, теперь
думать, иначе зачем мы здесь, скажи пожалуйста!
   Каждый чевенгурский большевик застыдился и старался  думать.
Кирей  стал  слушать  шум в своей голове и ожидать оттуда думы,
пока у него от усердия и прилива крови не закипела сера в ушах.
Тогда  Кирей  подошел   к   Чепурному   поближе   и   с   тихой
совестливостью сообщил:
    --  Товарищ Чепурный, у меня от ума гной из ушей выходит, а
дума никак...
   Чепурный вместо думы дал другое прямое поручение Кирею:
    -- Ты ступай и ходи кругом города -- не  слыхать  ли  чего:
может, там кто-нибудь бродит, может, так стоит и боится. Ты его
сразу не кончай, а тащи живым сюда -- мы его тут проверим.
    --  Это  я  могу, -- согласился Кирей, -- ночь велика, весь
город выволокут в степь, пока мы думаем...
    -- Так оно и будет, -- забеспокоился  Чепурный.  --  А  без
города нам с тобой не жизнь, а опять одна идея и война.
   Кирей  пошел  на  воздух  сторожить  коммунизм,  а остальные
большевики сидели, думали и слышали, как сосет фитиль керосин в
лампе. Настолько же тихо  было  снаружи  --  в  гулкой  пустоте
ночного   мрака  и  завоеванного  имущества  долго  раздавались
бредущие умолкающие шаги Кирея.
   Один Жеев сидел не  зря  --  он  выдумал  символ,  слышанный
однажды  на  военном митинге в боевой степи. Жеев сказал, чтобы
дали ему чистой материи и  он  напишет  то,  от  чего  прохожие
пролетарии обрадуются и не минуют Чевенгура. Чепурный сам пошел
в  бывший  дом  буржуя  и  принес  оттуда  чистое полотно. Жеев
расправил полотно против света и одобрил его.
    -- Жалко, --  сказал  Жеев  про  полотно.  --  Сколько  тут
усердия и чистых женских рук положено. Хорошо бы и большевицким
бабам научиться делать такое ласковое добро.
   Жеев  лег  на живот и начал рисовать на полотне буквы печным
углем. Все стояли вокруг Жеева и сочувствовали ему, потому  что
Жеев сразу должен выразить революцию, чтобы всем полегчало.
   И Жеев, торопимый общим терпением, усердно пробираясь сквозь
собственную память, написал символ Чевенгура:
   "Товарищи  бедные.  Вы  сделали  всякое  удобство  и вещь на
свете, а теперь разрушили и желаете лучшего -- друг друга. Ради
того в Чевенгуре приобретаются товарищи с прохожих дорог".
   Чепурный одобрил символ первым.
    -- Верно, -- сказал он, -- и я то же чувствовал:  имущество
ведь  одна  только текущая польза, а товарищи -- необходимость,
без них ничего не победишь и сам стервой станешь.
   И все восемь человек понесли полотно сквозь пустой город  --
вешать  на  шест  близ  битой дороги, где могут появиться люди.
Чепурный работать не торопился --  он  боялся,  что  все  лягут
спать, а он один останется тосковать и тревожиться в эту вторую
коммунистическую  ночь;  среди  товарищей  его душа расточалась
суетой, и от такого расхода внутренних сил было менее  страшно.
Когда нашли и приладили два места, то подул полуночный ветер --
это  обрадовало  Чепурного:  раз  буржуев  нет,  а  ветер  дует
по-прежнему и шесты качаются, значит, буржуазия окончательно не
природная сила.
   Кирей должен беспрерывно ходить вокруг  города,  но  его  не
было  слышно,  и  восемь  большевиков стояли, обдуваемые ночным
ветром, слушали шум в степи и не расставались, чтобы  сторожить
друг  друга  от резкой ночной опасности, которая могла внезапно
раздаться из волнующей тьмы. Жеев  не  мог  ожидать  врага  так
долго,  не  убив  его;  он  один  пошел  в  степь -- в глубокую
разведку, а семь человек остались ждать его в резерве, чтобы не
бросать города на одного Кирея. Семеро большевиков прилегли для
тепла на землю и прислушались к окружающей  ночи,  быть  может,
укрывающей врагов уютом своего мрака.
   Чепурный  первый  расслышал  какой-то тихий скрежет -- не то
далеко, не то близко; что-то двигалось и угрожало Чевенгуру; но
движение той таинственной принадлежности было  очень  медленное
-- может быть, от тяжести и силы, а может
 -- от порчи и усталости.
   Чепурный  встал  на  ноги,  и все встали с ним. Раздраженный
сжатый   огонь   мгновенно   осветил    неизвестное    облачное
пространство,  будто погасла заря над чьим-то сновидением, -- и
удар выстрела пронесся ветром над пригибающимися травами.
   Чепурный и шестеро с ним побежали  вперед  привычной  цепью.
Выстрел  не  повторялся,  и,  пробежав  настолько, пока сердце,
перечувствовав  войну  и  революцию,  не  распухло  до   горла,
Чепурный  оглянулся  на  покинутый  Чевенгур. В Чевенгуре горел
огонь.
    -- Товарищи, стойте все сразу! -- закричал Чепурный. -- Нас
обошли...  Жеев,  Кеша,  давайте  все  сюда!  Пиюся,  бей  всех
напролом! Куда ты уехал? Ты видишь, я ослаб от коммунизма...
   Чепурный  не  мог  подняться  с земли от тяжести налившегося
кровью, занявшего все тело сердца; он лежал с наганом, худой  и
заболевший;  шестеро  большевиков  стояли  над  ним с оружием и
следили за степью, Чевенгуром и за упавшим товарищем.
    -- Не расставаться! -- сказал Кеша.  --  Берите  Японца  на
руки,  и  тронемся  на  Чевенгур  -- там наша власть, чего ради
кидать бессемейного человека...
   Большевики пошли на Чевенгур. Чепурного они  несли  недолго,
потому  что у него сердце скоро опало и стало на свое маленькое
место. В Чевенгуре горел чей-то покойный домашний  огонь,  а  в
степи  ничего  не  скрежетало. Большевики молча двигались своим
военно-степным шагом, пока не увидели траву,  освещенную  огнем
через  окно,  и  тень  той  травы  на  прохожей середине улицы.
Большевики   без   команды   стали   в   ряд,   грудью   против
самосветящегося  окна  врага,  подняли оружие и дали залп через
стекло внутрь жилища. Домашний огонь потух, и в провал рамы  из
среды  образовавшейся  тьмы  жилища  выставилось  светлое  лицо
Кирея; он глядел один на семерых, гадая про  себя  --  кто  это
такие,  стреляющие  в  Чевенгуре  кроме  него,  ночного сторожа
коммунизма.
   Чепурный освоился с собой и обратился к Кирею:
    -- Чего ты керосин жгешь молча в  пустом  городе,  когда  в
степи  бандит  ликует?  Чего  ты  город сиротой бросаешь, когда
завтра пролетариат сюда маршем войдет? Скажи мне, пожалуйста!
   Кирей одумался и ответил:
    -- Я, товарищ Чепурный, спал и видел во сне весь  Чевенгур,
как  с  дерева,  --  кругом голо, а в городе безлюдно... А если
шагом ходить, то видно мало и ветер, как  бандит,  тебе  в  уши
наговаривает, хоть стреляй по нем, если б тело его было...
    --  А  зачем  газ  жег,  отсталая твоя голова? -- спрашивал
Чепурный. -- Чем пролетариат будет освещаться, когда  нагрянет?
Ведь пролетарий чтение любит, партийная твоя душа, а ты керосин
его пожег!
    -- Я в темноте без музыки уснуть не могу, товарищ Чепурный,
-- открылся Кирей. -- Я спать люблю на веселом месте, где огонь
горит... Мне хоть муха, а пусть жужжит...
    --  Ну,  ступай  и  ходи  без  сна  по  околице,  -- сказал
Чепурный, -- а мы  Жеева  пойдем  выручать...  Целого  товарища
бросили из-за твоего сигнала...
   Выйдя  на конец Чевенгура, семеро товарищей легли на степь и
послушали -- не скрежещет ли что вдалеке и не шагает ли обратно
Жеев, или он уже мертвым лежит до утра.  Кирей  дошел  после  и
сказал всем лежащим:
    -- Вы легли, а там человек погибает, я бы сам за ним побег,
да город стерегу...
   Кеша  отозвался  Кирею,  что нельзя пролетариат променять на
одного Жеева  --  здесь  банды  могут  город  сжечь,  если  все
погонятся спасать одну личность Жеева.
    --  Город я потушу, -- пообещал Кирей, -- тут колодцы есть.
А Жеев, может, уж без души лежит. Чего ж вам пролетария  ждать,
когда его нет, а Жеев был.
   Чепурный  и  Кеша  вскочили  и  без  сожаления  о  Чевенгуре
бросились в  степную  продолжающуюся  ночь,  и  остальные  пять
товарищей не отставали от них.
   Кирей  зашел  за  плетень,  подстелил под голову лопух и лег
слушать врага до утра.
   Облака  немного  осели  на  края  земли,  небо   прояснилось
посредине  -- и Кирей глядел на звезду, она на него, чтобы было
нескучно. Все большевики вышли из Чевенгура, один Кирей  лежал,
окруженный  степью,  как  империей, и думал: живу я и живу -- а
чего живу? А наверно, чтоб было мне строго  хорошо  --  вся  же
революция  обо мне заботится, поневоле выйдет приятно... Сейчас
только  плохо;  Прошка  говорил  --  это  прогресс  покуда   не
кончился,  а  потом  сразу  откроется счастье в пустоте... Чего
звезда: горит и горит! Ей-то чего надо? Хоть  бы  упала,  я  бы
посмотрел.  Нет,  не упадет, ее там наука вместо бога держит...
Хоть  бы  утро  наставало,  лежишь  тут  один  и  держишь  весь
коммунизм --
 выйди  я  сейчас  из  Чевенгура,  и  коммунизм отсюда уйдет, а
может, и  останется  где-нибудь...  Ни  то  этот  коммунизм  --
дом/а', ни то одни большевики!
   На шею Кирея что-то капнуло и сразу высохло.
    --  Капает,  -- чувствовал Кирей. -- А откуда капает, когда
туч нету? Стало быть, там что-нибудь скопляется  и  летит  куда
попало.  Ну,  капай  в  рот. -- И Кирей открыл гортань, но туда
ничего больше не падало. -- Тогда капай возле, -- сказал Кирей,
показывая небу на соседний лопух, -- а меня не трожь,  дай  мне
покой, я сегодня от жизни чего-то устал...
   Кирей   знал,   что  враг  должен  где-нибудь  быть,  но  не
чувствовал его  в  бедной  непаханой  степи,  тем  более  --  в
очищенном  пролетарском  городе,  --  и  уснул  со спокойствием
прочного победителя.
   Чепурный же, наоборот, боялся сна в эти первые  пролетарские
ночи  и  рад был идти сейчас даже на врага, лишь бы не мучиться
стыдом и страхом перед наступившим коммунизмом,  а  действовать
дальше  со  всеми  товарищами.  И  Чепурный шел ночною степью в
глухоту  отчужденного   пространства,   изнемогая   от   своего
бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого бездомовного
врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты.
    --  Стреляет,  гад,  в общей тишине, -- бормотал и сердился
Чепурный. -- Не дает нам жизни начать!
   Глаза  большевиков,  привыкшие  за   гражданскую   войну   к
полуночной  тьме,  заметили  вдалеке  черное  постороннее тело,
словно лежал на земле  длинный  отесанный  камень  либо  плита.
Степь  была  здесь ровная, как озерная вода, и постороннее тело
не принадлежало местной  земле.  Чепурный  и  все  шествовавшие
большевики   сдержали   шаг,   определяя   расстояние  до  того
неподвижного чужого предмета. Но расстояние  было  неизвестным,
то  черное  тело  лежало  словно  за пропастью -- ночной бурьян
превращал мрак во влекущуюся волну  и  тем  уничтожал  точность
глазомера.  Тогда  большевики побежали вперед, держа постоянные
револьверы в руках.
   Черное правильное тело  заскрежетало  --  и  по  звуку  было
слышно,  что  оно  близко,  потому что дробились мелкие меловые
камни и шуршала верхняя земляная  корка.  Большевики  стали  на
месте от любопытства и опустили револьверы.
    --  Это  упавшая звезда -- теперь ясно! -- сказал Чепурный,
не чуя горения своего сердца от долгого спешного  хода.  --  Мы
возьмем  ее  в  Чевенгур и обтешем на пять концов. Это не враг,
это к нам наука прилетела в коммунизм...
   Чепурный сел от радости, что к коммунизму и звезды влекутся.
Тело упавшей звезды перестало скрежетать и двигаться.
    -- Теперь жди любого блага, -- объяснял всем  Чепурный.  --
Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и
птицы  могут заговорить, как отживевшие дети, -- коммунизм дело
нешуточное, он же светопреставление!
   Чепурный лег на землю, забыл про ночь,  опасность  и  пустой
Чевенгур  и вспомнил то, чего он никогда не вспоминал, -- жену.
Но под ним была степь, а не жена, и Чепурный встал на ноги.
    --  А   может,   это   какая-нибудь   помощь   или   машина
Интернационала,  --  проговорил  Кеша.  --  Может, это чугунный
кругляк, чтоб давить самокатом буржуев... Раз мы  здесь  воюем,
то Интернационал тот о нас помнит...
   Петр Варфоломеевич Вековой, наиболее пожилой большевик, снял
соломенную шляпу с головы и ясно видел неизвестное тело, только
не мог вспомнить, что это такое. От привычки пастушьей жизни он
мог  ночью  узнавать  птицу  на  лету  и видел породу дерева за
несколько верст; его чувства находились как бы впереди его тела
и давали знать ему о любых событиях без тесного  приближения  к
ним.
    --  Не  иначе  это  бак  с  сахарного  завода,  -- произнес
Вековой, пока без доверия к самому себе. -- Бак и есть, от него
же камушки хрустели; это крутьевские мужики его волокли, да  не
доволокли...  Тяжесть  сильней  жадности  оказалась  --  его бы
катить надо, а они волокли...
   Земля опять захрустела -- бак тихо  начал  поворачиваться  и
катиться  в  сторону  большевиков.  Обманутый  Чепурный  первым
добежал до движущегося бака и выстрелил в него с десяти  шагов,
отчего  железная  ржавь  обдала  ему  лицо.  Но  бак катился на
Чепурного и прочих навалом -- и большевики начали отступать  от
него медленным шагом. Отчего двигался бак -- неизвестно, потому
что  он скрежетал по сухой почве своим весом и не давал догадке
Чепурного сосредоточиться на нем, а ночь, склонившаяся к  утру,
лишила  степь последней слабости того света, что раньше исходил
от редких зенитных звезд.
   Бак замедлился и начал покачиваться на месте, беря  какой-то
сопротивляющийся  земляной  холмик,  а  затем  и  совсем стих в
покое. Чепурный, не думая, хотел что-то сказать и не мог  этого
успеть,   услышав   песню,  начатую  усталым  грустным  голосом
женщины:
                   Приснилась мне в озере рыбка,
                   Что рыбкой я была...
                   Плыла я далеко-далеко,
                   Была я жива и мала...
   И песня никак не кончилась, хотя большевики были согласны ее
слушать дальше и стояли еще  долгое  время  в  жадном  ожидании
голоса  и  песни.  Песня не продолжалась, и бак не шевелился --
наверное, существо, поющее внутри  железа,  утомилось  и  легло
вниз, забыв слова и музыку.
    --  Слушаете?  --  сразу  спросил  Жеев, еще не показавшись
из-за бака: иначе бы его могли убить, как внезапного врага.
    -- Слушаем, -- ответил Чепурный.  --  А  еще  она  петь  не
будет?
    -- Нет, -- сообщил Жеев. -- Она три раза уже пела. Я их уже
который   час   пасу  хожу.  Они  там  толкают  внутри,  а  бак
поворачивается. Раз стрелял в бак, да это напрасно.
    -- А кто же там такой? -- спросил Кеша.
    -- Неизвестно, -- объяснил Жеев. -- Какая-нибудь  полоумная
буржуйка с братом -- до вас они там целовались, а потом брат ее
отчего-то умер, и она одна запела...
    --  То-то  она рыбкой захотела быть, -- догадался Чепурный.
-- Ей, стало быть, охота жить сначала! Скажи пожалуйста!
    -- Это непременно, -- подтвердил Жеев.
    --  Что  ж  нам  теперь  делать?  --  рассуждал  со   всеми
товарищами Чепурный. -- У нее голос трогательный, а в Чевенгуре
искусства нету... Либо ее вытащить, чтоб она отживела?
    --  Нет, -- отверг Жеев. -- Она слишком теперь слабосильная
и еще -- полоумная... Питать ее тоже  нечем  --  она  буржуйка.
Будь  бы  она  баба,  а то так -- одно дыханье пережитка... Нам
нужно сочувствие, а не искусство.
    -- Как будем? -- спросил Чепурный всех.
   Все молчали, ибо взять буржуйку или бросить ее --  не  имело
никакой полезной разницы.
    --  Тогда -- бак в лог, и тронемся обратно -- мыть полы, --
разрешил загадку Чепурный.  --  А  то  Прокофий  теперь  далеко
уехал. Завтра может пролетариат явиться.
   Восьмеро  большевиков  уперлись  руками в бак и покатили его
прочь,  в  обратную  от  Чевенгура  даль,  где   через   версту
начиналось  понижение земли, кончавшееся обрывом оврага. Во все
время  движения  бака  внутри  его  каталась  какая-то   мягкая
начинка,  но  большевики  спешили,  давали  баку ускорение и не
прислушивались к замолкшей полоумной буржуйке. Скоро бак  пошел
своим  ходом  --  начался  степной уклон к оврагу, и большевики
остановились от своей работы.
    -- Это котел с сахарного завода, --  оправдал  свою  память
Вековой, -- а я все думал, что это такое за машина.
    --  Ага,  -- сказал Чепурный. -- Стало быть, это был котел,
ну, пускай вертится -- без него обойдемся...
    -- А я думал, это так себе, мертвый  кругляк,  --  произнес
Кеша. -- А это, оказывается, котел!
    -- Котел, -- сказал Вековой. -- Клепаная вещь.
   Котел  еще  катился  по  степи  и  не  только  не затихал от
расстояния,  но  еще  больше  скрежетал  и  гудел,  потому  что
скорость   его   нарастала   быстрее  покинутого  пространства.
Чепурный  присел  наземь,  подслушивая  конец  котлу.  Гул  его
вращения  вдруг  сделался  неслышным  --  это  котел полетел по
воздуху с обрыва оврага на его дно и приткнулся через полминуты
мирным тупым ударом в  потухший  овражный  песок,  будто  котел
поймали чьи-то живые руки и сохранили его.
   Чевенгурцы  успокоились  и  начали  возвращаться  обратно по
степи, которая уже посерела от приближения света будущего дня.
   Кирей  спал  по-прежнему  у  последнего  плетня   Чевенгура,
положив  голову  на  лопух  и  сам  же  обняв  себе  шею  -- за
отсутствием второго человека. Мимо Кирея прошли люди,  а  Кирей
их не слышал, обращенный сном в глубину своей жизни, откуда ему
в тело шел греющий свет детства и покоя.
   Чепурный и Жеев остались в крайних домах и начали в них мыть
полы холодной колодезной водой. Другие шесть чевенгурцев прошли
дальше,  чтобы  выбрать  для  убранства  более  лучшие  дома. В
темноте горниц работать было  неудобно,  от  имущества  исходил
какой-то  сонный  дух  забвения,  и  во  многих кроватях лежали
возвратившиеся кошки буржуев; тех кошек большевики выкинули вон
и  заново  перетряхивали  постели,  удивляясь  сложному  белью,
ненужному для уставшего человека.
   До   света  чевенгурцы  управились  только  с  восемнадцатью
домами, а их в Чевенгуре было гораздо больше.  Затем  они  сели
покурить   и  с/и'дя  заснули,  прислонившись  головой  либо  к
кровати, либо к комоду, либо просто нагнувшись обросшей головой
до вымытого пола. Большевики в  первый  раз  отдыхали  в  домах
мертвого классового врага и не обращали на это внимания.
   Кирей  проснулся  в  Чевенгуре  одиноким  -- он не знал, что
ночью все товарищи  возвратились.  В  кирпичном  доме  тоже  не
оказалось  никого  --  значит, Чепурный либо далеко погнался за
бандитами, либо умер от ран со всеми сподвижниками где-нибудь в
неизвестной траве.
   Кирей впрягся в пулемет и повез его на ту же околицу, где он
сегодня ночевал.  Солнце  уже  высоко  взошло  и  освещало  всю
порожнюю  степь, где не было пока никакого противника. Но Кирей
знал, что ему доверено хранить Чевенгур и весь коммунизм в  нем
--  целыми;  для  этого  он немедленно установил пулемет, чтобы
держать в городе пролетарскую власть, а сам лег  возле  и  стал
приглядываться  вокруг.  Полежав  сколько  мог,  Кирей  захотел
съесть курицу, которую он видел вчера на улице, однако  бросить
пулемет  без  призора недопустимо -- это все равно что передать
вооружение коммунизма в руки  белого  противника,  --  и  Кирей
полежал еще некоторое время, чтобы успеть выдумать такую охрану
Чевенгура, при которой можно уйти на охоту за курицей.
   "Хоть  бы  курица сама ко мне пришла, -- думал Кирей. -- Все
равно я ее ведь съем... И верно Прошка говорит -- жизнь  кругом
не  организована.  Хотя  у  нас  теперь  коммунизм: курица сама
должна прийти..."
   Кирей поглядел вдоль улицы -- не  идет  ли  к  нему  курица.
Курица  не шла, а брела собака; она скучала и не знала, кого ей
уважать в безлюдном Чевенгуре; люди думали,  что  она  охраняла
имущество, но собака покинула имущество, раз ушли из дома люди,
и  вот  теперь  брела  вдаль  --  без  заботы, но и без чувства
счастья. Кирей подозвал  ту  собаку  и  обобрал  ее  шерсть  от
репьев.  Собака молча ожидала своей дальнейшей участи, глядя на
Кирея пригорюнившимися глазами. Кирей привязал собаку ремнем  к
пулемету  и  спокойно  ушел  охотиться за курицей, потому что в
Чевенгуре никаких звуков нет -- и  Кирей  всюду  услышит  голос
собаки,  когда  в степи покажется враг или неизвестный человек.