я Копенкин. -- А тебя  за  то  аннулировали,  --  стало
быть,  били  буржуев  не  сплошь  и  не  насмерть!  Даже  землю
трамбовкой не забили!
   Здесь Копенкин резко ошибался. Буржуев в Чевенгуре  перебили
прочно,  честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать,
потому что после тела у них была расстреляна душа.
   У Чепурного, после краткой жизни в Чевенгуре, начало  болеть
сердце  от  присутствия в городе густой мелкой буржуазии. И тут
он  начал  мучиться  всем  телом  --  для  коммунизма  почва  в
Чевенгуре  оказалась  слишком  узка  и  засорена  имуществом  и
имущими людьми; а надо было немедленно определить коммунизм  на
живую  базу,  но  жилье спокон века занято странными людьми, от
которых пахло воском. Чепурный нарочно уходил в поле  и  глядел
на  свежие открытые места -- не начать ли коммунизм именно там?
Но отказывался, так как тогда должны пропасть для  пролетариата
и  деревенской  бедноты чевенгурские здания и утварь, созданные
угнетенными руками. Он знал  и  видел,  насколько  чевенгурскую
буржуазию  томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не
имел против него.  Пробыв  председателем  ревкома  месяца  два,
Чепурный  замучился  --  буржуазия  живет,  коммунизма нет, а в
будущее ведет, как  говорилось  в  губернских  циркулярах,  ряд
последовательно-наступательных  переходных  ступеней, в которых
Чепурный чувством подозревал обман масс.
   Сначала  он  назначил  комиссию,  и  та  комиссия   говорила
Чепурному  про  необходимость  второго  пришествия, но Чепурный
тогда промолчал, а втайне  решил  оставить  буржуазную  мелочь,
чтоб  всемирной  революции  было чем заняться. А потом Чепурный
захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.
    -- Очисть мне город  от  гнетущего  элемента!  --  приказал
Чепурный.
    --  Можно,  --  послушался  Пиюся.  Он  собрался перебить в
Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.
    -- Ты понимаешь --  это  будет  добрей!  --  уговаривал  он
Пиюсю.   --  Иначе,  брат,  весь  народ  помрет  на  переходных
ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не  люди:  я  читал,
что  человек  как  родился от обезьяны, так ее и убил. Вот ты и
вспомни: раз есть пролетариат, то к чему ж буржуазия? Это прямо
некрасиво!
   Пиюся был знаком с буржуазией лично: он помнил  чевенгурские
улицы и ясно представлял себе наружность каждого домовладельца:
Щекотова,  Комягина, Пихлера, Знобилина, Щапова, Завын-Дувайло,
Перекрутченко, Сюсюкалова и всех их соседей. Кроме того,  Пиюся
знал  их  способ жизни и пропитания и согласен был убить любого
из них вручную, даже  без  применения  оружия.  Со  дня  своего
назначения председателем чрезвычайки он не имел душевного покоя
и  все  время  раздражался: ведь ежедневно мелкая буржуазия ела
советский хлеб, жила  в  его  домах  (Пиюся  до  этого  работал
двадцать лет каменным кладчиком) и находилась поперек революции
тихой   стервой.   Самые   пожилые  щербатые  личности  буржуев
превращали терпеливого Пиюсю в уличного бойца: при встречах  со
Щаповым,  Знобилиным  и  Завын-Дувайло Пиюся не один раз бил их
кулаками, а те молча утирались, переносили обиду и надеялись на
будущее; другие буржуи Пиюсе не попадались, заходить же  к  ним
нарочно  в дома Пиюся не хотел, так как от частых раздражений у
него становилось душно на душе.
   Однако секретарь уика Прокофий Дванов не согласился подворно
и явочным порядком истребить буржуазию. Он сказал, что это надо
сделать более теоретично.
    -- Ну, как же -- сформулируй! -- предложил ему Чепурный.
   Прокофий  в  размышлении  закинул  назад   свои   эсеровские
задумчивые волосы.
    --   На   основе  ихнего  же  предрассудка!  --  постепенно
формулировал Прокофий.
    -- Чувствую! -- не понимая, собирался думать Чепурный.
    -- На основе второго пришествия! -- с  точностью  выразился
Прокофий. --
 Они его сами хотят, пускай и получают -- мы будем не виноваты.
   Чепурный, напротив, принял обвинение.
    -- Как так не виноваты, скажи пожалуйста! Раз мы революция,
то мы  кругом  виноваты!  А  если  ты  формулируешь  для своего
прощения, то пошел прочь!
   Прокофий, как всякий умный человек, имел хладнокровие.
    --  Совершенно  необходимо,  товарищ   Чепурный,   объявить
официально  второе пришествие. И на его базе очистить город для
пролетарской оседлости.
    -- Ну, а мы-то будем тут действовать? -- спросил Чепурный.
    -- В общем -- да! Только  нужно  потом  домашнее  имущество
распределить, чтобы оно больше нас не угнетало.
    --   Имущество   возьми   себе,   --  указал  Чепурный.  --
Пролетариат сам руки целыми имеет.  Чего  ты  в  такой  час  по
буржуазным сундукам тоскуешь, скажи пожалуйста! Пиши приказ.
   Прокофий   кратко  сформулировал  будущее  для  чевенгурской
буржуазии и передал исписанную  бумагу  Пиюсе;  тот  должен  по
памяти прибавить к приказу фамильный список имущих.
   Чепурный   прочитал,   что  Советская  власть  предоставляет
буржуазии  все  бесконечное  небо,  оборудованное  звездами   и
светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же
касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря,
то таковые остаются внизу -- в обмен на небо -- всецело в руках
пролетариата и трудового крестьянства.
   В  конце приказа указывался срок второго пришествия, которое
в организованном  безболезненном  порядке  уведет  буржуазию  в
загробную жизнь.
   Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь
на четверг,    а    основанием   приказа   считался   бюллетень
метеорологического губбюро.
   Прокофия  давно  увлекала  внушительная   темная   сложность
губернских  бумаг,  и  он  с улыбкой сладострастия перелагал их
слог для уездного масштаба.
   Пиюся ничего не понял в приказе, а Чепурный понюхал табак  и
поинтересовался   одним,   почему   Прокофий   назначил  второе
пришествие на четверг, а не на сегодня -- в понедельник.
    -- В среду пост  --  они  тише  приготовятся!  --  объяснил
Прокофий.  --  А  затем  сегодня  и  завтра ожидается пасмурная
погода, -- у меня же сводки о погоде есть!
    -- Напрасная льгота, -- упрекнул Чепурный, но на  ускорении
второго пришествия особо не настаивал.
   Прокофий  же,  совместно с Клавдюшей, обошел все дома имущих
граждан  и  попутно  реквизировал  у  них  негромоздкие  ручные
предметы:  браслеты,  шелковые  платки, золотые царские медали,
девичью  пудру  и  прочее.  Клавдюша  складывала  вещи  в  свой
сундучок,  а Прокофий устно обещал буржуям дальнейшую просрочку
жизни, лишь  бы  увеличился  доход  республики;  буржуи  стояли
посреди  пола  и покорно благодарили. Вплоть до ночи на четверг
Прокофий не мог освободиться и жалел, что не  назначил  второго
пришествия в ночь на субботу.
   Чепурный  не боялся, что у Прокофия очутилось много добра: к
пролетарию  оно  не  пристанет,  потому  что  платки  и   пудра
изведутся на голове бесследно для сознания.
   В  ночь  на  четверг  соборную  площадь  заняла чевенгурская
буржуазия, пришедшая еще с вечера. Пиюся оцепил  район  площади
красноармейцами,   а   внутрь  буржуазной  публики  ввел  худых
чекистов. По списку не явилось только трое буржуев --  двое  из
них  были  задавлены  собственными  домами,  а  третий  умер от
старости лет. Пиюся сейчас же послал двух чекистов проверить --
отчего обвалились дома, а  сам  занялся  установкой  буржуев  в
строгий  ряд.  Буржуи  принесли  с собой узелки и сундучки -- с
мылом,  полотенцами,  бельем,   белыми   пышками   и   семейной
поминальной  книжкой.  Пиюся  все  это  просмотрел  у  каждого,
обратив пристальное внимание на поминальную книжку.
    -- Прочти, -- попросил он одного чекиста.
   Тот прочитал:
    --  "О  упокоении  рабов  божьих:  Евдокии,  Марфы,  Фирса,
Поликарпа, Василия, Константина, Макария и всех сродственников.
   О  здравии  --  Агриппины,  Марии,  Косьмы,  Игнатия, Петра,
Иоанна, Анастасии со чадами и всех  сродственников  и  болящего
Андрея".
    -- Со чадами? -- переспросил Пиюся.
    -- С ними! -- подтвердил чекист.
   За  чертой  красноармейцев  стояли  жены  буржуев и рыдали в
ночном воздухе.
    -- Устрани этих  приспешниц!  --  приказал  Пиюся.  --  Тут
сочады не нужны!
    --  Их  бы тоже надо кончить, товарищ Пиюся! -- посоветовал
чекист.
    -- Зачем, голова? Главный член у них отрублен!
   Пришли  два  чекиста  с  проверки   обвалившихся   домов   и
объяснили:  дома  рухнули  с  потолков, потому что чердаки были
загружены солью и мукой сверх всякого  веса;  мука  же  и  соль
буржуям требовались в запас -- для питания во время прохождения
второго  пришествия,  дабы  благополучно переждать его, а затем
остаться жить.
    -- Ах, вы так! -- сказал  Пиюся  и  выстроил  чекистов,  не
ожидая  часа полуночи. -- К/о'цай их, ребята! -- И сам выпустил
пулю из нагана в череп ближнего  буржуя  --  Завын-Дувайло.  Из
головы  буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос
материнское сырое вещество, похожее на свечной воск, но Дувайло
не упал, а сел на свой домашний узел.
    -- Баба, обмотай мне горло  свивальником!  --  с  терпением
произнес  Завын-Дувайло.  --  У  меня  там вся душа течет! -- И
свалился с узла на землю, обняв ее раскинутыми руками и ногами,
как хозяин хозяйку.
   Чекисты ударили  из  нагана  по  безгласным,  причастившимся
вчера  буржуям  --  и  буржуи  неловко и косо упали, вывертывая
сальные шеи до повреждения позвонков.  Каждый  из  них  утратил
силу ног еще раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное
место и там заросла живым мясом.
   Раненый  купец  Щапов  лежал  на  земле с оскудевшим телом и
просил наклонившегося чекиста:
    -- Милый человек, дай мне подышать -- не мучай меня. Позови
мне женщину проститься! Либо дай  поскорее  руку  --  не  уходи
далеко, мне жутко одному.
   Чекист хотел дать ему свою руку:
    -- Подержись -- ты теперь свое отзвонил!
   Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы
поручить  ему свою недожитую жизнь; он не освободил растения до
самой  потери  своей  тоски  по  женщине,   с   которой   хотел
проститься,  а  потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в
дружбе. Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как
и пролетариат, хотели товарищества, а без пули --  любили  одно
имущество.
   Пиюся тронул Завын-Дувайло:
    --  Где  у  тебя  душа течет -- в горле? Я ее сейчас вышибу
оттуда!
   Пиюся взял шею Завына левой рукой, поудобней зажал ее и упер
ниже затылка дуло нагана. Но шея у Завына все время чесалась, и
он тер ее о суконный воротник пиджака.
    -- Да  не  чешись  ты,  дурн/о'й:  обожди,  я  сейчас  тебя
царапну!
   Дувайло еще жил и не боялся:
    --  А  ты  возьми-ка  голову мою между ног да зажми, чтоб я
криком закричал, а то там моя баба стоит и меня не слышит!
   Пиюся дал ему кулаком в щеку, чтоб ощутить тело этого буржуя
в последний раз, и Дувайло прокричал жалующимся голосом:
    -- Машенька, бьют!
   Пиюся подождал, пока Дувайло растянет и полностью произнесет
слова, а затем дважды прострелил его шею и разжал у себя во рту
нагревшиеся сухие десны.
   Прокофий выследил издали такое одиночное убийство и упрекнул
Пиюсю:
    -- Коммунисты сзади не убивают, товарищ Пиюся!
   Пиюся от обиды сразу нашел свой ум:
    -- Коммунистам,  товарищ  Дванов,  нужен  коммунизм,  а  не
офицерское  геройство!..  Вот и помалкивай, а то я тебя тоже на
небо пошлю! Всякая б...дь хочет красным знаменем заткнуться  --
тогда  у  ней, дескать, пустое место сразу честью зарастет... Я
тебя пулей сквозь знамя найду!
   Явившийся Чепурный остановил этот разговор:
    -- В чем дело, скажите, пожалуйста?  Буржуи  на  земле  еще
дышат, а вы коммунизм в словах ищете!
   Чепурный  и  Пиюся  пошли лично обследовать мертвых буржуев;
погибшие лежали кустами -- по трое,  по  пятеро  и  больше,  --
видимо стараясь сблизиться хоть частями тела в последние минуты
взаимного расставания.
   Чепурный  пробовал  тыльной  частью  руки горло буржуев, как
пробуют механики температуру подшипников, и ему  казалось,  что
все буржуи еще живы.
    --  Я  в  Дувайле  добавочно  из  шеи душу вышиб! -- сказал
Пиюся.
    -- И правильно: душа же в горле! -- вспомнил  Чепурный.  --
Ты  думаешь, почему кадеты нас за горло вешают? От того самого,
чтоб  душу  веревкой  сжечь:  тогда  умираешь,   действительно,
полностью!  А  то  все  будешь  копаться:  убить  ведь человека
трудно!
   Пиюся и Чепурный прощупали всех буржуев и не убедились в  их
окончательной  смерти:  некоторые  как будто вздыхали, а другие
имели чуть прикрытыми глаза и притворялись, чтобы ночью уползти
и продолжать жить за счет Пиюси  и  прочих  пролетариев;  тогда
Чепурный  и  Пиюся решили дополнительно застраховать буржуев от
продления жизни: они  подзарядили  наганы  и  каждому  лежачему
имущему  человеку  -- в последовательном порядке -- прострелили
сбоку горло -- через желе%зки.
    -- Теперь наше дело покойнее!  --  отделавшись,  высказался
Чепурный. -- Бедней мертвеца нет пролетария на свете.
    -- Теперь уж прочно, -- удовлетворился Пиюся. -- Надо пойти
красноармейцев отпустить.
   Красноармейцы   были   отпущены,  а  чекисты  оставлены  для
подготовки   общей   могилы   бывшему   буржуазному   населению
Чевенгура.  К  утренней заре чекисты отделались и свалили в яму
всех мертвецов с их узелками.  Жены  убитых  не  смели  подойти
близко  и  ожидали вдалеке конца земляных работ. Когда чекисты,
во избежание холма, разбросали лишнюю землю на освещенной зарею
пустой площади,  а  затем  воткнули  лопаты  и  закурили,  жены
мертвых начали наступать на них изо всех улиц Чевенгура.
    --  Плачьте!  --  сказали  им  чекисты  и  пошли  спать  от
утомления.
   Жены легли на глиняные комья  ровной,  бесследной  могилы  и
хотели  тосковать,  но  за  ночь  они простыли, горе из них уже
вытерпелось и жены мертвых не могли больше заплакать.

   Узнав, как было в Чевенгуре, Копенкин решил пока  никого  не
карать, а дотерпеться до прибытия Александра Дванова, тем более
что пешеход Луй идет сейчас своей дорогой.
   Луй,   действительно,   прошел  в  эти  дни  много  земли  и
чувствовал себя целым, сытым и счастливым. Когда  ему  хотелось
есть,  он  заходил  в хату и говорил хозяйке: "Баба, ощипай мне
куренка, я человек уставший". Если баба скупилась на курицу, то
Луй с ней прощался и  уходил  степью  по  своему  пути,  ужиная
купырями,  которые выросли от солнца, а не от жалкого дворового
усердия человека. Луй никогда не побирался и не  воровал;  если
же   долго  не  выходило  случая  покушать,  то  он  знал,  что
когда-нибудь все равно наестся, и не болел от голода.
   Нынче Луй ночевал в яме  кирпичного  сарая;  до  губернского
города  ему  осталось  всего  сорок  верст  мощеной дороги. Луй
считал это за пустяк и долго прохлаждался после сна. Он лежал и
думал -- как ему закурить. Табак был, а бумаги  нет;  документы
он  уже  искурил  давно -- единственной бумагой осталось письмо
Копенкина Дванову. Луй вынул письмо, разгладил его  и  прочитал
два  раза,  чтобы  запомнить наизусть, а затем сделал из письма
десять пустых цигарок.
    -- Расскажу ему письмо своим  голосом  --  так  же  складно
получится!  --  рассудительно предпочел Луй и подтвердил самому
себе: -- Конечно, так же! А то как же?
   Закурив, Луй вышел на шоссе и тронулся на город  по  боковой
мякоти  мостовой.  В  высоте  и  мутном тумане расстояния -- на
водоразделе между двумя чистыми  реками  --  виден  был  старый
город  --  с  башнями,  балконами,  храмами  и  длинными домами
училищ, судов и присутствий; Луй знал, что в том  городе  давно
жили  люди  и другим мешали жить. В стороне от города -- на его
опушке -- дымили четыре трубы завода сельскохозяйственных машин
и  орудий,  чтобы  помогать  солнцу   производить   хлеб.   Лую
понравился  далекий  дым  труб  и  гудок бегущего паровоза -- в
глухоте рождающих тихие травы полей.
   Луй обогнул бы  губернию  и  не  занес  бы  письма,  если  б
губернский  город  не  стоял  на  пути  в  Петроград и на берег
Балтийского моря: с того берега  --  от  холода  пустых  равнин
революции  --  уходили корабли в темноту морей, чтобы завоевать
впоследствии теплые буржуазные страны.
   Гопнер в этот час спускался с городской горы к реке Польному
Айдару и видел  мощеную  дорогу,  проложенную  сквозь  степь  в
продовольственные  слободы.  По  этой  же  дороге шел невидимый
отсюда Луй и воображал балтийский флот в холодном море.  Гопнер
перешел  мост и сел на другом берегу ловить рыбу. Он нанизал на
крючок живого мучающегося червя, бросил леску и  засмотрелся  в
тихое пошевеливание утекающей реки; прохлада воды и запах сырых
трав возбуждали в Гопнере дыхание и мысль; он слушал молву реки
и  думал  о  мирной  жизни, о счастье за горизонтом земли, куда
плывут реки, а его не берут, и постепенно опускал сухую  голову
во влажные травы, переходя из своего мысленного покоя в сон. На
крючок  удочки  попалась  небольшая  рыбка -- молодой подлещик;
четыре часа рвался подлещик скрыться в глубокие свободные воды,
и кровь его губ, с  вонзенным  крючком,  смешалась  с  кровяным
соком червя; подлещик устал метаться и для своей силы проглотил
кусочек  червя,  а  затем  снова  стал дергать за режущее едкое
железо, чтобы вынуть из себя крючок вместе с хрящом губы.
   Луй с высоты мощеной дамбы увидел, как спит на берегу  худой
усталый  человек, а у ног его само собой шевелится удилище. Луй
подошел к человеку и  вытащил  удочку  с  подлещиком;  подлещик
затих  в  руке  пешехода,  открыл  жабры  и  начал кончаться от
испуганного утомления.
    -- Товарищ, -- сказал спящему Луй. -- Получай рыбу! Спит на
целом свете!
   Гопнер  открыл  налившиеся  питательной   кровью   глаза   и
соображал  о  появившемся  человеке.  Пешеход присел закурить и
поглядеть на постройки противоположного города.
    -- Чего-то я во сне долго рассматривал, так и не  докончил,
--  заговорил Гопнер. -- Проснулся, а ты стоишь, как исполнение
желаний...
   Гопнер почесал свое голодное обросшее горло  и  почувствовал
уныние:  во сне погибли его хорошие размышления, и даже река не
могла напомнить о них.
    -- Эх, будь ты проклят -- разбудил, -- раздражился  Гопнер,
-- опять мне будет скучно!
    --  Река  течет,  ветер  дует,  рыба  плывет, -- протяжно и
спокойно начал Луй, -- а ты  сидишь  и  ржавеешь  от  горя!  Ты
двинься  куда-нибудь, в тебя ветер надышит думу -- и ты узнаешь
что-нибудь.
   Гопнер не ответил: чего отвечать каждому прохожему, чт/о' он
понимает в коммунизме, крестьянский отходник?
    -- Ты не слыхал, в каком  дворе  товарищ  Александр  Дванов
живет? -- спросил Луй про свое попутное дело.
   Гопнер  взял у пришедшего рыбу из рук и бросил ее в воду, --
может, отдышится! -- объяснил он.
    -- Теперь не отживеет! -- усомнился Луй.  --  Надо  бы  мне
того товарища в глаза повидать...
    --  Чего  тебе  его видать, когда я увижу! -- неопределенно
сказал Гопнер. -- Уважаешь, что ль, его?
    -- За одно прозвание не уважают, а делов  его  я  не  знаю!
Наши   товарищи   говорили,   что  в  Чевенгуре  он  немедленно
необходим...
    -- А что там за дело?
    -- Там товарищ Копенкин написал, что коммунизм и обратно...
   Гопнер изучающе поглядел на Луя, как  на  машину,  требующую
капитального   ремонта;  он  понял,  что  капитализм  сделал  в
подобных людях измождение ума.
    -- У вас же нет квалификации и сознания, будь вы  прокляты!
-- произнес Гопнер. -- Какой же может сделаться коммунизм?
    --  Ничего  у  нас  нету, -- оправдался Луй, -- одних людей
только и осталось иметь, поэтому и вышло товарищество.
   Гопнер  почувствовал  в  себе  прилив  отдохнувших   сил   и
высказался после краткого размышления:
    --  Это  умно, будь я проклят, но только не прочно: сделано
без всякого запаса сечения! Понял ты меня, или ты сам бежишь от
коммунизма?
   Луй знал,  что  вокруг  Чевенгура  коммунизма  нет  --  есть
переходная  ступень,  и  он  глядел  на  город  на