послушнику:
    --  Пошел.  А  куда  пошел -- сам не знает. Поверни его, он
назад пойдет: вот черти-нахлебники!
   Захар Павлович немного смущался раннего разума Прошки -- сам
он поздно освоился с людьми и долго считал их умнее себя.
    -- Прош! -- спросил  Захар  Павлович.  --  А  куда  девался
маленький мальчик -- рыбацкая сирота? Его твоя мать подобрала.
    -- Сашка, что ль? -- догадался Прошка. -- Он вперед всех из
деревни  убег!  Это  такой  сатаноид  -- житья от него не было!
Украл  последнюю  коврижку  хлеба  и   скрылся   на   ночь.   Я
гнался-гнался  за  ним,  а  потом  сказал:  пускай,  и ко двору
воротился...
   Захар Павлович поверил и задумался.
    -- А где отец твой?
    -- Отец в отход ушел. А мне все семейство кормить  наказал.
Набрал  я  по  людям  хлеба,  пришел  на свою деревню, а там ни
матери, ни ребят. А заместо народа крапива в хатах растет...
   Захар Павлович отдал Прошке полтинник и попросил  наведаться
еще, когда будет в городе.
    --  Ты  бы  мне картуз отдал! -- сказал Прошка. -- Тебе все
равно ничего не жалко. А то  мне  голову  дожди  моют,  я  могу
остудиться.
   Захар  Павлович  отдал  фуражку,  сняв с нее железнодорожный
значок, который ему был дороже головного убора.
   Прошел поезд дальнего следования, и Прошка поднялся поскорей
уходить, чтобы Захар Павлович не отнял обратно денег и фуражки.
Картуз Прошке пришелся на лохматую голову как  раз,  но  Прошка
его только померил, а затем снял и завязал в сумку с хлебом.
    -- Ну, прощай, иди с богом, -- сказал Захар Павлович.
    --  Тебе хорошо говорить -- ты всегда с хлебом, -- упрекнул
Прошка. -- А у нас и того нет.
   Захар Павлович не знал, что дальше сказать, -- денег у  него
больше не было.
    -- Намедни я Сашку в городе встретил, -- проговорил Прошка.
-- Тот,  идол,  совсем  скоро  издохнет:  никто  ему  ничего не
подает, он побираться не смел. Я ему дал порцию, а сам  не  ел.
Ты небось мамке его подкинул -- теперь давай денег за Сашку! --
кончил Прошка серьезным голосом.
    --  Ты  Сашку  как-нибудь  ко мне приведи, -- ответил Захар
Павлович.
    -- А что дашь? -- заранее спросил Прошка.
    -- Получка будет -- рублевку дам.
    -- Ладно, -- сказал Прошка. --  Это  я  тебе  его  приведу.
Только ты его не приучай, а то он тебя охомутает.
   Прошка  пошел  не  туда,  где  была  дорога  на его деревню.
Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные  планы
на хлебные доходы.
   Захар Павлович последил за ним глазами и с чего-то усомнился
в драгоценности машин и изделий выше любого человека.
   Прошка  уходил  все  дальше, и все жалостней становилось его
мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы. Прошка  шел
пешим  по  железной  дороге -- по ней ездили другие; она его не
касалась и не помогала ему.  Он  смотрел  на  мосты,  рельсы  и
паровозы  одинаково  безучастно,  как  на  придорожные деревья,
ветры и пески. Всякое искусственное сооружение для Прошки  было
лишь  видом  природы  на  чужих  земельных наделах. Посредством
своего  живого  рассуждающего  ума  Прошка  кое-как  напряженно
существовал.  Едва  ли  он  полностью чувствовал свой ум -- это
видно из того, что он говорит неожиданно, почти  бессознательно
и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства.
   Прошка  пропал на закруглении линии -- один, маленький и без
всякой  защиты.  Захар  Павлович  хотел  вернуть  его  к   себе
навсегда, но далеко было догонять.
   Утром  Захару  Павловичу не так хотелось идти на работу, как
обыкновенно. Вечером он затосковал и лег  сразу  спать.  Болты,
краны  и  старые  манометры,  что всегда хранились на столе, не
могли рассеять его скуки -- он глядел на них  и  не  чувствовал
себя   в  их  обществе.  Что-то  сверлило  внутри  его,  словно
скрежетало сердце на обратном, непривычном ходу. Захар Павлович
никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по
линии  в  даль,  загроможденную  крупной,  будто   обвалившейся
природой.  Захар  Павлович думал без ясной мысли, без сложности
слов, -- одним нагревом своих впечатлительных чувств,  и  этого
было  достаточно  для  мучений.  Он  видел  жалобность  Прошки,
который сам не знал,  что  ему  худо,  видел  железную  дорогу,
работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не
мог понять -- что здесь отчего, только скорбел без имени своему
горю.
   На  следующий  день  -- третий после встречи Прошки -- Захар
Павлович не дошел до депо. Он снял номер в  проходной  будке  и
затем повесил его обратно. День он провел в овраге, под солнцем
и  паутиной  бабьего  лета.  Он слышал гудки паровозов и шум их
скорости, но не вылезал глядеть, не чувствуя больше уважения  к
паровозам.
   Рыбак утонул в озере Мутево, бобыль умер в лесу, пустое село
заросло  кущами  трав,  но  зато  шли  часы церковного сторожа,
ходили поезда по расписанию -- и было теперь  Захару  Павловичу
скучно и стыдно от правильности действий часов и поездов.
   "Что  бы  наделал  Прошка в моих летах в разуме? -- обсуждал
свое положение Захар Павлович. --  Он  бы  нарушил  что-нибудь,
сукин сын!.. Хотя Сашка и при его царстве побирался бы".
   Тот  теплый  туман,  в  котором  покойно и надежно жил Захар
Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром,  и  перед  Захаром
Павловичем  открылась беззащитная, одинокая жизнь людей, живших
голыми, без всякого обмана себя верой в помощь машин.
   Машинист-наставник   понемногу   перестал   ценить    Захара
Павловича: "Я, -- говорит, -- серьезно допустил, что ты отродье
старинных  мастеров,  а  ты так себе -- чернорабочая сила, шлак
из-под бабы!"
   Захар Павлович от  душевного  смущенья  действительно  терял
свое  усердное мастерство. Из-за одной денежной платы оказалось
трудным   правильно   ударить   даже    по    шляпке    гвоздя.
Машинист-наставник  знал это лучше всех -- он верил, что, когда
исчезнет в рабочем влекущее чувство к  машине,  когда  труд  из
безотчетной  бесплатной  естественности  станет  одной денежной
нуждой, -- тогда наступит конец света, даже хуже  конца:  после
смерти  последнего  мастера  оживут  последние  сволочи,  чтобы
пожирать растения солнца и портить изделия мастеров.

   Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал,  что
все  в  жизни  происходит  взаправду.  Когда  ему  отказывали в
подаянии, он верил, что все  люди  не  богаче  его.  Спасся  от
смерти  он  тем, что у одного молодого слесаря заболела жена, и
слесарю не с кем  было  оставлять  жену,  когда  он  уходил  на
работу.  А жена его боялась одна оставаться в комнате и слишком
скучала. Слесарю понравилась какая-то прелесть в почерневшем от
усталости мальчугане, нищенствовавшем без  всякого  внимания  к
подаянию.  Он  его  посадил  дежурить  около  больной  женщины,
которая ему не перестала быть милее всех.
   Саша целыми днями сидел на табуретке,  в  ногах  больной,  и
женщина  ему  казалась  такой  же  красивой,  как  его  мать  в
воспоминаниях  отца.  Поэтому  он  жил  и  помогал  больной   с
беззаветностью  позднего  детства,  никем  раньше не принятого.
Женщина полюбила его и называла Александром, не привыкнув  быть
госпожой.  Но  скоро она выздоровела, и ее муж сказал Саше: "На
тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь".
   Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ
уборной, верхом на мусоре, сидел Прошка и  копался  руками  под
собой.  Он  теперь  собирал  кости,  тряпки  и  жесть,  курил и
постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.
    -- Ты опять плачешь, гундосый черт? -- не прерывая  работы,
спросил  Прошка. -- Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче
соленое ел.
   Но Прошка пошел не в трактир,  а  к  Захару  Павловичу.  Тот
читал  книгу  вслух  от  своей  малограмотности:  "Граф  Виктор
положил руку на преданное храброе  сердце  и  сказал:  я  люблю
тебя, дорогая..."
   Прошка  сначала  послушал  -- думал, что это сказка, а потом
разочаровался и сразу сказал:
    -- Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас  Сашку-сироту
приведу!
    --  А?!  --  испугался  Захар  Павлович. Он обернулся своим
печальным старым лицом, которое бы и теперь любила  жена,  если
бы она жива была.
   Прошка  снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал
ему рубль, потому что он теперь был и Сашке рад. Столяр  съехал
с  квартиры  на  шпалопропиточный  завод,  и  Захару  Павловичу
досталась  пустота  двух  комнат.  В  последнее  время  хотя  и
беспокойно,  но  забавно  было  жить  с  сыновьями столяра; они
возмужали настолько, что не знали места своей силе и  несколько
раз  нарочно  поджигали  дом, но всегда живьем тушили огонь, не
дав ему полностью  разгореться.  Отец  на  них  серчал,  а  они
говорили  ему: "Чего ты, дед, огня боишься -- что сгорит, то не
сгниет; тебя бы, старого, сжечь  надо  --  в  могиле  гнить  не
будешь и не провоняешь никогда!"
   Перед  отъездом  сыновья  повалили  будку уборной и отрубили
хвост дворовому псу.
   Прошка не сразу отправился к Сашке: сначала он  купил  пачку
папирос  "Землячок"  и  запросто  побеседовал с бабами в лавке.
Потом Прошка возвратился к мусорной куче.
    -- Сашка, -- сказал он. -- Пойдем, я тебя отведу, чтобы  ты
больше мне не навязывался.

   В следующие годы Захар Павлович все более приходил в упадок.
Чтобы  не  умереть  одному,  он завел себе невеселую подругу --
жену Дарью Степановну. Ему  легче  было  никогда  полностью  не
чувствовать  себя:  в депо мешала работа, а дома зудела жена. В
сущности,  такая  двухсменная  суета  была  несчастием   Захара
Павловича,  но если бы она исчезла, то Захар Павлович ушел бы в
босяки. Машины и изделия его уже перестали горячо интересовать:
во-первых, сколько ни работал он, все равно люди жили  бедно  и
жалобно,  во-вторых,  мир  заволакивался  какой-то  равнодушной
грезой  --  наверно,  Захар   Павлович   слишком   утомился   и
действительно  предчувствовал свою тихую смерть. Так бывает под
старость со многими мастеровыми: твердые вещества,  с  которыми
они   имеют   дело   целые   десятилетия,   тайно   обучают  их
непреложности всеобщей гибельной судьбы. На их  глазах  выходят
из  строя  паровозы,  преют  годами под солнцем, а потом идут в
лом. В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку ловить  рыбу
и додумывать последние мысли.
   Дома  его  утешением  был Саша. Но и на этом утешении мешала
сосредоточиться постоянно недовольная  жена.  Может  быть,  это
вело   к   лучшему:   если  бы  Захар  Павлович  мог  до  конца
сосредоточиться на увлекавших его предметах, он  бы,  наверное,
заплакал.
   В такой рассеянной жизни прошли целые годы. Иногда, наблюдая
с койки читающего Сашу, Захар Павлович спрашивал:
    -- Саш, тебя ничего не мучает?
    --  Нет,  --  говорил  Саша,  привыкший к обычаям приемного
отца.
    --  Как  ты  думаешь,  --  продолжал  свои  сомнения  Захар
Павлович, -- всем обязательно нужно жить или нет?
    -- Всем, -- отвечал Саша, немного понимая тоску отца.
    -- А ты нигде не читал: для чего?
   Саша оставлял книгу.
    -- Я читал, что чем дальше, тем лучше будет жить.
    --  Ага!  --  доверчиво  говорил  Захар  Павлович. -- Так и
напечатано?
    -- Так и напечатано.
   Захар Павлович вздыхал:
    -- Все может быть. Не всем дано знать.
   Саша уже год работал учеником в  депо,  чтобы  выучиться  на
слесаря.  К  машинам  и  мастерству  его влекло, но не так, как
Захара Павловича. Его влечение не  было  любопытством,  которое
кончалось  вместе с открытием секрета машины. Сашу интересовали
машины наравне с другими действующими и живыми  предметами.  Он
скорее  хотел  почувствовать их, пережить их жизнь, чем узнать.
Поэтому, возвращаясь с работы, Саша воображал себя паровозом  и
производил все звуки, какие издает паровоз на ходу. Засыпая, он
думал, что куры в деревне давно спят, и это сознание общности с
курами  или  паровозом  давало  ему удовлетворение. Саша не мог
поступить в  чем-нибудь  отдельно:  сначала  он  искал  подобие
своему   поступку,  а  затем  уже  поступал,  но  не  по  своей
необходимости, а из сочувствия чему-нибудь или кому-нибудь.
   "Я так же, как он", -- часто говорил  себе  Саша.  Глядя  на
давний  забор,  он думал задушевным голосом: "Стоит себе!" -- и
тоже стоял где-нибудь без всякой нужды. Когда  осенью  заунывно
поскрипывали ставни и Саше было скучно сидеть дома вечерами, он
слушал  ставни  и  чувствовал:  им тоже скучно! -- и переставал
скучать.
   Когда Саше надоедало ходить на работу,  он  успокаивал  себя
ветром, который дул день и ночь.
   "Я  так  же,  как он, -- видел ветер Саша, -- я работаю хоть
один день, а он и ночь -- ему еще хуже".
   Поезда начали ходить очень часто  --  это  наступила  война.
Мастеровые остались к войне равнодушны -- их на войну не брали,
и  она им была так же чужда, как паровозы, которые они чинили и
заправляли, но которые возили незнакомых незанятых людей.
   Саша монотонно чувствовал,  как  движется  солнце,  проходят
времена  года  и  круглые  сутки  бегут  поезда. Он уже забывал
отца-рыбака, деревню и Прошку, идя вместе с возрастом навстречу
тем событиям и вещам, которые он  должен  еще  перечувствовать,
пропустив  внутрь своего тела. Себя самого, как самостоятельный
твердый предмет,  Саша  не  сознавал  --  он  всегда  воображал
что-нибудь  чувством,  и  это вытесняло из него представление о
самом себе. Жизнь его шла безотвязно и глубоко, словно в теплой
тесноте материнского  сна.  Им  владели  внешние  видения,  как
владеют свежие страны путешественником. Своих целей он не имел,
хотя  ему  минуло  уже  шестнадцать  лет,  зато  он без всякого
внутреннего сопротивления сочувствовал любой жизни --  слабости
хилых  дворовых трав и случайному ночному прохожему, кашляющему
от своей бесприютности, чтобы его  услышали  и  пожалели.  Саша
слушал   и  жалел.  Он  наполнялся  тем  темным  воодушевленным
волнением, какое бывает у взрослых людей при единственной любви
к женщине. Он выглядывал в окно за прохожим и воображал о  нем,
что  мог.  Прохожий  скрывался  в  глуши  тьмы,  шурша  на ходу
тротуарными камешками,  еще  более  безымянными,  чем  он  сам.
Дальние  собаки  лаяли страшно и гулко, а с неба изредка падали
усталые  звезды.  Может  быть,  в  самой   гуще   ночи,   среди
прохладного  ровного поля шли сейчас куда-нибудь странники, и в
них тоже, как и в Саше, тишина и погибающие звезды превращались
в н ни в чем не мешал Саше -- он любил  его  всею  преданностью
старости,  всем  чувством каких-то безотчетных, неясных надежд.
Часто он просил Сашу почитать ему о  войне,  так  как  сам  при
лампе не разбирал букв.
   Саша  читал  про  битвы, про пожары городов и страшную трату
металла, людей и имущества. Захар Павлович молча  слушал,  а  в
конце концов говорил:
    --  Я  все  живу  и  думаю: да неужели человек человеку так
опасен, что между ними обязательно власть должна стоять? Вот из
власти и выходит война... а я хожу и думаю, что  война  --  это
нарочно властью выдумано: обыкновенный человек так не может...
   Саша спрашивал, как же должно быть.
    --  Так,  -- отвечал Захар Павлович и возбуждался. -- Иначе
как-нибудь. Послали бы меня  к  германцу,  когда  ссора  только
началась, я бы враз с ним уговорился, и вышло бы дешевле войны.
А то умнейших людей послали!
   Захар  Павлович  не  мог себе представить такого человека, с
каким нельзя бы душевно побеседовать. Но там наверху -- царь  и
его   служащие   --  едва  ли  дураки.  Значит,  война  --  это
несерьезное, нарочное дело. И здесь Захар Павлович становился в
тупик: можно ли по душам говорить с тем,  кто  нарочно  убивает
людей,  или у него прежде надо отнять вредное оружие, богатство
и достоинство?
   В первый раз Саша увидел убитого человека в своем  же  депо.
Шел  последний  час  работы -- перед самым гудком. Саша набивал
сальники в цилиндрах,  когда  два  машиниста  внесли  на  руках
бледного  наставника,  из  головы  которого  густо выжималась и
капала на мазутную землю кровь. Наставника унесли в  контору  и
оттуда  стали  звонить  по  телефону  в  приемный  покой.  Сашу
удивило,  что  кровь  была  такая  красная  и  молодая,  а  сам
машинист-наставник  такой  седой  и старый: будто внутри он был
еще ребенком.
    -- Черти! -- ясно сказал наставник. -- Помажьте мне  голову
нефтью, чтоб кровь-то хоть остановилась!
   Один  кочегар  быстро  принес  ведро  нефти,  окунул  в  нее
обтирочные  концы  и  помазал  ими  жирную  от   крови   голову
наставника.  Голова  стала  черная, и от нее пошло видимое всем
испарение.
    -- Ну вот, ну вот! --  поощрил  наставник.  --  Вот  мне  и
полегчало. А вы думали, я умру? Рано еще, сволочи, ликовать...
   Наставник  понемногу  ослаб  и забылся. Саша разглядел ямы в
его голове и глубоко забившиеся туда, вдавленные,  уже  мертвые
волосы. Никто не помнил своей обиды против наставника, несмотря
на то, что ему и сейчас болт был дороже и удобней человека.
   Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми
свои  глаза,  чтобы  из них не капали во всеуслышание слезы. Он
снова видел, что как ни зол, как ни умен и храбр человек, а все
равно грустен и жалок и умирает от слабости сил.
   Наставник вдруг  открыл  глаза  и  зорко  вгляделся  в  лица
подчиненных и товарищей. Во взоре его еще блестела ясная жизнь,
но  он  уже  томился  в  туманном напряжении, а побелевшие веки
закатывались в подбровную глазницу.
    -- Чего плачете? -- с остатком обычного раздражения спросил
наставник. Никто не плакал --  у  одного  Захара  Павловича  из
вытаращенных глаз шла по щекам грязная невольная влага. -- Чего
вы стоите и плачете, когда гудка не было!
   Машинист-наставник закрыл глаза и подержал их в нежной тьме;
никакой  смерти он не чувствовал -- прежняя теплота тела была с
ним, только раньше он ее никогда  не  ощущал,  а  теперь  будто
купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей. Все это
уже случалось с ним, но очень давно, и где -- нельзя вспомнить.
Когда  наставник  снова  открыл  глаза,  то увидел людей, как в
волнующейся воде. Один стоял низко над ним, словно безногий,  и
закрывал  свое  обиженное  лицо  грязной, испорченной на работе
рукой.
   Наставник рассердился на него и поспешил сказать, потому что
вода над ним уже смеркалась:
    -- Плачет чего-то, а Гераська опять, скотина, котел сжег...
Ну, чего плачет? Нового человека соберись и сделай...
    -- Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму:
это просто теснота внутри его матери, и  он  снова  всовывается
меж  ее  расставленных  костей,  но не может пролезть от своего
слишком большого старого роста...
    -- Нового человека соберись и сделай... Гайку, сволочь,  не
сумеешь, а человека моментально...
   Здесь  наставник втянул воздух и начал что-то сосать губами.
Видно было, что ему душно в каком-то узком месте,  он  толкался
плечами и силился навсегда поместиться.
    --  Просуньте  меня  поглубже  в  трубу,  --  прошептал  он
опухшими детскими губами, ясно сознавая, что  он  через  девять
месяцев снова родится, -- Иван Сергеич, позови Три Осьмушки Под
Резьбу -- пусть он, голубчик, контрагаечкой меня зажмет...
   Носилки    принесли   поздно.   Ни   к   чему   было   нести
машиниста-наставника в приемный покой.
    -- Несите человека домой, -- сказали мастеровые врачу.
    -- Никак нельзя, -- ответил врач. -- Он нам  для  протокола
необходим.
   В протоколе написали, что старший машинист-наставник получил
смертельные ушибы при перегонке холодного паровоза, сцепленного
с горячим  пятисаженным  стальным  тросом. При переходе стрелки
трос  коснулся  путевого  фонарного  столба,  который  упал   и
повредил  своим  кронштейном  голову наставника, наблюдавшего с
тендера тягового паровоза за  прицепной  машиной.  Происшествие
имело      место      благодаря      неосторожности      самого
машиниста-наставника,   а   также    вследствие    несоблюдения
надлежащих правил службы движения и эксплуатации.
   Захар Павлович взял Сашу за руку и п