Собака села у пулемета и пошевелила хвостом, обещая  этим  свою
бдительность и усердие.
   Кирей  до  полудня  искал  свою  курицу,  и собака все время
молчала перед пустой степью. В полдень из ближнего  дома  вышел
Чепурный  и  сменил  собаку  у пулемета, пока не пришел Кирей с
курицей.
   И еще два дня чевенгурцы мыли полы и держали открытыми  окна
и  двери  домов,  чтобы  полы  сохли,  а буржуазный устоявшийся
воздух освежался ветром степи. На третий день пришел  пешком  в
Чевенгур  опрятный  человек  с  палочкой, не убитый Киреем лишь
ради старости, и спросил у Чепурного: кто он такой?
    -- Я член партии большевиков, --  сообщил  Чепурный.  --  А
здесь коммунизм.
   Человек посмотрел на Чевенгур и произнес:
    --  Я  вижу. А я инструктор птицеводства из Почепского УЗО.
Мы в Почепском уезде хотим развести  плимутроков,  так  я  сюда
пришел  к  хозяевам  --  не  дадут  ли  они нам петушка да пару
курочек на племя... У меня есть казенная бумага о  повсеместном
содействии моему заданию. Без яйца наш уезд не подымется...
   Чепурный хотел бы дать этому человеку петушка и двух курочек
-- все  ж Советская власть просит, -- но не видел этой птицы на
чевенгурских дворах и спросил  Кирея,  есть  ли  живые  куры  в
Чевенгуре.
    --  Больше курей тут нету, -- сказал Кирей. -- Была намедни
одна, так я ее всю скушал, а были бы, так я и не горевал бы...
   Человек из Почепа подумал.
    -- Ну, тогда извиняюсь... Теперь напишите  мне  на  обороте
мандата, что командировку я выполнил -- кур в Чевенгуре нет.
   Чепурный   прислонил   бумажку   к  кирпичу  и  дал  на  ней
доказательство: "Человек был и ушел, курей нету, они  истрачены
на довольствие ревотряда. Предчевревкома _Чепурный_".
    --  Число поставьте, -- попросил командированный из Почепа.
-- Такого-то месяца и числа: без даты времени ревизия  опорочит
документ.
   Но  Чепурный  не  знал  сегодняшнего  месяца  и  числа  -- в
Чевенгуре он забыл считать прожитое  время,  знал  только,  что
идет лето и пятый день коммунизма, и написал: "Летом 5 ком."
    --  Ага-с,  --  поблагодарил  куровод. -- Этого достаточно,
лишь бы знак был. Благодарю вас.
    -- Вали, -- сказал Чепурный. -- Кирей, проводи его до края,
чтоб он тут не остался.
   Вечером Чепурный сел на  завалинок  и  стал  ожидать  захода
солнца. Все чевенгурцы возвратились к кирпичному дому, убрав на
сегодня  сорок  домов  к прибытию пролетариата. Чтобы наесться,
чевенгурцы  ели  полугодовалые  пироги  и   квашеную   капусту,
заготовленные  чевенгурской буржуазией сверх потребности своего
класса, надеясь на бессрочную  жизнь.  Невдалеке  от  Чепурного
сверчок,  житель  покоя  и  оседлости,  запел  свою скрежещущую
песнь. Над рекой Чевенгуркой поднялась  теплота  вечера,  точно
утомленный и протяжный вздох трудящейся земли перед наступавшею
тьмою покоя.
   "Теперь   скоро  сюда  надвинутся  массы,  --  тихо  подумал
Чепурный. -- Вот-вот -- и зашумит Чевенгур  коммунизмом,  тогда
для   любой  нечаянной  души  тут  найдется  утешение  в  общей
обоюдности..."
   Жеев во время вечера постоянно ходил по огородам  и  полянам
Чевенгура  и  рассматривал  места  под  ногами, наблюдая всякую
мелочь  жизни  внизу  и  ей  сожалея.  Перед  сном  Жеев  любил
потосковать   об   интересной  будущей  жизни  и  погоревать  о
родителях, которые  давно  скончались,  не  дождавшись,  своего
счастья  и  революции.  Степь  стала невидимой, и горела только
точка огня в кирпичном доме как единственная защита от врага  и
сомнений. Жеев пошел туда по умолкшей, ослабевшей от тьмы траве
и увидел на завалинке бессонного Чепурного.
    -- Сидишь, -- сказал Жеев. -- Дай и я посижу -- помолчу.
   Все  большевики-чевенгурцы  уже  лежали  на  соломе на полу,
бормоча и улыбаясь в беспамятных сновидениях. Один  Кеша  ходил
для охраны вокруг Чевенгура и кашлял в степи.
    --  Отчего-то на войне и в революции всегда люди видят сны,
-- произнес Жеев. -- А в мирное время того нет: спят  себе  все
как колчушки.
   Чепурный  и  сам  видел  постоянные сны и поэтому не знал --
откуда они происходят и волнуют его ум. Прокофий  бы  объяснил,
но его сейчас нет, нужного человека.
    -- Когда птица линяет, то я слышал, как она поет во сне, --
вспомнил  Чепурный.  --  Голова у нее под крылом, кругом пух --
ничего не видно, а смирный голос раздается...
    -- А что такое  коммунизм,  товарищ  Чепурный?  --  спросил
Жеев.  -- Кирей говорил мне -- коммунизм был на одном острове в
море, а Кеша -- что будто коммунизм умные люди выдумали...
   Чепурный хотел подумать про коммунизм,  но  не  стал,  чтобы
дождаться  Прокофия  и  самому  у  него  спросить.  Но вдруг он
вспомнил, что в Чевенгуре уже находится коммунизм, и сказал:
    -- Когда пролетариат живет себе один, то коммунизм  у  него
сам выходит. Чего ж тебе знать, скажи пожалуйста, -- когда надо
чувствовать  и  обнаруживать  на  месте!  Коммунизм же обоюдное
чувство масс; вот Прокофий приведет бедных -- и коммунизм у нас
усилится, -- тогда его сразу заметишь...
    -- А определенно неизвестно? -- допытывался своего Жеев.
    -- Что я тебе, масса, что  ли?  --  обиделся  Чепурный.  --
Ленин  и  то знать про коммунизм не должен, потому что это дело
сразу всего пролетариата, а не в одиночку... Умней пролетариата
быть не привыкнешь...
   Кеша больше не кашлял в степи -- он услышал вдалеке  грудной
гул  голосов  и  притаился  в  бурьяне,  чтобы  точнее  угадать
прохожих. Но скоро гул стих, и  лишь  раздавалось  еле  слышное
волнение  людей  на  одном  месте  --  без всякого звука шагов,
словно люди те имели мягкие босые ноги. Кеша пошел  было  вдаль
--  сквозь  чевенгурский  бурьян,  где  братски  росли пшеница,
лебеда и крапива, -- но скоро  возвратился  и  решил  дождаться
света завтрашнего дня; из бурьяна шел пар жизни трав и колосьев
-- там жила рожь и кущи лебеды без вреда друг для друга, близко
обнимая  и  храня одно другое, -- их никто не сеял, им никто не
мешал, но настанет осень -- и пролетариат положит  себе  во  щи
крапиву, а рожь соберет вместе с пшеницей и лебедой для зимнего
питания;  поглуше  в  степи  самостоятельно  росли  подсолнухи,
гречиха и просо, а по чевенгурским огородам --  всякий  овощ  и
картофель.  Чевенгурская буржуазия уже три года ничего не сеяла
и  не  сажала,  надеясь  на  светопреставление,   но   растения
размножились  от  своих родителей и установили меж собой особое
равенство пшеницы и крапивы: на каждый  колос  пшеницы  --  три
корня   крапивы.  Чепурный,  наблюдая  заросшую  степь,  всегда
говорил, что  она  тоже  теперь  есть  интернационал  злаков  и
цветов,  отчего  всем  беднякам обеспечено обильное питание без
вмешательства труда и эксплуатации. Благодаря этому  чевенгурцы
видели,  что природа отказалась угнетать человека трудом и сама
дарит неимущему едоку все питательное  и  необходимое;  в  свое
время   Чевенгурский   ревком   взял   на   заметку  покорность
побежденной природы и решил ей в будущем поставить памятник  --
в  виде  дерева,  растущего  из дикой почвы, обнявшего человека
двумя суковатыми руками под общим солнцем.
   Кеша сорвал колос и начал сосать  сырое  мякушко  его  тощих
неспелых  зерен,  а затем выбросил изо рта, забыв вкус пищи: по
заросшему чевенгурскому  тракту  мягко  зашелестела  повозка  и
голос Пиюси командовал лошадью, а голос Прошки пел песню:
                   Шумит волна на озере,
                   Лежит рыбак на дне,
                   И ходит слабым шагом
                   Сирота во сне...
   Кеша  добежал до фаэтона Прокофия и увидел, что они с Пиюсей
ехали порожние -- без всякого пролетариата.
   Чепурный  сейчас  же  поднял  на   ноги   всех   задремавших
большевиков, чтобы торжественно встретить явившийся пролетариат
и  организовать митинг, но Прокофий сказал ему, что пролетариат
утомился  и  лег  спать  до  рассвета  на  степном  кургане   с
подветренной стороны.
    -- Что он, с оркестром сюда идет и со своим вождем или так?
-- спросил Чепурный.
    --  Завтра, товарищ Чепурный, ты сам его кругом увидишь, --
сообщил Прокофий, -- а меня не беспокой:  мы  с  Пашкой  Пиюсей
верст тыщу проехали --
 степное  море видали и ели белугу... Я тебе потом все доложу и
сформулирую.
    -- Так ты, Прош, спи,  а  я  к  пролетариату  схожу,  --  с
робостью сказал Чепурный.
   Но Прокофий не согласился.
    --  Не трожь его, он и так мученый... Скоро солнце взойдет,
и он сойдет с кургана в Чевенгур...
   Всю остальную ночь Чепурный просидел в бессонном ожидании --
он потушил  лампу,  чтобы  не  волновать  спавших  на   кургане
расходом  ихнего  керосина, и вынул знамя Чевревкома из чулана.
Кроме того, Чепурный вычистил звезду на своем головном уборе  и
пустил  в  ход  давно  остановившиеся  бесхозяйственные стенные
часы. Вполне приготовившись, Чепурный положил голову на руки  и
стал  не  думать,  чтобы  скорее  прошло  ночное время. И время
прошло скоро, потому что время --  это  ум,  а  не  чувство,  и
потому  что  Чепурный ничего не думал в уме. Солома, на которой
спали чевенгурцы, слегка увлажнилась от прохладной росы --
 это распускалось утро. Тогда Чепурный  взял  в  руку  знамя  и
пошел  на  тот  край Чевенгура, против которого был курган, где
спал пеший пролетариат.
   Часа  два  стоял  Чепурный  со  знаменем  у  плетня,  ожидая
рассвета  и пробуждения пролетариата; он видел, как свет солнца
разъедал туманную мглу над землей, как осветился голый  курган,
обдутый  ветрами,  обмытый водами, с обнаженной скучной почвой,
-- и вспоминал забытое зрелище, похожее на этот бедный  курган,
изглоданный  природой  за  то,  что он выдавался на равнине. На
склоне кургана лежал народ и грел кости  на  первом  солнце,  и
люди  были  подобны  черным  ветхим  костям  из  рассыпавшегося
скелета чьей-то огромной  и  погибшей  жизни.  Иные  пролетарии
сидели,  иные лежали и прижимали к себе своих родственников или
соседей, чтобы скорее согреться. Худой  старик  стоял  в  одних
штанах и царапал себе ребра, а подросток сидел под его ногами и
неподвижно  наблюдал Чевенгур, не веря, что там приготовлен ему
дом для ночлега навсегда. Два коричневых человека, лежа, искали
друг у друга в голове, подобно женщинам, но они не  смотрели  в
волоса, а ловили вшей на ощупь. Ни один пролетарий почему-то не
спешил  в Чевенгур, наверное, не зная, что здесь им приготовлен
коммунизм, покой и общее имущество. Половина людей  была  одета
лишь  до  середины  тела,  а другая половина имела одно верхнее
сплошное платье в виде шинели  либо  рядна,  а  под  шинелью  и
рядном  было  одно сухое обжитое тело, притерпевшееся к погоде,
странствию и к любой нужде.
   Равнодушно обитал пролетариат на том чевенгурском кургане  и
не  обращал  своих  глаз  на человека, который одиноко стоял на
краю  города  со  знаменем  братства  в  руках.  Над  пустынной
бесприютностью  степи  всходило  вчерашнее утомленное солнце, и
свет его был пуст, словно над чужой забвенной страной, где  нет
никого, кроме брошенных людей на кургане, жмущихся друг к другу
не  от  любви  и  родственности,  а из-за недостатка одежды. Не
ожидая  ни  помощи,  ни  дружбы,  заранее  чувствуя  мученье  в
неизвестном  городе, пролетариат на кургане не вставал на ноги,
а еле шевелился ослабевшими силами. Редкие дети,  облокотившись
на  спящих,  сидели среди пролетариата, как зрелые люди, -- они
одни думали, когда взрослые спали  и  болели.  Старик  перестал
чесать  ребра  и  снова  лег  на поясницу, прижав к своему боку
мальчика, чтобы остуженный ветер не дул ему  в  кожу  и  кости.
Чепурный  заметил,  что  только  один человек ел -- он ссып/а'л
что-то из горсти в рот, а потом жевал и бил  кулаком  по  своей
голове,  леча  себя  от  боли в ней. "Где я видел все это таким
же?" -- вспоминал Чепурный. Тогда тоже, когда видел Чепурный  в
первый  раз, поднималось солнце во сне тумана, дул ветер сквозь
степь  и  на  черном,  уничтожаемом  стихиями  кургане   лежали
равнодушные  несуществующие  люди,  которым  надо  было помочь,
потому что те люди -- пролетариат,  и  которым  нельзя  помочь,
потому  что они довольствовались единственным и малым утешением
-- бесцельным чувством привязанности один к другому;  благодаря
этой  привязанности пролетарии ходили по земле и спали в степях
целыми отрядами. Чепурный в прошлое время тоже ходил  с  людьми
на   заработки,   жил   в   сараях,   окруженный  товарищами  и
застрахованный  их  сочувствием  от  неминуемых  бедствий,   но
никогда  не  сознавал  своей пользы в такой взаимно-неразлучной
жизни. Теперь он видел своими глазами  степь  и  солнце,  между
которыми  находились  люди  на  кургане,  но  они не владели ни
солнцем, ни землею, --  и  Чепурный  почувствовал,  что  взамен
степи, домов, пищи и одежды, которые приобрели для себя буржуи,
пролетарии  на  кургане  имели  друг  друга, потому что каждому
человеку надо что-нибудь иметь; когда  между  людьми  находится
имущество,  то  они  спокойно  тратят  силы  на  заботу  о  том
имуществе, а когда между людьми ничего нет, то они начинают  не
расставаться и хранить один другого от холода во сне.
   В гораздо более раннее время своей жизни -- нельзя вспомнить
когда:  год  назад или в детстве -- Чепурный видел этот курган,
этих забредших сюда классовых бедняков и это  самое  прохладное
солнце,  не  работающее  для степного малолюдства. Так уже было
однажды, но когда -- нельзя было узнать  в  своем  слабом  уме;
лишь  Прокофий смог бы отгадать воспоминание Чепурного, и то --
едва ли: потому что  все  это,  видимое  нынче,  Чепурный  знал
давно,  но  давно  этого  не  могло  быть,  раз  сама революция
началась недавно. И Чепурный, вместо Прокофия, попробовал  себе
сформулировать  воспоминание;  он  чувствовал  сейчас тревогу и
волнение за тот приникший к кургану  пролетариат  и  постепенно
думал,  что  нынешний  день  пройдет  --  он уже был когда-то и
миновал; значит, напрасно сейчас горевать  --  все  равно  этот
день  кончится, как прожит и забыт тот, прежний день. "Но такой
курган, тем более  с  пешим  пролетариатом,  без  революции  не
заметишь,  --  соображал  Чепурный,  --  хотя  я и мать хоронил
дважды: шел за гробом, плакала и вспоминал -- раз я  уже  ходил
за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, -- и выжил,
выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз
по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?"
   "Это  кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, --
здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия.  --
Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего,
дескать,  это уж было, и теперь не умрешь -- шагай по своему же
следу. А следа нет и быть не может -- живешь всегда вперед и  в
темноту...  Чего  это  из  нашей организации нет никого? Может,
пролетариат оттого и не поднимается с кургана, что ждет  почета
к себе?"
   Из  кирпичного  дома вышел Кирей. Чепурный крикнул ему, чтоб
он звал сюда всю организацию, так как явились массы и уже пора.
Организация,  по  требованию  Кирея,  проснулась  и  пришла   к
Чепурному.
    --  Кого  ты нам привел? -- спросил Чепурный у Прокофия. --
Раз на том кургане пролетариат, то почему он не занимает своего
города, скажи пожалуйста?
    -- Там пролетариат и прочие, -- сказал Прокофий.
   Чепурный озаботился.
    -- Какие прочие? Опять слой остаточной сволочи?
    -- Что я -- гад или член? -- уже обиделся тут Прокофий.  --
Прочие и есть прочие -- никто. Это еще хуже пролетариата.
    --   Кто  ж  они?  Был  же  у  них  классовый  отец,  скажи
пожалуйста! Не в бурьяне же ты их собрал, а в социальном месте.
    -- Они -- безотцовщина, -- объяснил Прокофий. -- Они  нигде
не жили, они бредут.
    --  Куда  бредут? -- с уважением спросил Чепурный: ко всему
неизвестному и опасному он питал  достойное  чувство.  --  Куда
бредут? Может, их окоротить надо?
   Прокофий удивился такому бессознательному вопросу:
    --  Как  куда  бредут? Ясно -- в коммунизм, у нас им полный
окорот.
    -- Тогда иди и кличь их скорее  сюда!  Город,  мол,  ваш  и
прибран  по-хозяйски,  а  у  плетня  стоит  авангард  и  желает
пролетариату счастья и -- этого... скажи: всего мира, все равно
он ихний.
    -- А  если  они  от  мира  откажутся?  --  заранее  спросил
Прокофий.   --   Может,   им   одного   Чевенгура  пока  вполне
достаточно...
    -- А мир тогда кому? -- запутался в теории Чепурный.
    -- А мир нам, как базу.
    -- Сволочь ты: так мы же авангард -- мы ихние, а они --  не
наши...  Авангард  ведь  не человек, он мертвая защита на живом
теле: пролетариат -- вот кто тебе человек! Иди скорее, полугад!
   Прокофий сумел быстро организовать на кургане имевшихся  там
пролетариев и прочих. Людей на кургане оказалось много, больше,
чем  видел Чепурный, -- человек сто или двести, и все разные на
вид, хотя по необходимости одинаковые -- сплошной пролетариат.
   Люди начали сходить с голого кургана на  Чевенгур.  Чепурный
всегда  с трогательностью чувствовал пролетариат и знал, что он
есть на свете и виде неутомимой дружной силы, помогающей солнцу
кормить кадры буржуазии, потому что солнца хватает  только  для
сытости,  но  не  для  жадности;  он догадывался, что тот шум в
пустом месте, который раздавался в ушах  Чепурного  на  степных
ночлегах,  есть гул угнетенного труда мирового рабочего класса,
день и ночь движущегося вперед  на  добычу  пищи,  имущества  и
покоя  для  своих  личных  врагов,  размножающихся  от трудовых
пролетарских веществ; Чепурный благодаря Прокофию имел  в  себе
убедительную   теорию   о  трудящихся,  которые  есть  звери  в
отношении неорганизованной природы и герои будущего; но сам для
себя Чепурный открыл одну успокоительную тайну, что пролетариат
не любуется видом природы, а уничтожает ее  посредством  труда,
--  это  буржуазия  живет  для  природы:  и  размножается, -- а
рабочий  человек  живет  для  товарищей:  и  делает  революцию.
Неизвестно  одно  --  нужен  ли  труд  при  социализме, или для
пропитания  достаточно  одного   природного   самотека?   Здесь
Чепурный  больше  соглашался  с Прокофием, с тем, что солнечная
система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь
бы  отсутствовал  капитализм,  всякая  же  работа   и   усердие
изобретены  эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им
оставалась ненормальная прибавка.
   Чепурный ожидал в Чевенгур  сплоченных  героев  будущего,  а
увидел  людей,  идущих не поступью, а своим шагом, увидел нигде
не  встречавшихся  ему  товарищей  --  людей   без   выдающейся
классовой  наружности  и без революционного достоинства, -- это
были какие-то безымянные прочие, живущие без всякого  значения,
без   гордости   и   отдельно   от  приближающегося  всемирного
торжества; даже возраст прочих был неуловим -- одно было видно,
что они -- бедные, имеющие лишь непроизвольно выросшее  тело  и
чужие  всем;  оттого прочие шли тесным отрядом и глядели больше
друг на друга, чем на Чевенгур и на его партийный авангард.
   Один прочий поймал муху на голой спине переднего старика,  а
затем  погладил  спину  старика, чтобы не осталось царапины или
следа прикосновения, и  с  жестокостью  убил  ее  оземь,  --  и
Чепурный  смутно изменился в своем удивленном чувстве к прочим.
Быть может, они, эти пролетарии  и  прочие,  служили  друг  для
друга  единственным  имуществом  и достоянием жизни, вот почему
они так бережно глядели один на другого, плохо замечая Чевенгур
и тщательно охраняя товарищей от  мух,  как  буржуазия  хранила
собственные дома и скотину.
   Спустившиеся с кургана уже подошли к Чевенгуру. Чепурный, не
умея  выразительно  формулировать  свои  мысли,  попросил о том
Прокофия, и Прокофий охотно сказал подошедшим пролетариям:
    -- Товарищи неимущие граждане! Город Чевенгур  вам  хотя  и
дается,  но  не  для  хищничества обнищалых, а для пользы всего
завоеванного  имущества  и   организации   широкого   братского
семейства  ради  целости  города.  Теперь мы не