т, а
гонят. Она еще более сжалась под большой шинелью, храня под нею
свое  голое тело, служившее ей и жизнью, и средством к жизни, и
единственной несбывшейся надеждой, -- поверх кожи  для  женщины
начинался   чужой   мир,  и  ничто  из  него  ей  не  удавалось
приобрести, даже одежды  для  теплоты  и  сбережения  тела  как
источника своей пищи и счастья других.
    --  Какие  ж  это,  Прош,  жены?  -- спрашивал и сомневался
Чепурный. -- Это восьмимесячные  ублюдки,  в  них  вещества  не
хватает.
    --  А  тебе-то  что?  --  возразил  Прокофий.  -- Пускай им
девятым месяцем служит коммунизм.
    -- И верно! -- счастливо  воскликнул  Чепурный.  --  Они  в
Чевенгуре,  как  в  теплом  животе,  скорей  дозреют и уж тогда
целиком родятся.
    -- Ну да! А тем более что прочему пролетарию  особая  сдобь
не желательна; ему абы-абы от томления жизни избавиться! А чего
ж  тебе  надо:  все-таки  тебе  это  женщины,  люди с пустотой,
поместиться есть где.
    -- Жен таких не бывает, -- сказал Дванов. --  Такие  бывают
матери, если кто их имеет.
    -- Или мелкие сестры, -- определил Пашинцев. -- У меня была
одна  такая  ржавая сестренка, ела плохо, так и умерла от самой
себя.
   Чепурный  слушал  всех  и  по  привычке  собирался   вынести
решение, но сомневался и помнил про свой низкий ум.
    --  А чего у нас больше, мужей иль сирот? -- спросил он, не
думая про этот вопрос. -- Пускай, я так формулирую, сначала все
товарищи поцелуют по разу  тех  жалобных  женщин,  тогда  будет
понятней,   чего  из  них  сделать.  Товарищ  музыкант,  отдай,
пожалуйста, музыку Пиюсе, пусть он сыграет что-нибудь из нотной
музыки.
   Пиюся заиграл марш,  где  чувствовалось  полковое  движение:
песен одиночества и вальсы он не уважал и совестился их играть.
   Дванову  досталось первым целовать всех женщин: при поцелуях
он открывал рот и зажимал губы каждой женщины меж своими губами
с жадностью нежности, а левой рукой он слегка обнимал очередную
женщину, чтобы она стояла устойчиво и не отклонилась  от  него,
пока Дванов не перестанет касаться ее.
   Сербинову  пришлось  тоже  перецеловать всех будущих жен, но
последнему, хотя он и этим был доволен: Симон всегда чувствовал
успокоение от присутствия второго, даже неизвестного  человека,
а  после  поцелуев жил с удовлетворением целые сутки. Теперь он
уже не очень хотел уезжать, он сжимал свои руки от удовольствия
и улыбался, невидимый среди движения людей и темпа музыкального
марша.
    --  Ну  как  скажешь,  товарищ  Дванов?  --   интересовался
дальнейшим  Чепурный,  вытирая  рот.  --  Жены они или в матеря
годятся? Пиюся, дай нам тишину для разговора!
   Дванов и сам не знал, свою мать он не видел, а жены  никогда
не  чувствовал. Он вспомнил сухую ветхость женских тел, которые
он сейчас поддерживал для поцелуев, и  как  одна  женщина  сама
прижалась  к нему, слабая, словно веточка, пряча вниз привыкшее
грустное лицо; близ нее Дванов задержался от воспоминания
 -- женщина пахла молоком и потной рубахой, он поцеловал ее еще
раз в нагрудный край рубахи, как целовал в младенчестве в  тело
и в пот мертвого отца.
    -- Лучше пусть матерями, -- сказал он.
    -- Кто здесь сирота -- выбирай теперь себе мать! -- объявил
Чепурный.
   Сиротами были все, а женщин десять: никто не тронулся первым
к женщинам  для получения своей матери, каждый заранее дарил ее
более нуждающемуся товарищу. Тогда Дванов понял, что и  женщины
--  тоже  сироты:  пусть  лучше  они  вперед  выберут  себе  из
чевенгурцев братьев или родителей, и так пусть останется.
   Женщины сразу избрали себе самых пожилых  прочих;  с  Яковом
Титычем  захотели  жить  даже  две, и он обеих привлек. Ни одна
женщина не верила в отцовство или братство чевенгурцев, поэтому
они старались найти мужа, которому ничего не надо, кроме сна  в
теплоте. Лишь одна смуглая полудевочка подошла к Сербинову.
    -- Чего ты хочешь? -- со страхом спросил он.
    --  Я  хочу,  чтобы из меня родился теплый комочек, и что с
ним будет!
    -- Я не могу, я уеду отсюда навсегда.
   Смуглая переменила Сербинова на Кирея.
    -- Ты -- женщина ничего, -- сказал ей Кирей. -- Я тебе  что
хочешь  подарю!  Когда  твой  теплый комок родится, то уж он не
остынет.
   Прокофий взял под руку Клавдюшу.
    -- Ну, а мы что будем делать, гражданка Клобзд?
    -- Что ж, Прош, наше дело сознательное...
    -- И то, -- определил Прокофий.  Он  поднял  кусок  скучной
глины  и  бросил  его куда-то в одиночество. -- Чего-то мне все
время серьезно на душе -- не то пора семейство организовать, не
то коммунизм перетерпеть... Ты сколько мне фонда накопила?
    -- Да сколько ж? Что теперь ходила продала, то и  выручила,
Прош:  за  две шубы да за серебро только цену дали, а остальное
вскользь прошло.
    -- Ну пускай: вечером ты мне отчет  дашь,  я  хоть  тебе  и
верю, а волнуюсь. А деньги так у тетки и содержишь?
    --  Да  то  где  ж, Прош? Там им верное место. А когда ж ты
меня в губернию повезешь? Обещал  еще  центр  показать,  а  сам
опять  меня  в  это  мещанство  привел. Что я тут -- одна среди
нищенок, не с кем нового платья попытать! А показываться  кому?
Разве  это  уездное общество? Это прохожане на постое. С кем ты
меня мучаешь?
   Прокофий вздохнул: что ты будешь делать с такой особой, если
у нее ум хуже женской прелести?
    -- Ступай, Клавдюша, обеспечивай пришлых баб, а я  подумаю:
один ум хорошо, а второй лишний.
   Большевики  и  прочие  уже  разошлись  с прежнего места, они
снова начали трудиться над изделиями для тех товарищей, которых
они чувствовали  своей  идеей.  Один  Копенкин  не  стал  нынче
работать,  он  угрюмо  вычистил и обласкал коня, а потом смазал
оружие гусиным салом из своего неприкосновенного запаса.  После
того он отыскал Пашинцева, шлифовавшего камни.
    --  Вась,  --  сказал  Копенкин.  --  Чего  ж  ты  сидишь и
тратишься: ведь бабы пришли. Семен Сербов еще прежде них саки и
вояжи вез в Чевенгур.  Чего  ж  ты  живешь  и  забываешь?  Ведь
буржуазия неминуемо грянет, где ж твои бомбы, товарищ Пашинцев?
Где ж твоя революция ее сохранный заповедник?
   Пашинцев  выдернул  из  ущербленного  глаза засохшую дрянь и
посредством силы ногтя запустил ее в плетень.
    -- То я чую, Степан, и тебя приветствую! Оттого и  гр/о'блю
в  камень свою силу, что иначе тоскую и плачу в лопухи!.. Где ж
это Пиюся, где ж его музыка висит на гвозде!
   Пиюся собирал щавель по задним местам бывших дворов.
    -- Тебе опять звуков захотелось? -- спросил он из-за сарая.
-- Без геройства соскучился?
    --  Пиюсь,  сыграй  нам  с  Копенкиным  "Яблоко",  дай  нам
настроение жизни!
    -- Ну жди, сейчас дам.
   Пиюся  принес  хроматический  инструмент и с серьезным лицом
профессионального  артиста  сыграл  двум  товарищам   "Яблоко".
Копенкин и Пашинцев взволнованно плакали, а Пиюся молча работал
перед ними -- сейчас он не жил, а трудился.
    --  Стой, не расстраивай меня! -- попросил Пашинцев. -- Дай
мне унылости.
    -- Даю, -- согласился Пиюся и заиграл протяжную мелодию.
   Пашинцев обсох лицом, вслушался в заунывные звуки  и  вскоре
сам запел вслед музыке:

               Ах, мой товарищ боевой,
               Езжай вперед и песню пой,
               Давно пора нам смерть встречать --
               Ведь стыдно жить и грустно умирать...
               Ах, мой товарищ, подтянись,
               Две матери нам обещали жизнь,
               Но мать сказала мне: постой,
               Вперед врага в могиле упокой,
               А сверху сам ложись...

    -- Будет тебе хрипеть, -- окоротил певца Копенкин, сидевший
без деятельности,  --  тебе бабы не досталось, так ты песней ее
хочешь окружить. Вон одна ведьма сюда поспешает.
   Подошла будущая жена Кирея -- смуглая, как дочь печенега.
    -- Тебе чего? -- спросил ее Копенкин.
    -- А так, ничего. Слушать хочу, у  меня  сердце  от  музыки
болит.
    -- Тьфу ты, гадина! -- И Копенкин встал с места для ухода.
   Здесь явился Кирей, чтоб увести супругу обратно.
    -- Куда ты, Груша убегаешь? Я тебе проса нарвал, идем зерна
толочь  --  вечером  блины  будем  кушать,  мне  что-то мучного
захотелось.
   И они пошли вдвоем в тот чулан, где раньше Кирей лишь иногда
ночевал, а теперь надолго приготовил приют для Груши и себя.
   Копенкин же направился вдоль Чевенгура -- он захотел глянуть
в открытую  степь,  куда  уже  давно  не   выезжал,   незаметно
привыкнув   к   тесной   суете  Чевенгура.  Пролетарская  Сила,
покоившаяся в глуши одного амбара, услышала  шаги  Копенкина  и
заржала  на друга тоскующей пастью. Копенкин взял ее с собой, и
лошадь начала подпрыгивать рядом с ним от предчувствия  степной
езды.  На  околице  Копенкин  вскочил  на коня, выхватил саблю,
прокричал  своей  отмолчавшейся  грудью  негодующий  возглас  и
поскакал  в  осеннюю  тишину  степи гулко, как по граниту. Лишь
один Пашинцев видел разбег по  степи  Пролетарской  Силы  и  ее
исчезновение   со  всадником  в  отдаленной  мгле,  похожей  на
зарождающуюся ночь. Пашинцев только что залез на крышу,  откуда
он  любил  наблюдать  пустоту  полевого  пространства и течение
воздуха над ним. "Он теперь не вернется, -- думал Пашинцев.  --
Пора и мне завоевать Чевенгур, чтоб Копенкину это понравилось".
   Через  три дня Копенкин возвратился, он въехал в город шагом
на похудевшей лошади и сам дремал на ней.
    -- Берегите Чевенгур, -- сказал он Дванову и двоим  прочим,
что  стояли  на  его дороге, -- дайте коню травы, а поить я сам
встану. -- И Копенкин, освободив лошадь, уснул на протоптанном,
босом  месте.  Дванов  повел  лошадь  в  травостой,  думая  над
устройством   дешевой   пролетарской   пушки   для   сбережения
Чевенгура. Травостой был тут же, Дванов  отпустил  Пролетарскую
Силу,  а  сам остановился в гуще бурьяна; сейчас он ни о чем не
думал, и старый сторож его ума хранил покой своего сокровища --
он мог впустить лишь одного посетителя,  одну  бродящую  где-то
наружи мысль. Наружи ее не было: простиралась пустая, глохнущая
земля,   и   тающее   солнце   работало  на  небе  как  скучный
искусственный предмет, а люди в Чевенгуре думали не о пушке,  а
друг  о друге. Тогда сторож открыл заднюю дверь воспоминаний, и
Дванов снова почувствовал в голове теплоту сознания;  ночью  он
идет  в  деревню  мальчиком,  отец  его  ведет  за руку, а Саша
закрывает глаза, спит и просыпается на  ходу.  "Чего  ты,  Саш,
ослаб  так от долготы дня? Иди тогда на руки, спи на плече", --
и отец берет его наверх, на свое тело,  и  Саша  засыпает  близ
горла отца. Отец несет в деревню рыбу на продажу, из его сумы с
подлещиками  пахнет  сыростью и травой. В конце того дня прошел
ливень, на дороге тяжелая  грязь,  холод  и  вода.  Вдруг  Саша
просыпается  и  кричит  -- по его маленькому лицу лезет тяжелый
холод, а отец ругается на  обогнавшего  их  мужика  на  кованой
телеге,  обдавшего  отца  и  сына грязью с колес. "Отчего, пап,
грязь дерется с колеса?" -- "Колесо,  Саш,  крутится,  а  грязь
беспокоится и мчится с него своим весом".
    --  Нужно  колесо,  --  вслух  определил Дванов. -- Кованый
деревянный диск, с него можно  швырять  в  противника  кирпичи,
камни,  мусор,  --  снарядов  у нас нет. А вертеть будем конным
приводом и помогать руками, -- даже  пыль  можно  отправлять  и
песок...  Гопнер  сейчас  сидит на плотине, опять, наверно, там
есть просос...
    --  Я  вас  побеспокоил?  --  спросил  медленно  подошедший
Сербинов.
    -- Нет, а что? Я собой не занимался.
   Сербинов  докуривал последнюю папиросу из московского запаса
и боялся, что дальше будет курить.
    -- Вы ведь знали Софью Александровну?
    -- Знал, -- ответил Дванов, -- а вы тоже ее знали?
    -- Тоже знал.
   Спавший близ пешеходной дороги Копенкин привстал  на  руках,
кратко  крикнул в бреду и опять засопел во сне, шевеля воздухом
из носа умершие подножные былинки.
   Дванов посмотрел на Копенкина и успокоился, что он спит.
    -- Я ее помнил до  Чевенгура,  а  здесь  забыл,  --  сказал
Александр.  --  Где  она  живет теперь и отчего вам сказала про
меня?
    -- Она в Москве и там на фабрике. Вас она помнит -- у вас в
Чевенгуре люди друг для друга как идеи, я заметил, и вы для нее
идея; от вас до нее все еще идет душевный  покой,  вы  для  нее
действующая теплота...
    -- Вы не совсем правильно нас поняли. Хотя я все равно рад,
что она жива, я тоже буду думать о ней.
    -- Думайте. По-вашему, это ведь много значит -- думать, это
иметь  или  любить...  О  ней  стоит  думать, она сейчас одна и
смотрит на Москву. Там теперь  звонят  трамваи  и  людей  очень
много, но не каждый хочет их приобретать.
   Дванов  никогда не видел Москвы, поэтому из нее он вообразил
только одну  Софью  Александровну.  И  его  сердце  наполнилось
стыдом и вязкой тягостью воспоминания: когда-то на него от Сони
исходила  теплота  жизни и он мог бы заключить себя до смерти в
тесноту  одного  человека  и  лишь  теперь  понимал   ту   свою
несбывшуюся  страшную  жизнь, в которой он остался бы навсегда,
как в обвалившемся доме. Мимо с ветром промчался воробей и  сел
на  плетень,  воскликнув от ужаса. Копенкин приподнял голову и,
оглядев белыми глазами позабытый мир, искренне  заплакал;  руки
его  немощно  опирались  в  пыль  и  держали  слабое от сонного
волнения туловище. "Саша мой, Саша! Что ж ты никогда не  сказал
мне,  что  она мучается в могиле и рана ее болит? Чего ж я живу
здесь  и  бросил  ее  одну  в  могильное  мучение!.."  Копенкин
произнес  слова  с  плачем  жалобы  на  обиду, с нестерпимостью
ревущего внутри его тела горя. Косматый, пожилой и рыдающий, он
попробовал вскочить на ноги, чтобы помчаться.  "Где  мой  конь,
гады?  Где моя Пролетарская Сила? Вы отравили ее в своем сарае,
вы обманули меня коммунизмом,  я  помру  от  вас".  И  Копенкин
повалился обратно, возвратившись в сон.
   Сербинов  поглядел вдаль, где за тысячу верст была Москва, и
там в могильном сиротстве лежала его мать и страдала  в  земле.
Дванов  подошел  к Копенкину, положил голову спящего на шапку и
заметил его полуоткрытые, бегающие в сновидении  глаза.  "Зачем
ты  упрекаешь?  --  прошептал Александр. -- А разве мой отец не
мучается в озере а дне и не ждет меня? Я тоже помню".
   Пролетарская  Сила  перестала  кушать  траву   и   осторожно
пробралась  к  Копенкину,  не  топая  ногами.  Лошадь наклонила
голову к лицу Копенкина и понюхала дыханье человека, потом  она
потрогала  языком  его  неплотно  прикрытые  веки,  и Копенкин,
успокаиваясь, полностью закрыл глаза и замер  в  продолжающемся
сне.  Дванов  привязал  лошадь  к  плетню,  близ  Копенкина,  и
отправился  вместе  с  Сербиновым  на  плотину  к  Гопнеру.   У
Сербинова  уже  не  болел  живот, он забывал, что Чевенгур есть
чужое место его недельной командировки,  его  тело  привыкло  к
запаху  этого  города  и  разреженному  воздуху  степи. У одной
окраинной хаты  стоял  на  земле  глиняный  памятник  Прокофию,
накрытый  лопухом  от дождей; в недавнее время о Прокофии думал
Чепурный,  а  потом  сделал  ему   памятник,   которым   вполне
удовлетворил   и  закончил  свое  чувство  к  Прокофию.  Теперь
Чепурный заскучал о Карчуке, ушедшем с  письмами  Сербинова,  и
подготовлял   матерьял   для  глиняного  монумента  скрывшемуся
товарищу.
   Памятник  Прокофию  был  похож  слабо,  но  зато  он   сразу
напоминал   и   Прокофия   и   Чепурного  одинаково  хорошо.  С
воодушевленной нежностью  и  грубостью  неумелого  труда  автор
слепил  свой  памятник избранному дорогому товарищу, и памятник
вышел как сожительство, открыв честность искусства Чепурного.
   Сербинов не знал стоимости другого искусства, он был глуп  в
московских  разговорах  среди  общества,  потому  что  сидел  и
наслаждался видом людей,  не  понимая  и  не  слушая,  что  они
говорят.  Он  остановился  перед  памятником, и Дванов вместе с
ним.
    -- Его бы надо сделать из камня,  а  не  глины,  --  сказал
Сербинов,  -- иначе он растает от времени и погоды. Это ведь не
искусство, это конец всемирной дореволюционной халтуре труда  и
искусства; в первый раз вижу вещь без лжи и эксплуатации.
   Дванов ничего не сказал, он не знал, как иначе может быть. И
они оба пошли в речную долину.
   Гопнер  плотиной не занимался, он сидел на берегу и делал из
мелкого дерева оконную зимнюю раму для Якова Титыча. Тот боялся
остудить зимой двух своих женщин -- дочерей. Дванов и  Сербинов
подождали,  пока Гопнер доделает раму, чтобы всем вместе начать
строить  деревянный  диск  для  метания  камня  и   кирпича   в
противника Чевенгура. Дванов сидел и слышал, что в городе стало
тише.  Кто  получил  себе  мать  или дочь, тот редко выходил из
жилища и старался трудиться под одной крышей  с  родственницей,
заготовляя  неизвестные  вещи.  Неужели они в домах счастливей,
чем на воздухе?
   Дванов не мог этого знать и от грусти  неизвестности  сделал
лишнее  движение.  Он  встал на ногие, сообразил и пошел искать
матерьял для устройства стреляющего диска. До вечера  он  ходил
среди уюта сараев и задних мест Чевенгура. В этом закоснении, в
глуши малых полынных лесов тоже можно было бы как-то беззаветно
существовать  в  терпеливой  заброшенности,  на  пользу дальним
людям. Дванов находил  различные  мертвые  вещи  вроде  опорок,
деревянных  ящиков  из-под  дегтя,  воробьев-покойников  и  еще
кое-что. Дванов поднимал эти  предметы,  выражал  сожаление  их
гибели  и забвенности и снова возвращал на прежние места, чтобы
все  было  цело  в  Чевенгуре  до  лучшего  дня  искупления   в
коммунизме.  В  гуще  лебеды Дванов залез во что-то ногой и еле
вырвался  --  он  попал  между  спиц  забытого  с  самой  войны
пушечного  колеса. Оно по диаметру и прочности вполне подходило
для изготовления из него метательной машины. Но катить его было
трудно, колесо имело тяжесть больше веса Дванова,  и  Александр
призвал  на  помощь Прокофия, гулявшего среди свежего воздуха с
Клавдюшей. Колесо они доставили в кузницу,  где  Гопнер  ощупал
устройство  колеса,  одобрил  его и остался ночевать в кузнице,
близ того же колеса, чтобы на покое обдумать всю работу.
   Прокофий избрал себе жилищем кирпичный  большевистский  дом,
где  прежде все жили и ночевали, не расставаясь. Теперь там был
порядок, женское Клавдюшино убранство,  и  уже  топилась  через
день  печка  для сухости воздуха. На потолке жили мухи, комнату
окружали прочные стены, хранившие семейную тишину  Прокофия,  и
пол  был вымыт, как под воскресенье. Прокофий любил отдыхать на
кровати и видеть пешее движение мух по теплому потолку, так  же
бродили  мухи  в его деревенском детстве по потолку хаты отца и
матери, и он  лежал,  успокаивался  и  придумывал  идеи  добычи
средств  для  дальнейшей  жизни  и скрепления своего семейства.
Нынче он привел Дванова, чтобы попоить его чаем  с  вареньем  и
покормить Клавдюшиными пышками.
    --  Видишь,  Саш,  муж на потолке, -- указал Прокофий. -- В
нашей хате тоже жили мухи, ты помнишь или уже упустил из виду?
    -- Помню, -- ответил Александр. -- Я помню еще больше  птиц
на  небе,  они  летали по небу, как мухи под потолком, и теперь
они летают над Чевенгуром, как над комнатой.
    -- Ну да: ты ведь жил на озере, а не  в  хате,  кроме  неба
тебе не было покрытия, тебе птица вроде родной мухи была.
   После  чая  Прокофий  и Клавдюша легли в постель, угрелись и
стихли, а Дванов спал на  деревянном  диване.  Утром  Александр
показал   Прокофию  птиц  над  Чевенгуром,  летавших  в  низком
воздухе. Прокофий их заметил, они походили на быстроходных  мух
в  утренней  горнице природы; невдалеке шел Чепурный, босой и в
шинели  на   голое   тело,   как   отец   Прокофия   пришел   с
империалистической  войны.  Изредка  дымились  печные  трубы, и
оттуда пахло тем же, чем у матери в хате,  когда  она  готовила
утреннюю еду.
    --  Надо  б,  Саш,  корм  коммунизму  на  зиму готовить, --
озаботился Прокофий.
    -- Это надо бы, Прош, начать делать, -- согласился  Дванов.