-- А я догадываюсь! -- подморгнул Гопнер.
    -- Что ж ты догадался?
    --  А  то,  что  хлеб и любое вещество надо губить друг для
друга, а не копить его. Раз не можешь  сделать  самого  лучшего
для  человека  --  дай  ему  хоть хлеба. А ведь мы хотели самое
лучшее дать...
   В зале зазвонили о начале собрания.
    -- Пойдем порассуждаем маленько, -- сказал Гопнер  Дванову.
--  Мы  теперь  с  тобой  ведь не объекты, а субъекты, будь они
прокляты: говорю и сам своего почета не понимаю!
   В  повестке  дня  стоял   единственный   вопрос   --   новая
экономическая политика. Гопнер сразу задумался над ним -- он не
любил  политики и экономии, считая, что расчет удобен в машине,
а в жизни живут одни разности и единственные числа.
   Секретарь  губкома,  бывший  железнодорожный  техник,  плохо
признавал  собрания  -- он видел в них формальность, потому что
рабочий человек все равно не успевает думать с быстротой  речи:
мысль  у  пролетария  действует  в  чувстве,  а  не под плешью.
Поэтому секретарь обыкновенно сокращал ораторов:
    -- Сжимайся, сжимайся, товарищ, на твою болтовню продотряды
хлеб добывают -- ты помни это!
   А иногда просто обращался к собранию:
    -- Товарищи, понял ли кто-нибудь и что-нибудь? Я ничего  не
понял.  Нам  важно знать, -- уже сердито отчеканивал секретарь,
-- что нам делать по выходе отсюда из дверей. А он  тут  плачет
нам  о  каких-то  объективных  условиях.  А  я  говорю -- когда
революция, тогда нет объективных условий...
    -- Правильно! -- покрывало собрание. Все равно, если б было
и неправильно, то людей находилось так много, что они  устроили
бы по-своему.
   Нынче  секретарь губкома сидел с печальным лицом; он был уже
пожилым человеком и втайне хотел, чтобы его послали  заведовать
какой-нибудь  избой-читальней,  где бы он мог строить социализм
ручным способом и  смог  бы  довести  его  до  видимости  всем.
Информации,  отчеты,  сводки  и  циркуляры  начинали  разрушать
здоровье секретаря; беря их на дом, он не приносил их  обратно,
а  управляющему  делами  потом  говорил:  "Товарищ Молельников,
знаешь, их сынишка сжег в лежанке, когда я спал. Проснулся, а в
печке пепел. Давай попробуем копий не  посылать  --  посмотрим,
будет контрреволюция или нет?"
    --  Давай,  --  соглашался  Молельников.  -- Бумагой, ясная
вещь, ничего не сделаешь --  там  одни  понятия  написаны;  ими
губернию держать -- все равно как за хвост кобылу.
   Молельников  был  из мужиков и так скучал от своих занятий в
губкоме, что завел на его дворе огородные грядки и  выходил  на
них во время службы, чтобы потрудиться.
   Сегодня   секретарь   губкома  был  отчасти  доволен:  новую
экономическую политику он представлял как  революцию,  пущенную
вперед  самотеком  --  за  счет  желания самого пролетариата. А
раньше революция шла на тяговых усилиях аппаратов и учреждений,
точно госаппарат  на  самом  деле  есть  машина  для  постройки
социализма. С этого секретарь и начал свою речь.
   Дванов  сидел  между  Гопнером  и  Фуфаевым,  а впереди него
непрерывно бормотал незнакомый человек, думая  что-то  в  своем
закрытом  уме  и  не удерживаясь от слов. Кто учился думать при
революции, тот всегда говорил вслух, и на него не жаловались.
   Партийные люди не походили друг на друга --  в  каждом  лице
было  что-то  самодельное,  словно человек добыл себя откуда-то
своими одинокими силами. Из тысячи можно отличить такое лицо --
откровенное,  омраченное  постоянным  напряжением   и   немного
недоверчивое.  Белые  в  свое время безошибочно угадывали таких
особенных самодельных людей и уничтожали их с  тем  болезненным
неистовством, с каким нормальные дети бьют уродов и животных: с
испугом и сладострастным наслаждением.
   Газ  дыханий  уже  образовал под потолком зала как бы мутное
местное  небо.  Там  горел  матовый  электрический  свет,  чуть
пульсируя  в  своей силе, -- вероятно, на электрической станции
не  было  цельного  приводного  ремня  на  динамо,  и   старый,
изношенный   ремень  бил  сшивкой  по  шкиву,  меняя  в  динамо
напряжение. Это было понятно для половины  присутствующих.  Чем
дальше  шла  революция,  тем все более усталые машины и изделия
оказывали ей сопротивление -- они уже изработали все свои сроки
и держались  на  одном  подстегивающем  мастерстве  слесарей  и
машинистов.
   Неизвестный   Дванову   партиец   внятно  бормотал  впереди,
наклонив голову и не слушая оратора.
   Гопнер глядел отвлеченно вдаль, унесенный потоком  удвоенной
силы  --  речью  оратора  и  своим  спешащим  сознанием. Дванов
испытывал  болезненное  неудобство,   когда   не   мог   близко
вообразить  человека  и  хотя бы кратко пожить его жизнью. Он с
ясном  чувстве  Александр уже имел тот новый свет, но его можно
человеку,  почти  целиком  съеденному сорокалетней работой; его
нос, скулья и  ушные  мочки  так  туго  обтянулись  кожей,  что
человека,  смотревшего  на  Гопнера, забирал нервный зуд. Когда
Гопнер раздевался в бане, он, наверное, походил на мальчика, но
на самом деле Гопнер был стоек, силен и терпелив,  как  редкий.
Долгая  работа жадно съедала, и съела, тело Гопнера -- осталось
то, что и в могиле долго лежит:  кость  да  волос;  жизнь  его,
утрачивая  всякие вожделения, подсушенная утюгом труда, сжалась
в  одно  сосредоточенное  сознание,  которое  засветило   глаза
Гопнера позднею страстью голого ума.
   Дванов вспомнил про свои прежние встречи с ним. Когда-то они
много  беседовали о шлюзовании реки Польного Айдара, на которой
стоял их город, и курили махорку из  кисета  Гопнера;  говорили
они  не  столько  ради  общественного  блага, сколько от своего
избыточного воодушевления,  не  принимавшегося  людьми  в  свою
пользу.
   Оратор  говорил  сейчас  мелкими  простыми словами, в каждом
звуке которых было движение смысла;  в  речи  говорившего  было
невидимое  уважение  к человеку и боязнь его встречного разума,
отчего слушателю казалось, что он тоже умный.
   Один партиец, соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу:
    -- Обтирочных концов нету -- лопухи заготовляем!..
   Электричество припогасло до красного огня -- это по  инерции
еще  вращалась  динамо-машина  на  станции.  Все люди поглядели
вверх. Электричество тихо потухло.
    -- Вот тебе раз! -- сказал кто-то во мраке.
   В тишине было слышно, как громко ехала телега по мостовой  и
плакал ребенок в далекой комнате сторожа.
   Фуфаев   спросил   у   Дванова,   что  такое  товарообмен  с
крестьянами в пределах местного оборота  --  о  чем  докладывал
секретарь.  Но  Дванов  не  знал. Гопнер тоже не знал: подожди,
сказал  он  Фуфаеву,  если  ремень  сошьют  на  станции,  тогда
докладчик тебе скажет.
   Электричество  загорелось: на электрической станции привыкли
устранять неполадки почти на ходу машин.
    -- Свободная торговля для Советской  власти,  --  продолжал
докладчик,  --  все равно что подножный корм, которым залепится
наша разруха хоть на самых срамных местах...
    -- Понял?  --  тихо  спросил  Фуфаев  у  Гопнера.  --  Надо
буржуазию   в   местный  оборот  взять  --  она  тоже  утильный
предмет...
    -- Во-во! -- расслышал и  Гопнер,  почерневший  от  скрытой
слабости.
   Оратор приостановился:
    --   Ты  что  там,  Гопнер,  зверем  гудишь?  Ты  не  спеши
соглашаться -- для меня самого не все ясно. Я вас не убеждаю, а
советуюсь с вами -- я не самый умный...
    -- Ты -- такой же! -- громко, но доброжелательно  определил
Гопнер.  --  Дурей  нас  будешь  --  другого  поставим, будь мы
прокляты!
   Собрание удовлетворенно засмеялось. В  те  времена  не  было
определенного  кадра  знаменитых  людей, зато каждый чувствовал
свое собственное имя и значение.
    -- А ты слова тяни на нитку и на  нет  своди,  --  еще  раз
посоветовал оратору Гопнер, не поднимаясь с места.
   С потолка капала грязь. Из какой-то маленькой разрухи вверху
с чердака  проходила  мутная  вода.  Фуфаев думал, что напрасно
умер  его  сын  от  тифа  --  напрасно  заградительные   отряды
отгораживали города от хлеба и разводили сытую вошь.
   Вдруг  Гопнер позеленел, сжал сухие обросшие губы и встал со
стула.
    -- Мне дурно, Саш! -- сказал он Дванову и пошел с  рукой  у
рта.
   Дванов  вышел  за  ним.  Наружи  Гопнер остановился и оперся
головой о холодную кирпичную стену.
    -- Ты  ступай  дальше,  Саш,  --  говорил  Гопнер,  стыдясь
чего-то. -- Я сейчас обойдусь.
   Дванов  стоял.  Гопнера вырвало непереваренной черной пищей,
но очень немного.
   Гопнер вытер реденькие усы красным платком.
    -- Сколько лет натощак жил -- ничего не было,  --  смущался
Гопнер. -- А сегодня три лепешки подряд съел -- и отвык...
   Они  сели на порог дома. Из зала было распахнуто для воздуха
окно, и  все  слова  слышались  оттуда.  Лишь  ночь  ничего  не
произносила, она бережно несла свои цветущие звезды над пустыми
и  темными  местами  земли. Против горсовета находилась конюшня
пожарной команды, а каланча сгорела два  года  назад.  Дежурный
пожарный  ходил  теперь  по  крыше  горсовета и наблюдал оттуда
город. Ему там было скучно -- он пел песни и громыхал по железу
сапогами. Дванов и Гопнер слышали затем, как пожарный затих  --
вероятно, речь из зала дошла и до него.
   Секретарь  губкома  говорил  сейчас о том, что на продработу
посылались обреченные товарищи, а наше красное знамя чаще всего
шло на обшивку гробов.
   Пожарный недослышал и запел свою песню:
                 Лапти по п/о'лю шагали,
                 Люди их пустыми провожали...
   -- Чего он там поет, будь он проклят?  --  сказал  Гопнер  и
прислушался. -- Обо всем поет -- лишь бы не думать... Все равно
водопровод не работает: зачем-то пожарные есть!
   Пожарный  в  это  время  глядел  на город, освещенный одними
звездами, и предполагал: что бы было, если б весь  город  сразу
загорелся?  Пошла бы потом голая земля из-под города мужикам на
землеустройство, а пожарная команда превратилась бы в  сельскую
дружину, а в дружине бы служба спокойней была.
   Сзади  себя  Дванов  услышал  медленные шаги спускающегося с
лестницы человека. Человек бормотал себе свои  мысли,  не  умея
соображать молча. Он не мог думать втемную -- сначала он должен
свое  умственное волнение переложить в слово, а уж потом, слыша
слово, он мог ясно чувствовать его. Наверно, он и книжки  читал
вслух,  чтобы  загадочные  мертвые  знаки превращать в звуковые
вещи и от этого их ощущать.
    -- Скажи пожалуйста! --  убедительно  говорил  себе  и  сам
внимательно  слушал  человек.  --  Без него не знали: торговля,
товарообмен да налог! Да оно так и было: и торговля шла  сквозь
все  отряды,  и мужик разверстку сам себе скащивал, и получался
налог! Верно я говорю иль я дурак?..
   Человек иногда приостанавливался на ступеньках и делал  себе
возражения:
    --  Нет,  ты  дурак!  Неужели  ты думаешь, что Ленин глупей
тебя: скажи пожалуйста!
   Человек явно мучился. Пожарный  на  крыше  снова  запел,  не
чувствуя, что под ним происходит.
    -- Какая-то новая экономическая политика! -- тихо удивлялся
человек. --
 Дали  просто  уличное  название  коммунизму!  И  я по-уличному
чевенгурцем называюсь -- надо терпеть!
   Человек дошел до Дванова и Гопнера и спросил у них:
    -- Скажите мне, пожалуйста: вот у  меня  коммунизм  стихией
прет -- могу я его политикой остановить иль не надо?
    -- Не надо, -- сказал Дванов.
    --  Ну, а раз не надо -- о чем же сомнение? -- сам для себя
успокоительно ответил человек  и  вытащил  из  кармана  щепотку
табаку.   Он   был   маленького   роста,  одетый  в  прозодежду
коммуниста, -- шинель с плеч солдата, дезертира царской  войны,
-- со слабым носом на лице.
   Дванов узнал в нем того коммуниста, который бормотал спереди
него на собрании.
    -- Откуда ты такой явился? -- спросил Гопнер.
    --  Из коммунизма. Слыхал такой пункт? -- ответил прибывший
человек.
    -- Деревня, что ль, такая в память будущего есть?
   Человек обрадовался, что ему есть что рассказать.
    -- Какая тебе деревня -- беспартийный  ты,  что  ль?  Пункт
есть такой --
 целый уездный центр. По-старому он назывался Чевенгур. А я там
был, пока что, председателем ревкома.
    -- Чевенгур от Новоселовска недалеко? -- спросил Дванов.
    --  Конечно,  недалеко.  Только  там гамаи живут и к нам не
ходят, а у нас всему конец.
    -- Чему ж конец-то? -- недоверчиво спрашивал Гопнер.
    -- Да всей всемирной истории -- на что она нам нужна?
   Ни Гопнер, ни Дванов ничего  дальше  не  спросили.  Пожарный
мерно  гремел  по  откосу  крыши, озирая город сонными глазами.
Петь он перестал, а скоро и совсем затих -- должно  быть,  ушел
на  чердак  спать.  Но в эту ночь нерадивого пожарного застигло
начальство. Перед тремя  собеседниками  остановился  формальный
человек и начал кричать с мостовой на крышу:
    --   Распопов!  Наблюдатель!  К  вам  обращается  инспектор
пожарной охраны. Есть там кто на вышке?
   На крыше была чистая тишина.
    -- Распопов!
   Инспектор отчаялся и сам полез на крышу.
   Ночь тихо шумела молодыми листьями, воздухом  и  скребущимся
ростом трав в почве. Дванов закрывал глаза, и ему казалось, что
где-то  ровно  и  длительно  ноет  вода,  уходящая  в подземную
воронку. Председатель Чевенгурского уисполкома затягивал  носом
табак  и норовил чихнуть. Собрание чего-то утихло: наверно, там
думали.
    -- Сколько звезд интересных на небе, -- сказал  он,  --  но
нет к ним никаких сообщений.
   Инспектор   пожарной   охраны   привел   с  крыши  дежурного
наблюдателя.  Тот  шел  на  расправу  покорными   ногами,   уже
остывшими ото сна.
    --   Пойдете   на   месяц   на  принудительные  работы,  --
хладнокровно сказал инспектор.
    -- Поведут, так  пойду,  --  согласился  виновный.  --  Мне
безразлично: паек там одинаковый, а работают по кодексу.
   Гопнер  поднялся  уходить  домой -- у него был недуг во всем
теле. Чевенгурский председатель последний раз понюхал табаку  и
откровенно заявил:
    -- Эх, ребята, хорошо сейчас в Чевенгуре!
   Дванов  заскучал  о  Копенкине,  о  далеком товарище, где-то
бодрствовавшем в темноте степей.
   Копенкин стоял в этот час на крыльце Черновского  сельсовета
и  тихо  шептал  стих  о Розе, который он сам сочинил в текущие
дни. Над ним висели звезды, готовые капнуть  на  голову,  а  за
последним  плетнем  околицы простиралась социалистическая земля
-- родина будущих, неизвестных  народов.  Пролетарская  Сила  и
рысак Дванова равномерно жевали сено, надеясь во всем остальном
на храбрость и разум человека.
   Дванов тоже встал и протянул руку председателю Чевенгура:
    -- Как ваша фамилия?
   Человек  из  Чевенгура  не мог сразу опомниться от волнующих
его собственных мыслей.
    -- Поедем, товарищ, работать ко мне, -- сказал он.  --  Эх,
хорошо  сейчас  у  нас  в  Чевенгуре!.. На небе луна, а под нею
громадный трудовой район -- и весь в  коммунизме,  как  рыба  в
озере! Одного у нас нету: славы...
   Гопнер живо остановил хвастуна:
    --  Какая  луна, будь ты проклят? Неделю назад ей последняя
четверть была...
    -- Это я от увлечения сказал, -- сознался чевенгурец. --  У
нас без луны еще лучше. У нас лампы горят с абажурами.
   Три  человека  тронулись  вместе по улице -- под озабоченные
восклицания каких-то птичек в палисадниках, почуявших  свет  на
востоке. Бывает хорошо изредка пропускать ночи без сна -- в них
открывалась     Дванову    невидимая    половина    прохладного
безветренного мира.
   Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий
гул неизвестной страны, хотя Дванов и  ранее  слышал  про  этот
небольшой  уезд.  Узнав,  что  чевенгурец поедет через Калитву,
Дванов попросил его навестить в Черновке  Копенкина  и  сказать
ему,  чтобы  он  не  ждал  его, Дванова, а ехал бы дальше своей
дорогой. Дванов хотел снова учиться и кончить политехникум.
    -- Заехать не трудно, -- согласился  чевенгурец.  --  После
коммунизма мне интересно поглядеть на разрозненных людей.
    --  Болтает  черт  его  знает что! -- возмутился Гопнер. --
Везде разруха, а у него одного -- свет под абажуром.
   Дванов прислонил бумагу к забору и написал Копенкину письмо.
   "Дорогой товарищ Копенкин! Ничего особенного  нет.  Политика
теперь   другая,  но  правильная.  Отдай  моего  рысака  любому
бедняку, а сам поезжай..."
   Дванов остановился: куда мог поехать и  надолго  поместиться
Копенкин?
    -- Как ваша фамилия? -- спросил Дванов у чевенгурца.
    --  Моя-то  --  Чепурный.  Но ты пиши -- Японец; весь район
ориентируется на Японца.
   "...поезжай к Японцу. Он говорит, что у него есть социализм.
Если правда, то напиши мне, а я уж не вернусь, хотя мне хочется
не расставаться с тобой. Я сам еще не знаю, что лучше всего для
меня. Я не забуду ни тебя, ни Розу Люксембург. Твой  сподвижник
_Александр Дванов_".
   Чепурный взял бумажку и тут же прочитал ее.
    --  Сумбур  написал, -- сказал он. -- В тебе слабое чувство
ума.
   И они попрощались и  разошлись  в  свои  стороны:  Гопнер  и
Дванов -- на край города, а чевенгурец -- на постоялый двор.
    -- Ну как? -- спросил у Дванова дома Захар Павлович.
   Александр рассказал ему про новую экономическую политику.
    --  Погибшее дело! -- лежа в кровати, заключил отец. -- Что
к сроку не поспеет, то и посеяно зря... Когда власть-то  брали,
на  завтрашний день всему земному шару обещали благо, а теперь,
ты говоришь, объективные условия нам ходу не дают... Попам тоже
до рая добраться сатана мешал...
   Гопнер когда дошел до квартиры, то у него прошли все боли.
   "Чего-то мне хочется? -- думал он. --  Отцу  моему  хотелось
бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь
оно  проклято,  --  чтобы сделать все сначала, в зависимости от
своего ума..."
   Гопнеру хотелось не столько радости, сколько точности.
   Чепурный же ни о чем не тужил:  в  его  городе  Чевенгуре  и
благо   жизни,   и  точность  истины,  и  скорбь  существования
происходили сами собой по мере надобности. На  постоялом  дворе
он дал есть траву своей лошади и лег подремать в телегу.
   "Возьму-ка  я у этого Копенкина рысака в упряжку, -- наперед
решил он. -- Зачем его отдавать любому бедняку, когда бедняку и
так громадные льготы, скажи пожалуйста!"
   Утром постоялый двор набился телегами  крестьян,  приехавших
на  базар.  Они  привезли  понемногу -- кто пуд пшена, кто пять
корчажек молока, чтобы не жалко было, если отнимут. На заставе,
однако, их не встретил заградительный отряд, поэтому они  ждали
облавы  в городе. Облава чего-то не появлялась, и мужики сидели
в тоске на своем товаре.
    -- Не отбирают теперь? -- спросил у крестьян Чепурный.
    -- Что-то не тронули: не то радоваться, не то горевать.
    -- А что?
    -- Да кабы хуже чего не пришло -- лучше б отбирали  пускай!
Эта власть все равно жить задаром не даст.
   "Ишь  ты  --  где  у  него  сосет! -- догадался Чепурный. --
Объявить  бы  их  мелкими  помещиками,   напустить   босоту   и
ликвидировать  в  течение  суток  всю  эту подворную буржуазную
заразу!"
    -- Дай закурить! -- попросил тот же пожилой крестьянин.
   Чепурный исподволь посмотрел на него чужими глазами.
    -- Сам домовладелец, а у неимущего побираешься...
   Мужик понял, но скрыл обиду.
    -- Да ведь по разверстке, товарищ, все  отобрали:  кабы  не
она, я б тебе сам в мешочек насыпал.
    --  Ты  насыпешь!  -- усомнился Чепурный. -- Ты высыпешь --
это да!
   Крестьянин увидел вяляющуюся чеку, слез с телеги  и  положил
ее за голенище.
    --  Когда  как,  --  ровным  голосом сообщил он. -- Товарищ
Ленин, пишут в газетах, учет полюбил: стало быть,  из  недобрых
рук можно и в мешок набрать, если из них наземь сыплется.
    --  А  ты  тоже  с  мешком  живешь?  --  напрямик спрашивал
Чепурный.
    -- Не ин/а'че. Поел -- и рот завязал. А из  тебя  сыплется,
да  никто  не  подбирает. Мы сами, земляк, знатные, -- зачем ты
человека понапрасну обижаешь?
   Чепурный, обученный  в  Чевенгуре  большому  уму,  замолча