ь вокруг машины, чтобы на нее ниоткуда не дул
прохладный воздух. И они лежали до вечера,  пока  ветер  совсем
утих, а цилиндр остыл, не вспыхнув пламенем.
    --  Свыше  терпежа  рук  ни  разу  не  обогрелся, -- сказал
Чепурный про насос. -- Может, завтра с утра буря  будет,  тогда
враз жару накачаем.
   Вечером Копенкин нашел Дванова, он давно хотел его спросить,
что  в Чевенгуре -- коммунизм или обратно, оставаться ему здесь
или можно отбыть, -- и теперь спросил.
    -- Коммунизм, -- ответил Дванов.
    -- Что ж я его никак не вижу? Иль он не разрастается? Я  бы
должен  чувствовать  грусть и счастье: у меня ведь сердце скоро
ослабевает. Я даже музыки боюсь -- ребята, бывало, заиграют  на
гармонии, а я сижу и тоскую в слезах.
    --  Ты  же  сам  коммунист,  --  сказал  Дванов.  --  После
буржуазии коммунизм происходит из коммунистов  и  бывает  между
ними.  Где  же  ты  ищешь  его,  товарищ Копенкин, когда в себе
бережешь? В Чевенгуре коммунизму ничто не  мешает,  поэтому  он
сам рожается.
   Копенкин  пошел  к  лошади  и выпустил ее в степь пастись на
ночь, так он никогда не поступал, храня коня при себе во всякий
момент.
   День окончился, словно вышел из комнаты  человек-собеседник,
и  ногам  Дванова  стало холодно. Он стоял один среди пустыря и
ожидал увидеть кого-нибудь. Но никого не заметил,  прочие  рано
ложились  спать,  им не терпелось поскорее дождаться жен, и они
желали поскорее истощать время во сне. Дванов  пошел  за  черту
города,  где  звезды  светят  дальше  и  тише,  потому  что они
расположены не над городом,  а  над  степью,  уже  опустошаемой
осенью.  В  последнем  доме разговаривали люди; тот дом с одной
стороны завалила трава, будто ветер  наравне  с  солнцем  начал
работать  на  Чевенгур и теперь гнал сюда траву, чтобы завалить
ею на зиму дома и создать в них укрытое тепло.
   Дванов вошел в дом. На полу вниз животом лежал Яков Титыч  и
переживал  свою болезнь. На табуретке сидел Гопнер и извинялся,
что сегодня дул слабый ветер и  огня  добыть  было  невозможно;
завтра,  надо  ожидать, будет буря -- солнце скрылось в дальние
тучи, и там сверкали молнии последней летней грозы. Чепурный же
стоял на ногах и молча волновался.
   Яков Титыч не столько  мучился,  сколько  скучал  по  жизни,
которая  ему была сейчас уже не мила, но он знал в уме, что она
мила, и тихо томился по ней. Пришедших людей он стыдился за то,
что не мог сейчас чувствовать к ним  своего  расположения:  ему
было теперь все равно, хотя бы их и не было на свете; и таракан
его  ушел  с  окна и жил где-то в покоях предметов, он почел за
лучшее избрать забвение в тесноте теплых вещей вместо  нагретой
солнцем, но слишком просторной, страшной земли за стеклом.
    --   Ты,  Яков  Титыч,  зря  таракана  полюбил,  --  сказал
Чепурный. -- Оттого ты и заболел.  Если  б  ты  жил  в  границе
людей,   на  тебя  бы  от  них  социальные  условия  коммунизма
действовали, а один ты, ясно, занемог: вся  микробная  гада  на
тебя бросилась, а то бы -- на всех, и тебе досталось мало...
    --  Почему,  товарищ  Чепурный,  нельзя таракана любить? --
неуверенно спросил Дванов. -- Может быть,  можно.  Может  быть,
кто  не  хочет  иметь  таракана, тот и товарища себе никогда не
захочет.
   Чепурный сразу и глубоко задумался -- в  это  время  у  него
словно приостанавливались все чувства, и он еще более ничего не
понимал.
    -- Тогда пускай, пожалуйста, привлекает таракана, -- сказал
он, чтобы положиться на Дванова. -- Таракан его тоже живет себе
в Чевенгуре, -- с утешением закончил Чепурный.
   У   Якова   Титыча   настолько  сильно  натянулась  какая-то
перепонка в желудке, что он от ужаса, что та перепонка  лопнет,
заранее  застонал,  но  перепонка  ослабела обратно. Яков Титыч
вздохнул, жалея свое  тело  и  тех  людей,  которые  находились
вокруг  него,  он  видел,  что  сейчас,  когда ему так скучно и
больно, его туловище лежит одиноким на полу и люди  стоят  близ
него  --  каждый  со  своим  туловищем,  и никто не знает, куда
направить свое  тело  во  время  горя  Якова  Титыча;  Чепурный
чувствовал  стыд  больше  других, он уже привык понимать, что в
Чевенгуре  имущество  потеряло  стоимость,  пролетариат  прочно
соединен, но туловища живут отдельно -- и беспомощно поражаются
мучением,  в этом месте люди нисколько не соединены, поэтому-то
и Копенкин и Гопнер не могли заметить коммунизма -- он не  стал
еще  промежуточным  веществом  между  туловищами пролетариев. И
здесь Чепурный тоже вздохнул: хоть бы Дванов помог, а то прибыл
в Чевенгур и молчит; или же сам пролетариат скорей входил бы  в
полную силу, поскольку ему не на кого теперь надеяться.
   На дворе совсем погасло, ночь начала углубляться. Яков Титыч
ожидал,  что  вот-вот  все  уйдут  от  него на ночлег и он один
останется томиться.
   Но Дванов не мог уйти от этого худого, занемогшего  старика;
он  хотел  лечь с ним рядом и лежать всю ночь, всю болезнь, как
лежал некогда с отцом  в  своем  детстве;  но  он  не  лег,  он
чувствовал стеснение и понимал, как бы ему было стыдно, если бы
к  нему  самому  кто-нибудь  прилег,  чтобы разделить болезнь и
одинокую ночь. Чем больше  Дванов  думал,  как  поступить,  тем
незаметнее  забывал  свое  желание  остаться  у Якова Титыча на
ночь, точно ум поглощал чувствующую жизнь Дванова.
    -- Ты, Яков Титыч, живешь не  организационно,  --  придумал
причину болезни Чепурный.
    --  Чего  ты  там  брешешь?  --  обиделся  Яков  Титыч.  --
Организуй меня за туловище, раз так. Ты тут одни дома с мебелью
тронул, а туловище как было, так и  мучается...  Иди  отдыхать,
скоро роса закапает.
    --  Я ей, будь она проклята, капну! -- угрюмо сказал Гопнер
и вышел на двор. Он полез на  крышу  осматривать  дырья,  через
которые проникала роса и остужала больного Якова Титыча.
   Дванов тоже забрался на кровлю и держался за трубу; уже луна
блестела  холодом, влажные крыши светились безлюдной росой, а в
степи было уныло и жутко -- тому, кто там остался сейчас  один.
Гопнер  разыскал в чулане молоток, принес из кузницы кровельные
ножницы, два листа старого железа и начал чинить крышу.  Дванов
внизу  резал  железо,  выпрямлял гвозди и подавал этот матерьял
наверх, а Гопнер сидел на крыше и стучал на весь Чевенгур;  это
было  в  первый  раз при коммунизме, чтобы в Чевенгуре застучал
молоток  и,  вдобавок  к  солнцу,  начал   трудиться   человек.
Чепурный,  ушедший  послушать  в  степь,  не  едет ли Прокофий,
быстро возвратился на звук молотка; другие чевенгурцы так же не
вытерпели и  пришли  удивленно  поглядеть,  как  человек  вдруг
работает и к чему.
    --  Не  бойтесь, пожалуйста, -- сказал всем Чепурный. -- Он
не для пользы и богатства застучал,  ему  нечего  Якову  Титычу
подарить, он и начал крышу над его головой латать, это пускай!
    -- Пускай, -- ответили многие и простояли до полуночи, пока
Гопнер  не  слез с крыши и не сказал: "Теперь не просочится". И
все прочие с удовлетворением вздохнули, оттого  что  теперь  на
Якова  Титыча  ничто не просочится и ему можно спокойно болеть:
чевенгурцы сразу почувствовали к Якову Титычу скупое отношение,
поскольку пришлось латать целую крышу, чтобы он остался цел.
   Остальную ночь чевенгурцы спали, их сон был спокоен и  полон
утешения  --  на конце Чевенгура стоял дом, заваленный сугробом
перекати-поля, и в нем лежал человек,  который  им  стал  нынче
снова  дорог,  и  они  скучали по нем во сне; так бывает дорога
игрушка младенцу, который спит и ждет утра, чтобы проснуться  и
быть с игрушкой, привязавшей его к счастью жизни.
   Только  двое  не  спали  в  Чевенгуре  в  ту ночь -- Кирей и
Чепурный; они оба жадно думали  о  завтрашнем  дне,  когда  все
встанут,  Гопнер  добудет  огонь  из  насоса,  курящие  закурят
толченые лопухи и  снова  будет  хорошо.  Лишенные  семейств  и
труда,  Кирей,  Чепурный и все спящие чевенгурцы вынуждены были
одушевлять  близких  людей   и   предметы,   чтобы   как-нибудь
размножать и облегчать свою набирающуюся, спертую в теле жизнь.
Сегодня  они одушевили Якова Титыча, и все полегчало, все мирно
заснули от скупого сочувствия Якову Титычу, как  от  усталости.
Под  конец  ночи  и  Кирей тихо забылся, и Чепурный, прошептав:
"Яков Титыч уже  спит,  а  я  нет",  --  тоже  прилег  к  земле
ослабевшей головой.
   Следующий  день  начался мелким дождем, солнце не показалось
над Чевенгуром; люди  проснулись,  но  не  вышли  из  домов.  В
природе  наступила  осенняя  смутность, почва надолго задремала
под окладным терпеливым дождем.
   Гопнер делал ящик на водяной  насос,  чтобы  укрыть  его  от
дождевой  мелочи  и  все же добыть огонь. Четверо прочих стояли
вокруг Гопнера и воображали,  что  они  тоже  участвуют  в  его
труде.
   А  Копенкин  расшил  из  шапки портрет Розы Люксембург и сел
срисовывать с него картину -- он захотел подарить картину  Розы
Люксембург  Дванову,  может  быть, он тоже полюбит ее. Копенкин
нашел картон и рисовал печным углем, сидя за  кухонным  столом;
он   высунул   шевелящийся   язык   и  ощущал  особое  покойное
наслаждение, которого никогда не знал в прошлой  жизни.  Каждый
взгляд на портрет Розы Копенкин сопровождал волнением и шепотом
про  себя:  "Милый  товарищ мой женщина", -- и вздыхал в тишине
чевенгурского коммунизма. По оконному стеклу плыли капли дождя,
иногда  проносился  ветер  и  сразу  осушал  стекло,  недалекий
плетень  стоял  заунывным  зрелищем,  Копенкин  вздыхал дальше,
мочил языком ладонь для сноровки и  принимался  очерчивать  рот
Розы; до ее глаз Копенкин дошел уже совсем растроганным, однако
горе  его было не мучительным, а лишь слабостью еле надеющегося
сердца,  слабостью  потому,  что  сила  Копенкина   уходила   в
тщательное искусство рисования. Сейчас он не мог бы вскочить на
Пролетарскую  Силу  и  мчаться  по степным грязям в Германию на
могилу Розы Люксембург, дабы поспеть увидеть земляной  холм  до
размыва  его  осенними  дождями,  --  сейчас  Копенкин мог лишь
изредка утереть свои глаза, уставшие от ветра  войны  и  полей,
рукавом  шинели:  он  тратил  свою  скорбь на усердие труда, он
незаметно хотел привлечь Дванова к красоте  Розы  Люксембург  и
сделать  для него счастье, раз совестно сразу обнять и полюбить
Дванова.
   Двое прочих, и с ними Пашинцев, рубили шелюгу  по  песчаному
наносу   на  окраине  Чевенгура.  Несмотря  на  дождь,  они  не
унимались  и  уже  наложили  немалый  ворох  дрожащих  прутьев.
Чепурный  еще  издали заметил это чуждое занятие, тем более что
люди мокли и простывали ради хворостины, и пошел справиться.
    -- Чего вы делаете? -- спросил он. -- Зачем вы кущи  губите
и сами студитесь?
   Но  трое  тружеников,  поглощенные в самих себя, с жадностью
пресекали топорами худую жизнь хворостин.
   Чепурный сел во влажный песок.
    -- Ишь ты, ишь ты! -- подговаривал он Пашинцеву  под  руку.
-- Рубит и режет, а зачем -- скажи, пожалуйста?
    --  Мы  на  топку,  -- сказал Пашинцев. -- Надо зиму загодя
ждать.
    -- Ага -- тебе  надо  зиму  ожидать!  --  с  хитростью  ума
произнес  Чепурный.  -- А того ты не учитываешь, что зимой снег
бывает?!
    -- Когда нап/а'дает, то бывает, -- согласился Пашинцев.
    -- А когда он не падает, скажи  пожалуйста?  --  все  более
хитро  упрекал  Чепурный и затем перешел к прямому указанию: --
Ведь снег укроет Чевенгур и под снегом будет жить тепло.  Зачем
же тебе хворост и топка? Убеди меня, пожалуйста, -- я ничего не
чувствую!
    --  Мы  не  себе  рубим,  --  убедил  его  Пашинцев,  -- мы
кому-нибудь, кому потребуется. А мне сроду  жара  не  нужна,  я
снегом хату завалю и буду там.
    --   Кому-нибудь?!  --  сомневающе  сказал  Чепурный  --  и
удовлетворился. -- Тогда руби больше. Я думал, вы себе  рубите,
а раз кому-нибудь, то это верно -- это не труд, а помощь даром.
Тогда   руби!  Только  чего  ж  ты  бос?  Н/а'  тебе  хоть  мои
полусапожки -- ты ж остудишься!
    -- Я остужусь?! -- обиделся Пашинцев. --  Если  б  я  когда
заболел, то ты бы давно умер.
   Чепурный ходил и наблюдал по ошибке: он часто забывал, что в
Чевенгуре  больше  нет  ревкома и он -- не председатель. Сейчас
Чепурный вспомнил, что  он  не  Советская  власть,  и  ушел  от
рубщиков  хвороста  со  стыдом,  он побоялся, как бы Пашинцев и
двое прочих не подумали про него: вон  самый  умный  и  хороший
пошел,  богатым  начальником  бедноты коммунизма хочет стать! И
Чепурный присел за одним поперечным  плетнем,  чтобы  про  него
сразу  забыли  и  не  успели  ничего  подумать. В ближнем сарае
раздавались мелкие спешные удары по  камню;  Чепурный  выдернул
кол  из  плетня и дошел до того сарая, держа в руке кол и желая
помочь им в работе трудящихся.  В  сарае  на  мельничном  камне
сидели  Кирей  и  Жеев  и  долбили бороздки по лицу того камня.
Оказалось,  что  Кирей  с  Жеевым  захотели  пустить   ветряную
мельницу и намелить из разных созревших зерен мягкой муки, а из
этой  муки  они  думали  испечь нежные жамки для болящего Якова
Титыча.  После  каждой  бороздки  оба  человека   задумывались:
насекать им камень дальше или нет, и, не приходя к концу мысли,
насекали  дальше.  Их  брало  одинаковое  сомнение: для жернова
нужна была пал-брица, а сделать ее мог во всем Чевенгуре только
один Яков Титыч -- он работал в старину кузнецом. Но  когда  он
сможет  сделать пал-брицу, тогда он уже выздоровеет и обойдется
без жамок, -- стало быть, сейчас  не  надо  насекать  камня,  а
тогда,  когда поднимется Яков Титыч, если же он выздоровеет, то
жамки не потребуются наравне с мельницей и пал-брицей. И  время
от  времени  Кирей и Жеев останавливались для сомнения, а потом
вновь работали на  всякий  случай,  чтобы  чувствовать  в  себе
удовлетворение от заботы по Якову Титычу.
   Чепурный смотрел-смотрел на них и тоже усомнился.
    --  Зря долбите, -- осторожно выразил он свое мнение, -- вы
сейчас камень чувствуете, а не товарищей. Прокофий вот приедет,
он всем вслух прочитает, как труд  рожает  стерву  противоречия
наравне  с  капитализмом...  На дворе дождь, в степи сырость, а
малого нет и нет, все время хожу и помню о нем.
    -- Либо верно -- зря? -- доверился Чепурному Кирей., --  Он
и  так  выздоровеет  --  коммунизм  сильней  жамки. Лучше пойду
пороху из  патронов  товарищу  Гопнеру  дам,  он  скорей  огонь
сделает.
    --  Он  без  пороха сделает, -- окоротил Кирея Чепурный. --
Силы природы на все хватит: целые светила горят, неужели солома
не загорится?.. Чуть солнце  за  тучи,  вы  и  пошли  трудиться
вместо него! Надо жить уместней, теперь не капитал!
   Но Кирей и Жеев не знали точно, отчего они сейчас трудились,
и лишь  почувствовали скучное время на дворе, когда поднялись с
камня и оставили на нем свою заботу об Якове Титыче.
   Дванов с Пиюсей тоже сначала не знали, зачем  они  пошли  на
реку  Чевенгурку.  Дождь над степью и над долиной реки создавал
особую тоскующую тишину в природе, будто мокрые  одинокие  поля
хотели  приблизиться  к  людям  в Чевенгур. Дванов с молчаливым
счастьем думал о Копенкине, Чепурном, Якове Титыче и  обо  всех
прочих,  что сейчас жили себе в Чевенгуре. Дванов думал об этих
людях  как  о  частях  единственного  социализма,   окруженного
дождем, степью и серым светом всего чужого мира.
    -- Пиюсь, ты думаешь что-нибудь? -- спросил Дванов.
    --  Думаю,  --  сказал  сразу Пиюся и слегка смутился -- он
часто забывал думать и сейчас ничего не думал.
    -- Я тоже думаю, -- удовлетворенно сообщил Дванов.
   Под думой он полагал не мысль, а наслаждение от  постоянного
воображения  любимых  предметов;  такими  предметами  для  него
сейчас были чевенгурские люди --
 он  представлял  себе  их  голые  жалкие  туловища   существом
социализма,  который  они  искали с Копенкиным в степи и теперь
нашли. Дванов чувствовал полную сытость своей души, он даже  не
хотел  есть  со  вчерашнего  утра и не помнил об еде; он сейчас
боялся утратить свой душевный покойный достаток и  желал  найти
другую  второстепенную  идею,  чтобы  ею  жить  и ее тратить, а
главную идею оставить в нетронутом запасе  --  и  лишь  изредка
возвращаться к ней для своего счастья.
    -- Пиюсь, -- обратился Дванов, -- правда ведь, что Чевенгур
у нас  с  тобой  душевное  имущество? Его надо беречь как можно
поскупей и не трогать каждую минуту!
    -- Это можно! -- с ясностью  подтвердил  Пиюся.  --  Пускай
только тронет кто -- сразу ляпну сердце прочь!
    --  В  Чевенгуре тоже люди живут, им надо жить и кормиться,
-- все дальше и все успокоенней думал Дванов.
    -- Конечно, надо, -- согласно полагал Пиюся. --  Тем  более
что  тут  коммунизм,  а  народ худой% Разве в теле Якова Титыча
удержится коммунизм, когда он тощий? Он сам в  своем  теле  еле
помещается!
   Они  подошли  к  заглохшей,  давно  задернелой  балке; своим
устьем эта балка обращалась  в  пойму  реки  Чевенгурки  и  там
погашалась  в  долине.  По  широкому  дну  балки гноился ручей,
питающийся живым родником в глубине овражного  верховья;  ручей
имел прочную воду, которая была цела даже в самые сухие годы, и
по  берегам  ручья  всегда  росла  свежая  трава.  Больше всего
Дванову сейчас хотелось обеспечить пищу для  всех  чевенгурцев,
чтобы они долго и безвредно для себя жили на свете и доставляли
своим  наличием в мире покой неприкосновенного счастья в душу и
в думу Дванова; каждое тело в  Чевенгуре  должно  твердо  жить,
потому  что  только  в  этом  теле  живет вещественным чувством
коммунизм. Дванов в озабоченности остановился.
    -- Пиюсь, -- сказал он, -- давай  плотину  насыпем  поперек
ручья. Зачем здесь напрасно, мимо людей течет вода?
    -- Давай, -- согласился Пиюся. -- А кто воду будет пить?
    --  Земля  летом,  --  объяснил Дванов; он решил устроить в
долине балки искусственное орошение, чтобы  будущим  летом,  по
мере  засухи  и  надобности, покрывать влагой долину и помогать
расти питательным злакам и травам.
    -- Тут огороды будут хороши, -- указал Пиюся. -- Тут жирные
места, --
 сюда со степей весной чернозем несет, а  летом  от  жары  одни
трещины и сухие пауки.
   Через  час  Дванов  и  Пиюся  принесли  лопаты и начали рыть
канаву для отвода воды  из  ручья,  чтобы  можно  было  строить
плотину  на  сухом  месте. Дождь ничуть не переставал, и трудно
было рвать лопатой задернелый промокший покров.
    -- Зато люди  будут  всегда  сыты,  --  говорил  Дванов,  с
усердием жадности работая лопатой.
    -- Еще бы! -- отвечал Пиюся. -- Жидкость -- великое дело.
   Теперь  Дванов  перестал  бояться  за утрату или повреждение
главной своей думы -- о сохранности людей в Чевенгуре: он нашел
вторую, добавочную идею -- орошение балки, чтобы ею отвлекаться
и ею помогать целости первой идеи в самом себе. Пока что Дванов
еще боялся пользоваться людьми коммунизма, он хотел жить тише и
беречь коммунизм без ущерба, в виде его первоначальных людей.
   В полдень Гопнер добыл огонь водяным  насосом,  в  Чевенгуре
раздался  гул  радости,  и  Дванов с Пиюсей тоже побежали туда.
Чепурный уже успел развести костер и варил на нем котелок  супа
для  Якова  Титыча, торжествуя от своего занятия и от гордости,
что в Чевенгуре на сыром месте пролетарии сумели сделать огонь.
   Дванов сказал Гопнеру о своем намерении делать  оросительную
плотину  на  ручье, дабы лучше росли огороды и злаки. Гопнер на
это  заметил,  что  без  шпунта  не  обойтись,  нужно  найти  в
Чевенгуре  сухое  дерево  и  начинать  делать шпунтовые сваи. И
Дванов с Гопнером до вечера искали сухое дерево, пока не  дошли
до старого буржуазного кладбища, очутившегося уже вне Чевенгура
благодаря  сплочению  города  в  тесноту  от переноски домов на
субботниках; на  кладбище  богатые  семейства  ставили  высокие
дубовые  кресты по своей усопшей родне, и кресты стояли десятки
лет над могилами, как деревянное бессмертие умерших. Эти кресты
Гопнер нашел годными для шпунта, если снять с них перекладины и
головки Иисуса Христа.
   Поздно вечером Гопнер, Дванов, Пиюся  и  еще  пяте