были  деревни  и  люди,  такими  и  останутся.  Ради сохранения
равносильности в природе, беда для человека всегда повторяется.
Был четыре года назад неурожай -- мужики  из  деревни  вышли  в
отход, а дети легли в ранние могилы, --
 но  эта  судьба  не прошла навеки, а снова теперь возвратилась
ради точности хода всеобщей жизни.
   Сколько ни жил Захар Павлович, он с удивлением видел, что он
не меняется и не умнеет -- остается ровно таким же, каким был в
десять  или  пятнадцать  лет.  Лишь   некоторые   его   прежние
предчувствия  теперь  стали  обыкновенными мыслями, но от этого
ничего к лучшему не изменилось. Свою будущую  жизнь  он  раньше
представлял  синим глубоким пространством -- таким далеким, что
почти не существующим. Захар  Павлович  знал  вперед,  что  чем
дальше  он  будет  жить, тем это пространство непережитой жизни
будет уменьшаться, а позади -- удлиняться мертвая  растоптанная
дорога.  И  он  обманулся: жизнь росла и накоплялась, а будущее
впереди тоже росло и простиралось -- глубже и таинственней, чем
в юности, словно Захар Павлович отступал от конца  своей  жизни
либо увеличивал свои надежды и веру в нее.
   Видя  свое  лицо в стекле паровозных фонарей, Захар Павлович
говорил себе: "Удивительно, я скоро умру, а все тот же".
   Под осень участились праздники в  календаре:  раз  случилось
три  праздника  подряд.  Захар  Павлович  скучал  в такие дни и
уходил далеко по железной дороге, чтобы видеть поезда на полном
ходу. По дороге  ему  пришло  желание  побывать  в  поселке  на
шахтах, где схоронена его мать. Он помнил точно место похорон и
чужой  железный  крест  рядом  с безыменной безответной могилой
матери.  На  том  кресте  сохранилась  ржавая,  почти  исчахшая
вековая надпись -- о смерти Ксении Федоровны Ирошниковой в 1813
году  от  болезни  холеры,  восемнадцати  лет и трех месяцев от
роду. Там было еще запечатлено: "Спи с миром, любимая дочь,  до
встречи младенцев с родителями".
   Захару   Павловичу  сильно  захотелось  раскопать  могилу  и
посмотреть на мать -- на ее кости, волосы и  на  все  последние
пропадающие  остатки своей детской родины. Он и сейчас не прочь
был иметь живую мать, потому что не чувствовал  в  себе  особой
разницы  с  детством.  И  тогда,  в  том голубом тумане раннего
возраста, он любил гвозди на заборе, дым придорожных  кузниц  и
колеса на телегах
 -- за то, что они вертелись.
   Куда бы ни уходил из дома маленький Захар Павлович, он знал,
что есть мать, которая его вечно ждет, и он ничего не боялся.
   Линию  железной  дороги  защищал  с  обеих сторон кустарник.
Иногда в тени кустарника  сидели  нищие,  они  либо  ели,  либо
переобувались.  Они  видели,  как  с  большими  скоростями вели
поезда торжествующие паровозы. Но ни один нищий не знал, отчего
едет сам паровоз. Даже более простое соображение -- для  какого
счастья  они  живут  -- тоже не приходило в голову нищим. Какая
вера -- надежда -- любовь давала  силу  их  ногам  на  песчаных
дорогах  --  ни  одному  подающему  милостыню не было известно.
Захар Павлович опускал иногда в протянутую  руку  две  копейки,
без  рассуждения  оплачивая то, чего нищие были лишены и чем он
был вознагражден, -- понимание машин.
   На откосе сидел  лохматый  мальчик  и  сортировал  подаяние:
плесень откладывал отдельно, а более свежее -- в сумку. Мальчик
был худ, но лицом бодр и озабочен.
   Захар  Павлович  остановился,  покуривая  на  свежем воздухе
ранней осени.
    -- Отбраковываешь?
   Мальчик не понял технического слова.
    -- Дядь, дай копейку, -- сказал он, -- или докурить оставь!
   Захар Павлович вынул пятак.
    -- Ты небось жулик  и  охальник,  --  без  зла  сказал  он,
уничтожая  добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не
было стыдно.
    -- Не,  я  не  жулик,  я  побирушка,  --  ответил  мальчик,
утрамбовывая  корки  в  мешке. -- У меня мать-отец есть, только
они от голода скрылись.
    -- А куда же ты пуд харчей запаковал?
    -- Домой собираюсь наведаться.  Вдруг  мать  с  ребятишками
пришла -- чего тогда им есть?
    -- а ты сам-то чей?
    --  Я отцовский, я не круглая сирота. Вон те -- все жулики,
а меня отец порол.
    -- А отец твой чей?
    -- Отец тоже от  моей  матери  родился  --  из  пуза.  Пузо
намнут,  а  нахлебники  как  из  пропасти рожаются. а ты ходи и
побирайся на них!
   Мальчик загорюнился от недовольства на отца. Пятак он  давно
спрятал  в  кисет,  висящий на шее; в кисете было еще порядочно
медных денег.
    -- Уморился небось? -- спросил Захар Павлович.
    -- Ну да, уморился, -- согласился мальчик. -- Разве у  вас,
чертей, сразу напобираешься? Брешешь-брешешь, аж есть захочешь!
Пятак подал, а самому, должно, жалко! Я б ни за что не дал.
   Мальчик  взял заплесневелый ломоть из кучки порченого хлеба;
очевидно, лучший хлеб он сносил в деревню родителям,  а  плохой
ел сам. Это мгновенно понравилось Захару Павловичу.
    -- Небось отец тебя любит?
    --  Ничего он не любит -- он лежень. Я матерь больше люблю,
у нее кровь из нутра льется. Я рубашку ей раз стирал, когда она
хворала.
    -- А отец твой кто?
    -- Дядя Прошка. Я ведь не здешний...
   В памяти Захара Павловича нечаянно встал подсолнух, растущий
из дымохода покинутой  хаты,  и  рощи  бурьяна  на  деревенской
улице.
    -- Так ты Прошка Дванов, сукин сын!
   Мальчик  вывалил изо рта непрожеванную хлебную зелень, но не
бросил ее, а положил на мешок: потом дожует.
    -- А ты нито дядя Захарка?
    -- Он!
    Захар Павлович  сел.  Он  теперь  почувствовал  время,  как
путешествие  Прошки  от  матери  в чужие города. Он увидел, что
время -- это движение горя и такой же ощутительный предмет, как
любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.
   Какой-то малый, похожий на  лишенного  звания  монастырского
послушника,  не  прошел  мимо  своей дорогой, а сел и уставился
глазами на  двоих  собеседников.  Губы  у  него  были  красные,
сохранившие   с   младенчества  одутловатую  красоту,  а  глаза
смирные, но без резкого ума, -- таких лиц не бывает  у  простых
людей, привыкших перехитрять свою непрерывную беду.
   Прошку взволновал прохожий -- особенно своими губами.
    -- Чего губы оттопырил? Руку мою поцеловать хочешь?
   Послушник поднялся и пошел в свою сторону, про которую и сам
точно не знал -- где она находится.
   Проша это сразу почуял и сказал вслед