око  открывалось  и  нечаянно
выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел
вслед  улетающей  птице, уносящей свое до неясности легкое тело
на раскинутых опечаленных крыльях.  И  сторож  заплакал  --  он
плачет  один  раз  в  жизни  человека,  один раз он теряет свое
спокойствие для сожаления.
   Ровная бледность ночи  в  хате  показалась  Дванову  мутной,
глаза  его  заволакивались.  Вещи  стояли  маленькими  на своих
местах, Дванов ничего не хотел и уснул здоровым.
   До самого утра не мог Дванов отдохнуть. Он проснулся поздно,
когда Фекла Степановна разводила огонь под таганом на загнетке,
но снова уснул. Он чувствовал такое утомление, словно вчера ему
была нанесена истощающая рана.
   Около полудня у окна остановилась Пролетарская  Сила.  С  ее
спины вторично сошел Копенкин ради нахождения друга.
   Копенкин постучал ножнами по стеклу.
    -- Хозяйка, пошли-ка гостя своего ко мне.
   Фекла Степановна потрясла голову Дванова:
    -- Малый, очухайся, тебя конный кличет!
   Дванов еле просыпался и видел сплошной голубой туман.
   В хату пошел Копенкин с курткой и шапкой.
    --   Ты   что,   товарищ  Дванов,  навеки,  что  ль,  здесь
пригромоздился? Вот тебе прислала учительница -- твое нательное
добро.
    -- Я тут останусь навсегда, -- сказал Дванов.
   Копенкин наклонил голову,  не  имея  в  ней  мысли  себе  на
помощь.
    -- Тогда я поеду. Прощай, товарищ Дванов.
   Дванов увидел в верхнюю половину окна, как поехал Копенкин в
глубь  равнины,  в  далекую  сторону. Пролетарская Сила уносила
отсюда  пожилого  воина  на  то  место,  где  жил  живой   враг
коммунизма,  и  Копенкин  все  более  скрывался  от  Дванова --
убогий, далекий и счастливый.
   Дванов прыгнул с печки и лишь на улице  вспомнил,  что  надо
потом поберечь раненую ногу, а теперь пусть она так перетерпит.
    --  Чего ж ты ко мне прибежал? -- спросил его ехавший шагом
Копенкин.  --  Я  ведь  помру  скоро,  а  ты  один  на   лошади
останешься!..
   И  он поднял Дванова снизу и посадил его на зад Пролетарской
Силы.
    -- Держись за  мой  живот  руками.  Будем  вместе  ехать  и
существовать.
   До  самого вечера шагала вперед Пролетарская Сила, а вечером
Дванов и Копенкин стали на ночлег у лесного сторожа на  границе
леса и степи.
    -- У тебя никто из разных людей не был? -- спросил Копенкин
у сторожа.
   Но  в  его  сторожке много ночевало дорожных людей, и сторож
сказал:
    -- Да мало  ли  народу  теперь  за  харчами  ездит  --  аль
упомнишь всех! Я человек публичный, мне каждую морду помнить --
мочи нет!
    --  А  чего-то  у  тебя на дворе гарью пахнет? -- вспоминал
воздух Копенкин.
   Сторож и Копенкин вышли на двор.
    -- А ты слышишь, -- примечал сторож, -- трава  позванивает,
а ветра нету.
    -- Нету, -- прислушивался Копенкин.
    -- Это, проходящие сказывали, белые буржуи сигналы по радио
дают. Слышишь, опять какой-то гарью понесло.
    -- Не чую, -- нюхал Копенкин.
    -- У тебя нос заложило. Это воздух от беспроволочных знаков
подгорает.
    --  Махай  палкой!  -- давал мгновенный приказ Копенкин. --
Путай ихний шум -- пускай они ничего не разберут.
   Копенкин обнажил саблю и начал ею сечь вредный воздух,  пока
его привыкшую руку не сводило в суставе плеча.
    --  Достаточно, -- отменял Копенкин. -- Теперь у них смутно
получилось.
   После победы Копенкин удовлетворился;  он  считал  революцию
последним  остатком  тела  Розы  Люксембург  и хранил ее даже в
малом. Замолчавший лесной сторож дал  Копенкину  и  Дванову  по
ломтю  хорошего хлеба и сел в отдалении. На вкус хлеба Копенкин
не обратил внимания, -- он ел, не смакуя, спал, не боясь  снов,
и жил по ближнему направлению, не отдаваясь своему телу.
    --  За  что ты нас кормишь, может быть, мы вредные люди? --
спросил Дванов у сторожа.
    -- А ты б не ел! -- упрекнул Копенкин. -- Хлеб сам  родится
в  земле, мужик только щекочет ее сохой, как баба коровье вымя!
Это неполный труд. Верно, хозяин?
    -- Да, должно, так, -- поддакнул накормивший их человек. --
Ваша власть, вам видней.
    -- Дурак ты, кулацкий кум, -- вмиг рассердился Копенкин. --
Наша власть не страх, а народная задумчивость.
   Сторож согласился, что теперь --  задумчивость.  Перед  сном
Дванов и Копенкин говорили о завтрашнем дне.
    --  Как  ты  думаешь,  --  спрашивал  Дванов,  --  скоро мы
расселим деревни по-советски?
   Копенкин революцией  был  навеки  убежден,  что  любой  враг
податлив.
    --  Да  то долго! Мы -- враз: скажем, что иначе суходольная
земля хохлам отойдет... А то просто вооруженной рукой  проведем
трудгужповинность  на перевозку построек: раз сказано, земля --
социализм, то пускай то и будет.
    -- Сначала надо воду завести в степях, -- соображал Дванов.
-- Там по этой части  сухое  место,  наши  водоразделы  --  это
отродье закаспийской пустыни.
    -- А мы водопровод туда проведем, -- быстро утешил товарища
Копенкин. -- Оборудуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы
гусей заведут, будут у всех перо и пух -- цветущее дело!
   Здесь  Дванов уже забылся; Копенкин подложил под его раненую
ногу травяной мякоти и тоже успокоился до утра.
   А  утром  они  оставили  дом  на  лесной  опушке   и   взяли
направление на степной край.
   По  наезженной  дороге  навстречу  им  шел пешеход. Время от
времени он ложился и катился лежачим, а потом опять шел ногами.
    -- Что  ты,  прокаженный,  делаешь?  --  остановил  путника
Копенкин, когда стало близко до него.
    --  Я, земляк, котма качусь, -- объяснил встречный. -- Ноги
дюже устали, так я им отдых даю, а сам дальше движусь.
   Копенкин что-то усомнился:
    -- Так ты иди нормально и стройно.
    -- Так ты иди нормально и стройно.
    -- Так я же из Батума иду, два  года  семейство  не  видел.
Стану  отдыхать  --  тоска  на  меня опускается, а котма хоть и
тихо, а все к дому, думается, ближе...
    -- Это что там за деревня видна? -- спросил Копенкин.
    -- Там-то? -- странник обернулся помертвелым лицом:  он  не
знал,  что  покрыл  за  свою  жизнь расстояние до луны. -- Там,
пожалуй, будут Ханские Дворики... А пес их знает: по всей степи
деревни живут.
   Копенкин постарался дальше вникнуть в этого человека:
    -- Стало быть, ты дюже жену свою любишь...
   Пешеход взглянул на всадников глазами, отуманенными  дальней
дорогой.
    --  Конечно,  уважаю.  Когда  она  рожала, я с горя даже на
крышу лазил...
   В Ханских Двориках пахло  пищей,  но  это  курили  из  хлеба
самогон. В связи с этим тайным производством по улице понеслась
какая-то распущенная баба. Она вскакивала в каждую хату и сразу
выметывалась оттуда:
    --  Хронт  ворочается! -- предупреждала она мужиков, а сама
жутко оглядывалась на вооруженную силу Копенкина и Дванова.
   Крестьяне лили в огонь воду -- из изб полз  чад;  самогонное
месиво  наспех  выносили  в  свиные корыта, и свиньи, наевшись,
метались потом в бреду по деревне.
    -- Где тут Совет, честный человек? -- обратился Копенкин  к
хромому гражданину.
   Хромой  гражданин  шел  медленным  важным  шагом, облеченный
неизвестным достоинством.
    -- Ты говоришь -- я честный? Ногу отняли, а теперь  честным
называете?..  Нету  тут сельсовета, а я полномочный волревкома,
бедняцкая карающая власть и сила. Ты не гляди, что я хром, -- я
здесь самый умный человек: все могу!
    -- Слушай меня, товарищ полномочный! -- сказал  Копенкин  с
грозой   в   голосе.   --   Вот  тебе  главный  командированный
губисполкома! -- Дванов сошел с коня  и  подал  уполномоченному
руку.  --  Он  делает  социализм  в  губернии, в боевом порядке
революционной совести и трудгужповинности. Что у вас есть?
   Уполномоченный ничего не испугался:
    -- У нас ума много, а хлеба нету.
   Дванов изловил его:
    -- Зато самогон стелется над отнятой у помещиков землей.
   Уполномоченный серьезно обиделся.
    --  Ты,  товарищ,  зря  не  говори!  Я  официальный  приказ
подписал вчерашний день: сегодня у нас сельский молебен в честь
избавления от царизма. Народу мною дано своеволие на одни сутки
--  нынче  что  хошь  делай:  я  хожу  без  противодействия,  а
революция отдыхает... Чуешь?
    -- Кто ж тебе такое своевластие дал? -- нахмурился Копенкин
с коня.
    -- Да я ж тут все  одно  что  Ленин!  --  разъяснил  хромой
очевидность.  --  Нынче  кулаки  угощают  бедноту  --  по  моим
квитанциям, а я проверяю исполнение сего.
    -- Проверил? -- спросил Дванов.
    -- Подворно и на выбор: все идет чином. Крепость  --  свыше
довоенной, безлошадные довольны.
    --  А  чего тогда баба бегает с испуга? -- узнавал Копенкин
про недоброе.
   Хромой сам этим серьезно возмутился:
    -- Советской  сознательности  еще  нету.  Боятся  товарищей
гостей    встречать,   лучше   в   лопухи   добро   прольют   и
государственной беднотой  притворяются.  Я-то  знаю  все  ихние
похоронки, весь смысл жизни у них вижу...
   Хромого   звали   Федором   Достоевским:  так  он  сам  себя
перерегистрировал в специальном  протоколе,  где  сказано,  что
уполномоченный  волревкома  Игнатий  Мошонков  слушал заявление
гражданина Игнатия  Мошонкова  о  переименовании  его  в  честь
памяти   известного   писателя  --  в  Федора  Достоевского,  и
постановил: переименоваться с начала новых суток и навсегда,  а
впредь  предложить всем гражданам пересмотреть свои прозвища --
удовлетворяют ли они их, -- имея в виду  необходимость  подобия
новому  имени.  Федор  Достоевский задумал эту кампанию в целях
самосовершенствования граждан: кто прозовется  Либкнехтом,  тот
пусть  и  живет  подобно  ему, иначе славное имя следует изъять
обратно. Таким порядком по регистру переименования прошли  двое
граждан:  Степан  Чечер стал Христофором Колумбом, а колодезник
Петр Грудин --  Францем  Мерингом:  по  уличному  Мерин.  Федор
Достоевский  запротоколил эти имена условно и спорно: он послал
запрос в волревком  --  были  ли  Колумб  и  Меринг  достойными
людьми,  чтобы  их имена брать за образцы дальнейшей жизни, или
Колумб и Меринг безмолвны для революции. Ответа  волревком  еще
не прислал. Степан Чечер и Петр Грудин жили почти безымянными.
    --  Раз  назвались,  --  говорил им Достоевский, -- делайте
что-нибудь выдающееся.
    -- Сделаем, --  отвечали  оба,  --  только  утверди  и  дай
справку.
    --  Устно называйтесь, а на документах обозначать буду пока
по-старому.
    -- Нам хотя бы устно, -- просили заявители.
   Копенкин  и  Дванов  попали  к  Достоевскому   в   дни   его
размышлений  о  новых  усовершенствованиях  жизни.  Достоевский
думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно  ли
уничтожить   ночь   для   повышения   урожаев,  об  организации
ежедневного трудового  счастья,  что  такое  душа  --  жалобное
сердце   или  ум  в  голове,  --  и  о  многом  другом  мучился
Достоевский, не давая покоя семье по ночам.
   В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже  знал
их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.
   Покушав  пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин
завели  с  ним  неотложную  беседу  о  необходимости  построить
социализм  будущим  летом.  Дванов  говорил,  что  такая спешка
доказана самим Лениным.
    -- Советская Россия, --  убеждал  Достоевского  Дванов,  --
похожа   на   молодую   березку,   на   которую  кидается  коза
капитализма. -- Он даже привел газетный лозунг:
                Гони березку в рост,
                Иначе съест ее коза Европы!
   Достоевский  побледнел   от   сосредоточенного   воображения
неминуемой  опасности  капитализма.  Действительно, представлял
он, объедят у  нас  белые  козы  молодую  кору,  заголится  вся
революция и замерзнет насмерть.
    --   Так   за  кем  же  дело,  товарищи?  --  воодушевленно
воскликнул Достоевский. --  Давайте  начнем  тогда  сейчас  же:
можно  к Новому году поспеть сделать социализм! Летом прискочут
белые козы, а кора уже застареет на советской березе.
   Достоевский думал  о  социализме  как  об  обществе  хороших
людей. Вещей и сооружений он не знал. Дванов его сразу понял.
    --  Нет,  товарищ  Достоевский. Социализм похож на солнце и
восходит летом. Его нужно  строить  на  тучных  землях  высоких
степей. Сколько у вас дворов в селе?
    --  У  нас  многодворье:  триста сорок дворов, да на отшибе
пятнадцать хозяев живут, -- сообщил Достоевский.
    -- Вот и хорошо. Вам надо разбиться  артелей  на  пять,  на
шесть,    --    придумывал   Дванов.   --   Объяви   немедленно
трудповинность -- пусть пока колодцы  на  залежи  копают,  а  с
весны  гужом  начинай  возить  постройки. Колодезники-то есть у
вас?
   Достоевский медленно вбирал в себя слова Дванова и превращал
их в видимые обстоятельства. Он не имел дара выдумывать истину,
и мог ее понять, только обратив мысли в события своего  района,
но  это  шло  в  нем  долго:  он  должен  умственно представить
порожнюю степь в знакомом месте, поименно  переставить  на  нее
дворы своего села и посмотреть, как оно получается.
    --   Колодезники-то   есть,   --  говорил  Достоевский.  --
Примерно, Франц  Меринг:  он  ногами  воду  чует.  Побродит  по
балкам,  прикинет  горизонты  и  скажет:  рой, ребята, тутошнее
место на шесть сажен. Вода потом гуртом  оттуда  прет.  Значит,
мать ему с отцом так угодили.
   Дванов  помог Достоевскому вообразить социализм малодворными
артельными   поселками   с   общими   приусадебными   наделами.
Достоевский же все принял, но не хватало какой-то общей радости
над  всеми  гумнами, чтобы воображение будущего стало любовью и
теплом, чтобы совесть и нетерпение взошли силой внутри его тела
 -- от временного отсутствия социализма наяву.
   Копенкин слушал-слушал и обиделся:
    -- Да что ты за гнида такая: сказано тебе  от  губисполкома
--  закончи  к  лету  социализм! Вынь меч коммунизма, раз у нас
железная дисциплина.  Какой  же  ты  Ленин  тут,  ты  советский
сторож: темп разрухи только задерживаешь, пагубная душа!
   Дванов завлекал Достоевского дальше:
    --  Земля  от  культурных  трав  будет ярче и яснее видна с
других планет. А еще  --  усилится  обмен  влаги,  небо  станет
голубей и прозрачней!
   Достоевский  обрадовался:  он окончательно увидел социализм.
Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых
трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий,  жизнь
настолько  счастлива,  что  --  бесшумна.  Осталось  установить
только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран
Достоевский; и вот -- он сидит сороковые  сутки  без  сна  и  в
самозабвенной   задумчивости;   чистоплотные  красивые  девушки
приносят ему вкусную пищу -- борщ и свинину, но уносят ее целой
обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности.
   Девицы влюбляются в Достоевского, но они поголовные партийки
и из-за дисциплины не могут  признаться,  а  мучаются  молча  в
порядке сознательности.
   Достоевский  корябнул  ногтем  по столу, как бы размежевывая
эпоху надвое:
    -- Даю социализм! Еще рожь не поспеет,  а  социализм  будет
готов!.. А я смотрю: чего я тоскую? Это я по социализму скучал.
    --  По  нем,  --  утвердительно сказал Копенкин. -- Всякому
охота Розу любить.
   Достоевский обратил внимание на Розу, но полностью не  понял
--  лишь  догадался,  что  Роза,  наверно, сокращенное название
революции, либо неизвестный ему лозунг.
    -- Совершенно правильно, товарищ! -- с удовольствием сказал
Достоевский, потому что основное счастье уже было  открыто.  --
Но  все-таки  я  вот  похудел от руководства революцией в своем
районе.
    -- Понятно: ты здесь  всем  текущим  событиям  затычка,  --
поддерживал Копенкин достоинство Достоевского.
   Однако  Федор  Михайлович не мог спокойно заснуть тою ночью;
он ворочался и протяжно бормотал мелочи своих размышлений.
    --  Ты  что?  --  услышал  звуки  Достоевского  незаснувший
Копенкин.  -- Тебе от скуки скулья сводит? Лучше вспомни жертвы
гражданской войны, и тебе станет печально.
   Ночью  Достоевский  разбудил  спящих.   Копенкин,   еще   не
проснувшись,   схватился  за  саблю  --  для  встречи  внезапно
напавшего врага.
    --  Я  ради  Советской  власти  тебя  тронул!  --  объяснил
Достоевский.
    --  Тогда  чего же ты раньше не разбудил? -- строго спросил
Копенкин.
    -- Скотского поголовья  у  нас  нету,  --  сразу  заговорил
Достоевский: он за половину ночи успел додумать дело социализма
до  самой  жизни.  --  Какой же тебе гражданин пойдет на тучную
степь, когда скота нету? К  чему  же  тогда  постройки  багажом
тащить?.. Замучился я от волнений...
   Копенкин  почесал  свой  худой  резкий кадык, словно потроша
горло.
    -- Саша! -- сказал он Дванову. --  Ты  не  спи  зря:  скажи
этому элементу, что он советских законов не знает.
   Затем Копенкин мрачно пригляделся к Достоевскому.
    --  Ты  белый  вспомогатель,  а  не районный Ленин! Над чем
думает. Да ты выгони завтра весь живой скот,  если  у  кого  он
остался,  и  подели  его  по душам и по революционному чувству.
Кряк -- и готово!
   Копенкин сейчас же снова заснул: он не  понимал  и  не  имел
душевных сомнений, считая их изменой революции; Роза Люксембург
заранее и за всех продумала все -- теперь остались одни подвиги
вооруженной руки, ради сокрушения видимого и невидимого врага.
   Утром  Достоевский  пошел в обход Ханских Двориков, объявляя
подворно объединенный приказ волревкома  и  губисполкома  --  о
революционном дележе скота без всякого изъятия.
   И  скот выводили к церкви на площадь, под плач всего имущего
народа. Но и бедняки страдали от вида ноющих хозяев и жалостных
старух, а некоторые из неимущих тоже плакали, хотя  их  ожидала
доля.
   Женщины  целовали  коров,  мужики  особо  ласково и некрепко
держали своих лошадей, ободряя их, как сыновей на войну, а сами
решали -- заплакать им или так обойтись.
   Один  крестьянин,  человек  длинного  тонкого  роста,  но  с
маленьким  голым лицом и девичьим голосом, привел своего рысака
не только без упрека, а со словами утешения для всех  тоскующих
однодеревенцев:
    --  Дядя  Митрий,  чего  ты? -- высоко говорил он грустному
старику. -- Да пралич ее завозьми совсем: что ты, с жизнью, что
ль, без остатка расстаешься? Ишь ты,  скорбь  какая  --  лошадь
заберут,  да  сатана  с  ней,  еще  заведем. Собери скорбя свои
обратно!
   Достоевский знал этого крестьянина: старый  дезертир.  Он  в
малолетстве  прибыл  откуда-то  без справки и документа -- и не
мог быть призванным ни на одну войну: не имел официального года
рождения и имени,  а  формально  вовсе  не  существовал;  чтобы
обозначить  его  как-нибудь,  для  житейского  удобства  соседи
прозвали дезертира Недоделанным, а в списках бывшего сельсовета
он не значился. Был один секретарь, который ниже  всех  фамилий
написал:   "Прочие  --  1;  пол:  сомнительный".  Но  следующий
секретарь не понял такой записи и прибавил
 одну  лишнюю  голову  к  крупнорогатому  скоту,   а   "прочих"
вычеркнул   абсолютно.  Так  и  жил  Недоделанный  общественной
утечкой, как просо с воза на землю.
   Однако  недавно   Достоевский   чернилами   вписал   его   в
гражданский  список  под названием "уклоняющегося середняка без
лично  присвоенной  фамилии",  и  тем   прочно   закрепил   его
существование: как бы родил Недоделанного для советской пользы.
   Степная  жизнь  шла  в  старину  по следам скота, и в народе
остался страх умереть с голоду без скота, поэтому люди  плакали
больше из предрассудка, чем из страха убытка.
   Дванов   и   Копенкин   пришли,   когда   Достоевский  начал
разверстывать скот по беднякам.
   Копенкин проверил его:
    -- Не  ошибись:  революционное-то  чувство  сейчас  в  тебе
полностью?
   Гордый  властью  Достоевский показал рукой от живота до шеи.
Способ  дележа  он  придумал  простой  и  ясный:  самые  бедные
получали  самых  лучших  лошадей и коров; но так как скота было
мало, то середнякам уже  ничего  не  пришлось,  лишь  некоторым
перепало по овце.