человека, -- сказал Гопнеру Копенкин.
-- Он здесь славу вместо добра организовал. Тут ребенок от  его
общих условий скончался.
    -- Кто ж у тебя рабочий класс? -- спросил Гопнер.
    --  Над нами солнце горит, товарищ Гопнер, -- тихим голосом
сообщил  Чепурный.  --  Раньше  эксплуатация  своей  тенью  его
загораживала, а у нас нет, и солнце трудится.
    --  Так  ты  думаешь  -- у тебя коммунизм завелся? -- снова
спросил Гопнер.
    --  Кроме  его  ничего  нет,  товарищ  Гопнер,  --  грустно
разъяснил Чепурный, усиленно думая, как бы не ошибиться.
    -- Пока не чую, -- сказал Гопнер.
   Дванов  смотрел на Чепурного с таким сочувствием, что ощущал
боль в своем теле  во  время  грустных,  напрягающихся  ответов
Чепурного.  "Ему трудно и неизвестно, -- видел Дванов, -- но он
идет куда нужно и как умеет".
    -- Мы же  не  знаем  коммунизма,  --  произнес  Дванов,  --
поэтому  мы  его  сразу  увидеть здесь не сумеем. И не надо нам
пытать товарища Чепурного, мы ничего не знаем лучше его.
    Народ гречишной каши себе сварить  не  может,  крупы  нигде
нету...  А  я  кузнецом  был  --  хочу кузницу подальше на шлях
перенесть,  буду  работать  на  проезжих,   может,   на   крупу
заработаю.
    --  Поглуше в степь -- гречиха сама растет, рви и кушай, --
посоветовал Чепурный.
    -- Покуда  дойдешь  да  покуда  нарвешь,  есть  еще  больше
захочешь,  -- сомневался Яков Титыч, -- способней будет вещь по
кузнечному сработать.
    -- Пускай к/узницу тащит, не отвлекай от дела человека,  --
сказал Гопнер, и Яков Титыч пошел меж домов в кузницу.
   В  горне кузницы давно уже вырос лопух, а под лопухом лежало
куриное яйцо, наверное, последняя курица  спряталась  от  Кирея
сюда,  чтобы  снестись,  а  последний  петух  где-нибудь умер в
темноте сарая от мужской тоски.
   Солнце уже склонилось далеко за полдень,  на  земле  запахло
гарью,  наступила  та  вечерняя  тоска, когда каждому одинокому
человеку хотелось идти к другу или просто в поле, чтобы  думать
и ходить среди утихших трав, успокаивая этим свою нарушенную за
день  жизнь. Но прочим в Чевенгуре некуда было пойти и некого к
себе ждать -- они жили неразлучно и еще  днем  успевали  обойти
все  окрестные  степи  в поисках питательных растений, и никому
негде было находиться в одиночестве.  В  кузнице  Якова  Титыча
взяло  какое-то  томление  --  крыша  нагрелась,  всюду  висела
паутина, и многие  пауки  уже  умерли,  видны  были  их  легкие
трупики,  которые  в  конце  концов  падали на землю и делались
неузнаваемым прахом. Яков Титыч любил поднимать  с  дорог  и  с
задних  дворов какие-нибудь частички и смотреть на них: чем они
раньше были? Чье чувство обожало и хранило их? Может быть,  это
были кусочки людей, или тех же паучков, или безымянных земляных
комариков, -- и ничто не осталось в целости, все некогда жившие
твари,  любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и
не над чем заплакать тем, кто остался после них жить  и  дальше
мучиться.  "Пусть  бы  все  умирало, -- думал Яков Титыч, -- но
хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего  держать  и
помнить,  а  то  дуют  ветры,  течет  вода,  и  все пропадает и
расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер
ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда,  все  они
-- одна потеря".
   Вечером   пролетарии   и   прочие  собрались  вместе,  чтобы
развеселить и занять друг  друга  на  сон  грядущий.  Никто  из
прочих  не имел семейства, потому что каждый жил раньше с таким
трудом и сосредоточием всех сил, что ни  в  ком  не  оставалось
телесного  излишка  на  размножение.  Для семейства нужно иметь
семя и силу собственности, а  люди  изнемогали  от  поддержания
жизни  в одном своем теле; время же, необходимое для любви, они
тратили  на  сон.  Но  в  Чевенгуре  они  почувствовали  покой,
достаток  пищи,  а  от  товарищей  вместо  довольства -- тоску.
Раньше товарищи были дороги от горя, они были нужны  для  тепла
во время сна и холода в степи, для взаимной страховки по добыче
пищи  --  один  не  достанет, другой принесет, -- товарищи были
хороши, наконец, для того, чтобы иметь их всегда рядом, если не
имеешь ни жены,  ни  имущества  и  не  с  кем  удовлетворять  и
расходовать   постоянно   скапливающуюся   душу.   В  Чевенгуре
имущество было, был дикий хлеб в степях, и рос овощ в  огородах
посредством зарождения от прошлогодних остатков плодов в почве,
--  горя  пищи,  мучений ночлега на пустой земле в Чевенгуре не
было, и  прочие  заскучали:  они  оскудели  друг  для  друга  и
смотрели  один  на  одного без интереса -- они стали бесполезны
самим себе, между ними не было теперь никакого вещества пользы.
Прочий,  по  прозванью  Карпий,  сказал  всем  в  тот  вечер  в
Чевенгуре:  "Я  хочу  семейства:  любая  гадина на своем семени
держится и живет покойно, а я живу ни на чем --  нечаянно.  Что
за пропасть такая подо мной!".
   Старая нищенка Агапка тоже пригорюнилась.
    --  Возьми  меня,  Карпий,  --  сказала  она, -- я б тебе и
рожала, я б тебе и стирала, я  б  тебе  и  щи  варила.  Хоть  и
чудн/о',  а  хорошо  быть  бабой  -- жить себе в заботах, как в
орепьях, и горюшка будет мало, сама себе станешь незаметной!  А
то живешь тут, и все как сама перед собой торчишь!
    --  Ты  хамка,  -- отказал Карпий Агапке. -- Я люблю женщин
дальних.
    -- А помнишь,  ты  однова  грелся  со  мной,  --  напомнила
Агапка,  --  небось  тогда  я  тебе дальней была, что в больное
нутре% поближе лез!
   Карпий от правды не  отказывался,  он  лишь  поправил  время
события:
    -- То было до революции.
   Яков   Титыч   сказал,  что  в  Чевенгуре  сейчас  находится
коммунизм,  всем  дана  блажь:  раньше  простой  народ   внутри
туловища  ничего  не  имел,  а теперь кушает все, что растет на
земле,  --  чего  еще  хотеть?  Пора  жить  и  над   чем-нибудь
задумываться:  в  степях  много красноармейцев умерло от войны,
они согласились умереть затем, чтобы будущие люди  стали  лучше
их,  а  мы  -- будущие, а плохие -- уже хотим жен, уже скучаем,
пора нам начать в Чевенгуре труд и ремесло! Завтра надо кузницу
выносить вон из города -- сюда никто не заезжает.
   Прочие не слушали и побрели вразброд, чувствуя, что  каждому
чего-то  хочется,  только неизвестно -- чего. Редкие из пришлых
чевенгурцев  бывали  временно  женаты,  они  помнили  и  другим
говорили, что семейство -- это милое дело, потому что при семье
уже  ничего не хочется и меньше волнуешься в душе, хочется лишь
покоя для себя и счастья в будущем -- для  детей;  кроме  того,
детей  бывает  жалко  и от них становишься добрей, терпеливей и
равнодушней ко всей происходящей жизни.
   Солнце стало громадное и  красное  и  скрылось  за  окраиной
земли,  оставив  на  небе  свой остывающий жар; в детстве любой
прочий человек думал, что это его отец ушел  от  него  вдаль  и
печет  себе  картошки  к  ужину на большом костре. Единственный
труженик в Чевенгуре успокоился на всю ночь; вместо  солнца  --
светила  коммунизма, тепла и товарищества -- на небе постепенно
засияла луна -- светило одиноких, светило бродяг, бредущих зря.
Свет луны робко озарил степь, и  пространства  предстали  взору
такими,  словно  они  лежали на том свете, где жизнь задумчива,
бледна и бесчувственна, где от мерцающей тишины  тень  человека
шелестит по траве. В глубину наступившей ночи, из коммунизма --
в безвестность уходили несколько человек; в Чевенгур они пришли
вместе, а расходились одинокими: некоторые шли искать себе жен,
чтобы  возвратиться  для  жизни  в Чевенгур, иные же отощали от
растительной чевенгурской пищи и  пошли  в  другие  места  есть
мясо,  а один изо всех ушедших в ту ночь -- мальчик по возрасту
-- хотел найти где-нибудь на свете своих родителей и тоже ушел.
   Яков  Титыч  увидел,  как  многие  люди  молча  скрылись  из
Чевенгура, и тогда он явился к Прокофию.
    --  Езжай  за женами народу, -- сказал Яков Титыч, -- народ
их захотел. Ты нас привел, веди теперь женщин,  народ  отдохнул
-- без них, говорит, дальше нетерпимо.
   Прокофий хотел сказать, что жены -- тоже трудящиеся и им нет
запрета  жить  в Чевенгуре, а стало быть, пусть сам пролетариат
ведет себе за руки жен из других населенных мест, но  вспомнил,
что  Чепурный  желает  женщин  худых и изнемогших, чтобы они не
отвлекали людей от взаимного  коммунизма,  и  Прокофий  ответил
Якову Титычу:
    -- Разведете вы тут семейства и нарожаете мелкую буржуазию.
    --  Чего  ж  ее бояться, раз она мелкая! -- слегка удивился
Яков Титыч. -- Мелкая -- дело слабое.
   Пришел Копенкин и с ним Дванов, а Гопнер и Чепурный остались
наружи; Гопнер хотел изучить город: из чего он сделан и  что  в
нем находится.
    --  Саша!  --  сказал  Прокофий;  он хотел обрадоваться, но
сразу не мог. -- Ты к нам жить пришел? А я тебя долго помнил, а
потом начал забывать. Сначала вспомню, а потом думаю,  нет,  ты
уже умер, и опять забываю.
    --  А  я тебя помнил, -- ответил Дванов. -- Чем больше жил,
тем все больше тебя помнил, и Прохора Абрамовича помню, и Петра
Федоровича Кондаева, и всю деревню. Целы там они?
   Прокофий любил свою родню, но теперь вся родня  его  умерла,
больше  любить  некого,  и  он  опустил  голову, работавшую для
многих и почти никем не любимую.
    -- Все умерли, Саш, теперь будущее настанет...
   Дванов взял Прокофия за потную лихорадочную руку и,  заметив
в  нем  совестливый  стыд  за  детское прошлое, поцеловал его в
сухие огорченные губы.
    -- Будем вместе жить, Прош. Ты не  волнуйся.  Вот  Копенкин
стоит,  скоро Гопнер с Чепурным придут... Здесь у вас хорошо --
тихо, отовсюду далеко, везде трава растет,  я  тут  никогда  не
был.
   Копенкин  вздохнул  про себя, не зная, что надо ему думать и
говорить. Яков Титыч был ни при чем и еще раз напомнил об общем
деле:
    -- Что ж скажешь? Самим жен искать иль  ты  сам  их  гуртом
приведешь? Иные уж тронулись.
    --  Ступай  собери  народ, -- сказал Прокофий, -- я приду и
там подумаю.
   Яков Титыч вышел, и  здесь  Копенкин  узнал,  что  ему  надо
сказать.
    -- Думать тебе за пролетариат нечего, он сам при уме...
    -- Я тут с Сашей пойду, -- произнес Прокофий.
    -- С Сашей -- тогда иди думай, -- согласился Копенкин, -- я
думал, ты один пойдешь.
   На  улице  было  светло,  среди  пустыни  неба  над  степной
пустотой земли светила луна своим покинутым, задушевным светом,
почти поющим от сна и тишины. Тот свет проникал в  чевенгурскую
кузницу  через  ветхие  щели дверей, в которых еще была копоть,
осевшая там в более трудолюбивые времена. В кузницу  шли  люди,
-- Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех,
высокий  и  огорченный,  как  пастух гонимых. Когда он поднимал
голову на небо, он чувствовал, что  дыхание  ослабевает  в  его
груди,  будто  освещенная  легкая высота над ним сосала из него
воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь  туда.  "Хорошо
быть ангелом, -- думал Яков Титыч, -- если б они были. Человеку
иногда скучно с одними людьми".
   Двери  кузницы  отворились,  и  туда  вошли  люди, многие же
остались наружи.
    -- Саша, -- тихо сказал Прокофий Александру, -- у меня  нет
своего  двора  в  деревне,  я хочу остаться в Чевенгуре, и жить
надо со всеми, иначе  из  партии  исключат,  ты  поддержи  меня
сейчас.  И тебе ведь жить негде, давай тут всех в одно покорное
семейство сорганизуем, сделаем изо всего города один двор.
   Дванов видел, что Прокофий томится, и обещал ему помочь.
    -- Жен вези! -- закричали Прокофию многие прочие. -- Привел
нас да  бросил  одних!  Доставляй  нам  женщин  сюда,  аль   мы
н/е'люди! Нам одним тут жутко
 --  не живешь, а думаешь! Про товарищество говоришь, а женщина
человеку кровный товарищ, чего ж ее в город не поселяешь?
   Прокофий поглядел на Дванова и начал говорить, что коммунизм
есть забота не одного его,  а  всех  существующих  пролетариев;
значит, пролетарии должны жить теперь своим умом, как то и было
постановлено  на  последнем  заседании  Чевенгурского  ревкома.
Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме
пролетариев, -- больше нечему быть.
   И Чепурный, стоявший вдалеке, вполне удовлетворился  словами
Прокофия, -- это была точная формулировка его личных чувств.
    --  Что нам ум? -- воскликнул один прочий. -- Мы хотим жить
по желанию!
    -- Живите, пожалуйста, --  сразу  согласился  Чепурный.  --
Прокофий, езжай завтра женщин собирать!
   Прокофий  досказал  еще  немного  про  коммунизм: что он все
равно в конце концов полностью наступит  и  лучше  заранее  его
организовать,  чтоб не мучиться; женщины же, прибыв в Чевенгур,
заведут многодворье вместо одного  Чевенгура,  где  живет  ныне
одна сиротская семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая
друг другу от неразлучности.
    --  Ты  говоришь:  коммунизм  настанет в конце концов! -- с
медленностью произнес Яков  Титыч.  --  Стало  быть,  на  самом
коротке  --  где  близко  конец,  там  коротко! Стало быть, вся
долгота жизни будет проходить без коммунизма, а зачем тогда нам
хотеть его всем  туловищем?  Лучше  жить  на  ошибке,  раз  она
длинная, а правда короткая! Ты человека имей в виду!
   Лунное забвение простиралось от одинокого Чевенгура до самой
глубокой вышины, и там ничего не было, оттого и лунный свет так
тосковал в пустоте. Дванов смотрел туда, и ему хотелось закрыть
сейчас  глаза,  чтобы открыть их завтра, когда встанет солнце и
мир будет снова тесен и тепл.
    -- Пролетарская мысль! -- определил  вдруг  Чепурный  слово
Якова  Титыча;  Чепурный  радовался, что пролетариат теперь сам
думает головой и за него не надо ни думать, ни заботиться.
    -- Саша! -- растерянно сказал Прокофий,  и  все  его  стали
слушать.  --  Старик  верно  говорит!  Ты помнишь -- мы с тобой
побирались. Ты просил есть, и тебе не давали, а я не просил,  я
лгал и вымажживал и всегда ел соленое и курил папиросы.
   Прокофий  было  остановился  от своей осторожности, но потом
заметил, что прочие открыли рты от искреннего  внимания,  и  не
побоялся Чепурного сказать дальше:
    -- Отчего нам так хорошо, а неудобно? Оттого, как правильно
высказался  здесь  один  товарищ,  -- оттого, что всякая правда
должна быть немного и лишь в самом конце концов, а мы ее,  весь
коммунизм,  сейчас  устроили,  и  нам от нее не совсем приятно!
Отчего у нас все правильно, буржуев нет, кругом солидарность  и
справедливость, а пролетариат тоскует и жениться захотел?
   Здесь  Прокофий испугался развития мысли и замолчал. За него
досказал Дванов:
    --  Ты  хочешь  посоветовать,  чтоб  товарищи  пожертвовали
правдой  --  все  равно  она  будет  жить  мало и в конце, -- а
занялись бы другим счастьем, которое будет жить долго, до самой
настоящей правды!
    -- Да ты это знаешь, -- грустно проговорил Прокофий и вдруг
весь заволновался. -- Ты знаешь, как я любил свою семью и  свой
дом  в  нашей деревне! Из-за любви ко двору я тебя, как буржуя,
выгнал помирать, а теперь я хочу здесь  привыкнуть  жить,  хочу
устроить  для  бедных,  как  для  родных,  и  самому  среди них
успокоиться, -- и никак не могу...
   Гопнер слушал, но ничего не понимал; он спросил у Копенкина,
но тот тоже не знал, чего здесь  кому  надо,  кроме  жен.  "Вот
видишь,  --  сообразил  Гопнер, -- когда люди не действуют -- у
них является лишний ум, и он хуже дурости".
    --  Я  тебе,  Прош,  пойду  лошадь  заправлю,  --  пообещал
Чепурный.   --   Завтра   ты   на  заре  трогайся,  пожалуйста,
пролетариат любви захотел: значит, в  Чевенгуре  он  хочет  все
стихии покорить, это отличное дело!
   Прочие  разошлись ожидать жен -- теперь им недолго осталось,
-- а Дванов и Прокофий вышли вместе за околицу. Над  ними,  как
на  том  свете,  бесплотно  влеклась  луна, уже наклонившаяся к
своему заходу; ее существование было бесполезно -- от  него  не
жили  растения,  под  луною  молча  спал  человек; свет солнца,
озарявший издали ночную  сестру  земли,  имел  в  себе  мутное,
горячее  и  живое  вещество,  но  до луны этот свет доходил уже
процеженным сквозь мертвую долготу пространства, -- все  мутное
и  живое рассеивалось из него в пути, и оставался один истинный
мертвый свет. Дванов и Прокофий ушли далеко,  голоса  их  почти
смолкли  от дальности и оттого, что они говорили тихо. Копенкин
видел ушедших, но смущался  пойти  за  ними  --  оба  человека,
показалось  ему,  говорили  печально,  и  к  ним  стыдно сейчас
подходить.
   Дорогу под ногами Дванова и Прокофия  скрыл  мирный  бурьян,
захвативший   землю   под  Чевенгуром  не  от  жадности,  а  от
необходимости своей жизни; два  человека  шли  разрозненно,  по
колеям   некогда   проезжего   тракта:   каждый  из  них  хотел
почувствовать другого, чтобы помочь  своей  неясной  блуждающей
жизни,  но  они отвыкли друг от друга -- им было неловко, и они
не могли сразу говорить  без  стеснения.  Прокофию  было  жалко
отдавать  Чевенгур в собственность жен, пролетариев и прочих --
одной Клавдюше ему было ничего не жаль подарить, и он  не  знал
почему.  Он  сомневался,  нужно ли сейчас истратить, привести в
ветхость и пагубность целый город и все имущество в нем -- лишь
для того,  чтобы  когда-нибудь,  в  конце,  на  короткое  время
наступила  убыточная  правда;  не лучше ли весь коммунизм и все
счастье его держать в бережном запасе -- с тем чтобы изредка  и
по  мере  классовой  надобности отпускать его массам частичными
порциями, охраняя неиссякаемость имущества и счастья.
    -- Они будут довольны, -- говорил убежденно и почти радуясь
Прокофий. -- Они привыкли к горю, им оно легко, дадим  пока  им
мало,  и  они  будут нас любить. Если же отдадим сразу все, как
Чепурный, то они потом истратят все имущество и снова  захотят,
а  дать  будет  нечего,  и  они  нас сместят и убьют. Они же не
знают, сколько чего у революции, весь список  города  у  одного
меня.  А  Чепурный  хочет,  чтоб  сразу  ничего  не  осталось и
наступил конец, лишь бы тот конец  был  коммунизмом.  А  мы  до
конца  никогда не допустим, мы будем давать счастье помаленьку,
и опять его накоплять, и нам хватит  его  навсегда.  Ты  скажи,
Саш, это верно так надо?
   Дванов  еще  не  знал,  насколько  это  верно,  но  он хотел
полностью почувствовать желания Прокофия, вообразить  себя  его
телом  и  его жизнью, чтобы самому увидеть, почему по его будет
верно. Дванов прикоснулся к Прокофию и сказал:
    -- Говори мне еще, я тоже хочу здесь жить.
   Прокофий  оглядел  светлую,  но  неживую  степь  и  Чевенгур
позади,  где луна блестела в оконных стеклах, а за окнами спали
одинокие прочие, и в каждом из  них  лежала  жизнь,  о  которой
теперь  необходимо  было  заботиться,  чтобы  она  не  вышла из
тесноты тела и  не  превратилась  в  постороннее  действие.  Но
Дванов не знал, что хранится в каждом теле человека, а Прокофий
знал почти точно, он сильно подозревал безмолвного человека.
   Дванов  вспоминал  многие  деревни и города и многих людей в
них, а Прокофий попутно памяти Александра указывал, что горе  в
русских   деревнях  --  это  есть  не  м/у'ка,  а  обычай,  что
выделенный  сын  из  отцовского  двора  больше  уж  никогда  не
является  к  отцу  и не тоскует по нем, сын и отец были связаны
нисколько не  чувством,  а  имуществом;  лишь  редкая  странная
женщина  не  задушила  нарочно хотя бы одного своего ребенка на
своем веку, -- и не совсем от бедности, а для того,  чтобы  еще
можно свободно жить и любиться со своим мужиком.
    --  Вот сам видишь, Саш, -- убедительно продолжал Прокофий,
-- что от удовлетворения желаний они опять повторяются  и  даже
нового  чего-то  хочется.  И  каждый  гражданин  поскорее хочет
исполнить  свои  чувства,  чтобы  меньше  чувствовать  себя  от
мученья. Но так на них не наготовишься -- сегодня ему имущество
давай,  завтра  жену,  потом  счастья  круглые  сутки, -- это и
история  не  управится.  Лучше   будет   уменьшать   постепенно
человека, а он притерпится: ему так и так все равно страдать.
    -- Чт