видел голой почвы -- растениям даже тесно на ней.
   Где-то в  сыром  воздухе  ночи  кашлял  Копенкин,  стареющий
человек, которому не спится и он бродит один.
   Дванов  шел к Сербинову с подозрением, с расчетом упразднить
из Чевенгура командированного, но, увидев его, он не знал,  что
дальше  сказать.  Дванов всегда вначале боялся человека, потому
что он не имел таких истинных убеждений, от которых сознавал бы
себя  в  превосходстве;  наоборот,  вид  человека  возбуждал  в
Дванове  вместо  убеждений  чувства,  и  он начинал его излишне
уважать.
   Сербинов еще не знал, где он находится, от тишины уезда,  от
сытого воздуха окружающего травостоя у него начиналась тоска по
Москве,  и  он захотел возвращения, решив завтра же уйти пешком
из Чевенгура.
    -- У вас революция или что? -- спросил Сербинов у Дванова.
    -- У нас коммунизм.  Вы  слышите  --  там  кашляет  товарищ
Копенкин, он коммунист.
   Сербинов  мало  удивился,  он  всегда считал революцию лучше
себя. Он только увидел свою жалость в этом  городе  и  подумал,
что  он  похож на камень в реке, революция уходит поверх его, а
он остается на дне, тяжелым от своей привязанности к себе.
    -- Но горе или грусть у вас есть в  Чевенгуре?  --  спросил
Сербинов.
   И  Дванов  ему сказал, что есть: горе или грусть -- это тоже
тело человека.
   Здесь  Дванов  прислонился  лбом  к  столу,  к   вечеру   он
мучительно  уставал не столько от действия, сколько оттого, что
целый день с бережливостью и страхом  следил  за  чевенгурскими
людьми.
   Сербинов открыл окно в воздух, все было тихо и темно, только
из степи доносился долгий полночный звук, настолько мирный, что
он не  тревожил  спокойствия  ночи. Дванов перешел на кровать и
уснул навзничь. Спеша за догорающей  свечой,  Сербинов  написал
письмо  Софье  Александровне  --  он  сообщил,  что в Чевенгуре
устроен  собравшимися  в  одно  место  бродячими   пролетариями
коммунизм  и  среди  них живет полуинтеллигент Дванов, наверно,
забывший, зачем он прибыл в  этот  город.  Сербинов  глядел  на
спящего Дванова, на его изменившееся лицо от закрывшихся глаз и
на  вытянутые ноги в мертвом покое. Он похож, написал Сербинов,
на  фотографию  вашего   раннего   возлюбленного,   но   трудно
представить,  что он вас любил. Затем Сербинов еще добавил, что
у него в командировках болит желудок и он согласен бы,  подобно
полуинтеллигенту,  забыть,  зачем  он  приехал  в  Чевенгур,  и
остаться в нем существовать.
   Свеча померкла, и Сербинов улегся на сундуке, боясь, что  не
сразу  уснет.  Но  уснул он сразу, и новый день настал пред ним
моментально, как для счастливого человека.
   К тому времени в Чевенгуре уже много  скопилось  изделий  --
Сербинов ходил и видел их, не понимая пользы тех изделий.
   Еще  утром  Сербинов  заметил  на  столе  деревянную  еловую
сковороду, а в крышу был вделан с прободением  кровли  железный
флаг,  не  способный  подчиняться  ветру. Сам город сплотился в
такую тесноту, что Сербинов подумал о действительном увеличении
посевной площади за счет жилого места. Всюду,  где  можно  было
видеть,  чевенгурцы  с  усердием трудились; они сидели в траве,
стояли в сараях и сенях, и каждый работал что ему нужно -- двое
тесали древесный стол, один  резал  и  гнул  железо,  снятое  с
кровли  за  недостатком  материала,  четверо  же прислонились к
плетню и плели  лапти  в  запас,  --  тому,  кто  захочет  быть
странником.
   Дванов   проснулся  раньше  Сербинова  и  поспешил  отыскать
Гопнера. Два товарища сошлись  в  кузнице,  и  здесь  их  нашел
Сербинов. Дванов выдумал изобретение: обращать солнечный свет в
электричество.  Для  этого  Гопнер  вынул  из рам все зеркала в
Чевенгуре, а также собрал всякое мало-мальски  толстое  стекло.
Из  этого  матерьяла  Дванов и Гопнер поделали сложные призмы и
рефлекторы, чтобы свет солнца, проходя через них,  изменился  и
на  заднем  конце  прибора стал электрическим током. Прибор уже
был готов два дня назад, но электричества из него не произошло.
Прочие приходили осматривать световую машину  Дванова  и,  хотя
она  не  могла  работать,  все-таки  решили,  как нашли нужным:
считать машину правильной и  необходимой,  раз  ее  выдумали  и
заготовили своим телесным трудом два товарища.
   Невдалеке  от  кузницы  стояла башня, выполненная из глины и
соломы. Ночью на башню  залезал  прочий  и  жег  костер,  чтобы
блуждающим в степи было видно, где им приготовлен причал, но --
или  степи  опустели,  или  ночи стали безлюдны -- еще никто не
явился на свет глиняного маяка.
   Пока Дванов и Гопнер добивались улучшения своего  солнечного
механизма,  Сербинов  пошел в середину города. Между домов идти
было узко, а теперь здесь  стало  совсем  непроходимо  --  сюда
прочие  вынесли  для доделки свои последние изделия: деревянные
колеса по  две  сажени  поперек,  железные  пуговицы,  глиняные
памятники,  похоже  изображавшие любимых товарищей, в том числе
Дванова,  самовращающуюся  машину,   сделанную   из   сломанных
будильников,  печь-самогрейку,  куда пошла начинка всех одеял и
подушек Чевенгура, но в которой мог временно греться лишь  один
человек,  наиболее  озябший.  И  еще были предметы, пользы коих
Сербинов вовсе не мог представить.
    -- Где у вас исполнительный комитет? -- спросил Сербинов  у
озабоченного Карчука.
    --  Он  был,  а  теперь нет -- все уж исполнил, -- объяснил
Карчук.  --  Спроси  у  Чепурного  --  ты  видишь,  я  товарищу
Пашинцеву из бычачьей кости делаю меч.
    --  А  отчего  у  вас  город  стоит на просторе, а построен
тесно? -- спрашивал Сербинов дальше.
   Но Карчук отказался отвечать:
    -- Спроси у кого хочешь, ты видишь, я  тружусь,  значит,  я
думаю не о тебе, а об Пашинцеве, кому выйдет меч.
   И Сербинов спросил другого человека, который принес глину из
оврага в мешке для памятников и сам был монголец на лицо.
    --  Мы  живем  между собой без паузы, -- объяснил Чепурный:
глину носил он.
   Сербинов засмеялся над ним и над  деревянными  двухсаженными
колесами,  а  также над железными пуговицами. Сербинов стыдился
своего смеха,  а  Чепурный  стоял  против  него,  глядел  и  не
обижался.
    --  Вы трудно работаете, -- сказал Сербинов, чтобы поскорее
перестать улыбаться, -- а я видел ваши труды, и они бесполезны.
   Чепурный бдительно и серьезно осмотрел Сербинова, он  увидел
в нем отставшего от масс человека.
    -- Так мы ж работаем не для пользы, а друг для друга.
   Сербинов теперь уже не смеялся -- он не понимал.
    -- Как? -- спросил он.
    -- А именно так, -- подтвердил Чепурный. -- А иначе как же,
скажи  пожалуйста?  Ты,  должно,  беспартийный -- это буржуазия
хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом ради  предмета
терпенья  нет. -- Чепурный заметил угрюмость Сербинова и теперь
улыбнулся. -- Но это тебе безопасно, ты у нас обтерпишься.
   Сербинов отошел дальше, не представляя ничего:  выдумать  он
мог многое, а понять то, что стоит перед его зрением, не мог.
   В  обед  Сербинова позвали кушать на поляну и дали на первое
травяные щи, а на второе толченую кашу из овощей -- этим  Симон
вполне  напитался. Он уже хотел отбывать из Чевенгура в Москву,
но Чепурный и  Дванов  попросили  его  остаться  до  завтра:  к
завтрему они ему чего-нибудь сделают на память и на дорогу.
   Сербинов  остался,  решив не заезжать в губернский город для
доклада, а послать его письменно почтой, и написал после  обеда
в   губком,  что  в  Чевенгуре  нет  исполкома,  а  есть  много
счастливых, но бесполезных  вещей;  посевная  площадь  едва  ли
уменьшилась,     она,     наоборот,     приросла     за    счет
перепланированного, утеснившегося города, но опять-таки об этом
некому сесть и заполнить сведения, потому что  среди  населения
города  не  найдется  ни одного осмысленного делопроизводителя.
Своим выводом  Сербинов  поместил  соображение,  что  Чевенгур,
вероятно,  захвачен неизвестной малой народностью или прохожими
бродягами,   которым   незнакомо   искусство   информации,    и
единственным  их  сигналом  в  мир служит глиняный маяк, где по
ночам горит солома наверху либо другое  сухое  вещество;  среди
бродяг   есть   один   интеллигент   и  один  квалифицированный
мастеровой,  но  она  совершенно   позабывшиеся.   Практическое
заключение   Сербинов   предлагал  сделать  самому  губернскому
центру.
   Симон перечитал написанное, получилось  умно,  двусмысленно,
враждебно  и  насмешливо  над  обоими -- и над губернией, и над
Чевенгуром, -- так всегда писал Сербинов про  тех,  которых  не
надеялся приобрести в товарищи. В Чевенгуре он сразу понял, что
здесь  все  люди  взаимно разобрали друг друга до его приезда и
ему никого нет в остатке, поэтому Сербинов не мог забыть  своей
командировочной службы.
   Чепурный  после обеда опять таскал глину, и к нему обратился
Сербинов, как нужно отправить два  письма,  где  у  них  почта.
Чепурный взял оба письма и сказал:
    --  По  своим скучаешь? Отправим до почтового места с пешим
человеком. Я тоже скучаю по Прокофию, да не знаю нахождения.
   Карчук закончил костяной меч для Пашинцева, он был бы рад  и
дальше  не  скучать,  но  ему не о ком было думать, не для кого
больше трудиться,  и  он  царапал  ногтем  землю,  не  чувствуя
никакой идеи жизни.
    --  Карчук,  --  сказал  Чепурный.  -- Пашинцева ты уважил,
теперь скорбишь без товарища -- отнеси, пожалуйста, в  почтовый
вагон письма товарища Сербинова, будешь идти и дорогой думать о
нем...
   Карчук тоскующе оглядел Сербинова.
    --  Может,  завтра  пойду,  --  сказал он, -- я его пока не
чувствую... А может, и к вечеру стронусь, если во мне тягость к
приезжему будет.
   Вечером почва  отсырела  и  взошел  туман.  Чепурный  разжег
соломенный  огонь  на  глиняной башне, чтобы его издали заметил
пропавший Прошка. Сербинов лежал, укрывшись какой-то постилкой,
в пустом доме  --  он  хотел  уснуть  и  успокоиться  в  тишине
провинции; ему представлялось, что не только пространство, но и
время  отделяет  его  от  Москвы,  и  он  сжимал  свое тело под
постилкой, чувствуя свои ноги, свою грудь как  второго  и  тоже
жалкого человека, согревая и лаская его.
   Карчук вошел без спроса, словно житель пустыни или братства.
    -- Я трогаюсь, -- сказал он. -- Давай твои письма.
   Сербинов отдал ему письма и попросил его:
    --  Посиди  со  мной.  Ты  же все равно из-за меня идешь на
целую ночь.
    -- Нет, -- отказался сидеть Карчук, -- я буду думать о тебе
один.
   Боясь потерять письма, Карчук в каждую руку взял по  письму,
сжал их в две горсти и так пошел.
   Над  туманом  земли  было чистое небо, и там взошла луна; ее
покорный свет ослабевал во влажной мгле тумана и озарял  землю,
как  подводное  дно.  Последние люди тихо ходили в Чевенгуре, и
кто-то начинал песню на глиняной башне, чтобы  его  услышали  в
степи, так как не надеялся на один свет костра. Сербинов закрыл
лицо  рукой, желая не видеть и спать, но под рукой открыл глаза
и еще больше не спал:  вдалеке  заиграла  гармоника  веселую  и
боевую  песню,  судя  по мелодии -- вроде "Яблочка", но гораздо
искуснее  и  ощутительнее,   какой-то   неизвестный   Сербинову
большевистский фокстрот. Среди музыки скрипела повозка, значит,
кто-то  ехал,  и  вдалеке  раздались  два  лошадиных голоса: из
Чевенгура  ржала  Пролетарская  Сила,  а  из  степей   отвечала
прибывающая подруга.
   Симон вышел наружу. На глиняном маяке торжественным пламенем
вспыхнула  куча  соломы и старых плетней; гармоника, находясь в
надежных руках, тоже не уменьшала звуков, а  нагнетала  их  все
чаще и призывала население к жизни в одно место.
   В  фаэтоне  ехал  Прокофий  и голый игрок на музыке, некогда
выбывший из Чевенгура пешком за женой, а их везла ржущая  худая
лошадь.  Позади того фаэтона шли босые бабы, человек десять или
больше, по две в ряд, и в первом ряду Клавдюша.
   Чевенгурцы встретили своих будущих жен молча, они стояли под
светом маяка, но не сделали ни  шага  навстречу  и  не  сказали
слова  приветствия,  потому  что  хотя  пришедшие были людьми и
товарищами, но одновременно -- женщинами. Копенкин чувствовал к
доставленным женщинам стыд и почтение, кроме  того,  он  боялся
наблюдать  женщин  из  совести  перед  Розой Люксембург и ушел,
чтобы угомонить ревущую Пролетарскую Силу.
   Фаэтон  остановился.  Прочие  мгновенно  выпрягли  лошадь  и
увезли на руках экипаж в глубь Чевенгура.
   Прокофий  окоротил музыку и дал знак женскому шествию больше
никуда не спешить.
    -- Товарищи коммунизма!  --  обратился  Прокофий  в  тишину
небольшого народа. -- Ваше мероприятие я выполнил -- перед вами
стоят   будущие   супруги,  доставленные  в  Чевенгур  маршевым
порядком, а для Жеева я завлек специальную нищенку...
    -- Как же ты ее завлек? -- спросил Жеев.
    -- Машинально, -- объяснил Прокофий. -- Музыкант,  обернись
к  супругам  со  своим инструментом и сыграй им туш, чтоб они в
Чевенгуре не тужили и любили большевиков.
   Музыкант сыграл.
    -- Отлично,  --  одобрил  Прокофий.  --  Клавдюша,  разводи
женщин  на  покой.  Завтра мы им назначаем смотр и торжестенный
марш мимо городской организации: костер не  дает  представления
лиц.
   Клавдюша повела дремлющих женщин в темноту пустого города.
   Чепурный обнял Прокофия кругом груди и произнес ему одному:
    --  Проша,  нам  женщины теперь не срочно нужны, лишь бы ты
явился. Хочешь, я тебе завтра любое сделаю и подарю.
    -- Подари Клавдюшу!
    -- Я б тебе, Проша, ее дал, да  ты  ее  себе  сам  подарил.
Бери, пожалуйста, еще чего-нибудь!
    --  Дай  обдумать, -- отсрочил Прокофий, -- сейчас что-то у
меня спросу нет и аппетита не чувствую... Здравствуй, Саша!  --
сказал он Дванову.
    --  Здравствуй, Прош! -- ответил тем же Дванов. -- Ты видел
где-нибудь других людей? Отчего они там живут?
    -- Они там живут от одного терпения, -- сформулировал  всем
для  утешения  Прокофий,  --  они революцией не кормятся, у них
сорганизовалась контрреволюция, и над  степью  дуют  уже  вихри
враждебные, одни мы остались с честью...
    --  Лишнее  говоришь,  товарищ,  --  сказал  Сербинов. -- Я
оттуда, и я тоже революционер.
    -- Ну, стало быть, тем тебе  там  хуже  было,  --  заключил
Прокофий.
   Сербинов не мог ответить. Костер на башне потух и в эту ночь
уже не был зажжен.
    -- Прош, -- спросил Чепурный во мраке, -- а кто тебе, скажи
пожалуйста, музыку подарил?
    --   Один   прохожий   буржуй.  Он  мне  музыку,  а  я  ему
существование продешевил:  в  Чевенгуре  же  нет  удовольствия,
кроме колокола, но то -- религия.
    --  Тут,  Прош, теперь есть удовольствие без колокола и без
всякого посредства.
   Прокофий залез в нижнее  помещение  башни  и  лег  спать  от
утомления. Чепурный тоже склонился близ него.
    --  Дыши больше, нагревай воздух, -- попросил его Прокофий.
-- Я чего-то остыл в порожних местах.
   Чепурный приподнялся и долгое время часто дышал, потом  снял
с  себя  шинель,  укутал  ею  Прокофия  и, привалившись к нему,
позабылся в отчуждении жизни.
   Утром наступил погожий день; музыкант встал первым человеком
и сыграл на гармонике предварительный марш, взволновавший  всех
отдохнувших прочих.
   Жены  сидели  наготове,  уже обутые и одетые Клавдюшей в то,
что она нашла по закутам Чевенгура.
   Прочие пришли позже и от смущения не глядели на тех, кого им
назначено было любить. Тут же находились и Дванов, и Гопнер,  и
Сербинов,   и  самые  первые  завоеватели  Чевенгура.  Сербинов
пришел, чтобы попросить о снаряжении ему экипажа  для  отъезда,
но  Копенкин  отказался  дать в езду Пролетарскую Силу. "Шинель
дать могу, -- сказал он, --  себя  предоставлю  на  сутки,  что
хочешь  бери,  но коня не проси, не серди меня -- на чем же я в
Германию поеду?" Тогда Сербинов  попросил  другую  лошадь,  что
привезла  вчера Прокофия, и обратился к Чепурному. Тот возразил
Сербинову тем, что уезжать не надо, может, он обживется  здесь,
потому  что  в  Чевенгуре  коммунизм и все равно скоро все люди
явятся сюда: зачем же ехать к ним, когда они идут обратно?
   Сербинов отошел от него. "Куда я стремлюсь? -- думал он.  --
Та   горячая   часть   моего   тела,   которая   ушла  в  Софью
Александровну, уже переварилась в ней  и  уничтожена  вон,  как
любая бесследная пища...
   Чепурный  начал  громко  высказываться,  и  Сербинов оставил
себя, чтобы выслушать незнакомое слово.
    -- Прокофий -- это забота против тягостей пролетариата,  --
произнес Чепурный посреди людей. -- Вот он доставил нам женщин,
по  количеству  хотя  и в меру, но доза почти мала... А затем я
обращусь к женскому составу, чтобы прозвучать им словом радости
ожидания! Пусть мне скажет кто-нибудь, пожалуйста, -- почему мы
уважаем природные условия? Потому что мы их едим. А  почему  мы
призвали  своим жестом женщин? Потому что природу мы уважаем за
еду,  а  женщин  за  любовь.  Здесь  я  объявляю  благодарность
вошедшим   в   Чевенгур  женщинам  как  товарищам  специального
устройства, и пусть они заодно с нами живут и питаются миром, а
счастье имеют посредством товарищей-людей в Чевенгуре...
   Женщины сразу испугались: прежние мужчины всегда начинали  с
ними  дело прямо с конца, а эти терпят, говорят сначала речь --
и женщины подтянули мужские пальто и  шинели,  в  которые  были
одеты  Клавдюшей,  до носа, укрыв отверстие рта. Они боялись не
любви, они не любили, а  истязания,  почти  истребления  своего
тела  этими сухими, терпеливыми мужчинами в солдатских шинелях,
с испещренными трудной жизнью  лицами.  Эти  женщины  не  имели
молодости  или  другого  ясного возраста, они меняли свое тело,
свое место возраста и расцвета на пищу, и так как  добыча  пищи
для  них  была  всегда  убыточной,  то  тело истратилось прежде
смерти и задолго до нее; поэтому они были похожи на  девочек  и
на  старушек -- на матерей и на младших, невыкормленных сестер;
от ласк мужей  им  стало  бы  больно  и  страшно.  Прокофий  их
пробовал  во  время  путешествия  сжимать, забирая в фаэтон для
испытания, но они кричали от его любви, как от своей болезни.
   Сейчас женщины сидели против взгляда чевенгурцев  и  гладили
под одеждой морщины лишней кожи на изношенных костях. Одна лишь
Клавдюша была достаточно удобной и пышной среди этих прихожанок
Чевенгура, но к ней уже обладал симпатией Прокофий.
   Яков  Титыч  наиболее задумчиво наблюдал женщин: одна из них
казалась ему печальней всех, и она зябла  под  старой  шинелью;
сколько  раз  он собирался отдать полжизни, когда ее оставалось
много, за то, чтобы найти себе настоящего кровного родственника
среди чужих и прочих. И хотя прочие всюду были ему  товарищами,
но  лишь по тесноте и горю -- горю жизни, а не по происхождению
из одной утробы.  Теперь  жизни  в  Якове  Титыче  осталось  не
половина,  а  последний  остаток,  но  он  мог  бы  подарить за
родственника волю и хлеб в Чевенгуре и выйти ради него снова  в
безвестную дорогу странствия и нужды.
   Яков  Титыч  подошел к выбранной им женщине и потрогал ее за
лицо, ему подумалось, что она похожа снаружи на него.
    -- Ты чья? -- спросил он. -- Ты чем живешь на свете?
   Женщина наклонила от него свою голову, Яков Титыч увидел  ее
шею  ниже затылка -- там шла глубокая впадина, и в ней водилась
грязь бесприютности, а  вся  ее  голова,  когда  женщина  опять
подняла ее, робко держалась на шее, точно на засыхающем стебле.
    -- Чья же ты, такая скудная?
    --  Ничья,  --  ответила  женщина  и,  нахмурившись,  стала
перебирать пальцы, отчужденная от Якова Титыча.
    -- Пойдем ко двору,  я  тебе  грязь  из-за  шеи  и  коросту
соскребу, -- еще раз сказал Яков Титыч.
    --   Не  хочу,  --  отказалась  женщина.  --  Дай  немножко
чего-нибудь, тогда встану.
   Ей Прокофий обещал в дороге супружество, но она,  как  и  ее
подруги,  мало знала, что это такое, она лишь догадывалась, что
ее тело  будет  мучить  один  человек  вместо  многих,  поэтому
попросила вперед мучений подарок: после ведь ничего не даря