л.
Несмотря  на звание председателя ревкома, Чепурный этим званием
не пользовался. Иногда, когда он, бывало, сидел  в  канцелярии,
ему  приходила  в  голову жалостная мысль, что в деревнях живут
люди, сплошь похожие друг на друга, которые сами не знают,  как
им  продолжать  жизнь,  и  если  не  трогать их, то они вымрут;
поэтому весь уезд  будто  бы  нуждался  в  его  умных  заботах.
Объезжая  же  площадь  уезда,  он убедился в личном уме каждого
гражданина и давно упразднил административную помощь населению.
Пожилой собеседник  снова  утвердил  Чепурного  в  том  простом
чувстве,  что  живой  человек  обучен своей судьбе еще в животе
матери и не требует надзора.
   При выезде с постоялого двора Чепурного окоротил  сподручный
хозяина и попросил денег за постой. У того денег не было и быть
не  могло  --  в  Чевенгуре  не  имелось  бюджета,  на  радость
губернии, полагавшей, что там жизнь идет  на  здоровых  основах
самоокупаемости;  жители  же  давно  предпочли счастливую жизнь
всякому  труду,  сооружениям  и  взаимным   расчетам,   которым
жертвуется живущее лишь однажды товарищеское тело человека.
   Отдать за постой было нечем.
    --  Бери что хочешь, -- сказал сподручному чевенгурец. -- Я
голый коммунист.
   Тот самый мужик, что имел мысли против  чевенгурца,  подошел
на слух этого разговора.
    -- А сколько по таксе с него полагается? -- спросил он.
    --   Миллион,   если   в  горнице  не  спал,  --  определил
сподручный.
   Крестьянин отвернулся и снял у себя с горла, из-под рубашки,
кожаную мошонку.
    -- Вот н/а' тебе,  малый,  и  отпусти  человека,  --  подал
деньги бывший собеседник чевенгурца.
    --  Мое  дело -- служба, -- извинился сподручный. -- Я душу
вышибу, а даром со двора никого не пущу.
    -- Резон, -- спокойно согласился с ним крестьянин. -- Здесь
не степь, а заведение: людям и скоту одинаковый покой.
   За городом Чепурный почувствовал  себя  свободней  и  умней.
Снова  перед  ним открылось успокоительное пространство. Лесов,
бугров и зданий  чевенгурец  не  любил,  ему  нравился  ровный,
покатый  против  неба  живот  земли,  вдыхающий  в себя ветер и
жмущийся под тяжестью пешехода.
   Слушая, как секретарь ревкома  читал  ему  вслух  циркуляры,
таблицы,    вопросы    для    составления   планов   и   прочий
государственный материал из губернии, Чепурный  всегда  говорил
одно  --  политика!  -- и задумчиво улыбался, втайне не понимая
ничего. Вскоре секретарь перестал читать,  управляясь  со  всем
объемом дел без руководства Чепурного.
   Сейчас чевенгурца везла черная лошадь с белым животом -- чья
она  была,  неизвестно.  Увидел  ее  Чепурный  в  первый раз на
городской площади, где эта  лошадь  объедала  посадки  будущего
парка,  привел на двор, запряг и поехал. Что лошадь была ничья,
тем  она  дороже  и  милей  для  чевенгурца:   о   ней   некому
позаботиться,  кроме  любого гражданина. Поэтому-то весь скот в
Чевенгурском уезде имел сытый, отменный вид и  круглые  обхваты
тела.
   Дорога  заволокла  Чепурного  надолго.  Он пропел все песни,
какие помнил наизусть, хотел о чем-нибудь подумать,  но  думать
было  не  о чем -- все ясно, оставалось действовать: как-нибудь
вращаться и томить свою счастливую жизнь, чтобы  она  не  стала
слишком  хорошей,  но на телеге трудно утомить себя. Чевенгурец
спрыгнул с телеги и побежал рядом с  пышущей  усталым  дыханием
лошадью.  Уморившись  бежать,  он  прыгнул  на лошадь верхом, а
телега по-прежнему гремела сзади пустой. Чепурный оглянулся  на
телегу  --  ему она показалась плохой и неправильно устроенной:
слишком тяжела на ходу.
   Тпру, -- сказал он коню и враз отпряг  телегу.  --  Стану  я
живую  жизнь  коня на мертвую тяготу тратить: скажи пожалуйста!
-- И, оставив сбрую, он поехал верхом  на  освобожденном  коне;
телега   опустила  оглобли  и  легла  ждать  произвола  первого
проезжего крестьянина.
   "Во мне и в лошади сейчас кровь течет!  --  бесцельно  думал
Чепурный  на  скаку,  лишенный  собственных усилий. -- Придется
копенкинского рысака в поводу держать -- на пристяжку некуда".
   Под вечер он достиг какой-то маленькой степной деревушки  --
настолько  безлюдной,  словно  здесь  люди  давно  сложили свои
кости. Вечернее небо виднелось продолжением степи -- и конь под
чевенгурцем глядел на  бесконечный  горизонт  как  на  страшную
участь своих усталых ног.
   Чевенгурец  постучал  в  чью-то мирную хату. С заднего двора
вышел старик и выглянул из-за плетня.
    -- Отопри ворота,  --  сказал  Чепурный.  --  Хлеб  и  сено
водятся у тебя?
   Старик   безбоязненно   молчал,   изучая  всадника  чуткими,
привычными глазами. Чепурный сам перелез через плетень и открыл
ворота. Оголодавший конь сейчас же начал  объедать  под  сараем
присмиревшую   на  ночь  травку.  Старик,  видимо,  оплошал  от
самовольства  гостя  и  сел  на  поваленный  дубок,  как  чужой
человек.  В  избе  чевенгурца  никто  не  встретил;  там  пахло
чистотою сухой старости, которая уже не  потеет  и  не  пачкает
вещей  следами  взволнованного  тела;  он  нашел на полке кусок
хлеба, испеченного из просяной шелухи и крошеной травы, оставил
половину старику, а остальное с усилием съел.
   В начале ночи старик пришел в избу. Чепурный собирал  крошки
нюхательного  табака  в кармане, чтобы понюхать и не скучать до
сна.
    -- Там конь твой мечется, -- сказал старик. --  Так  я  дал
ему  малость отавы... С прошлого года осталась охапка -- пускай
поест...
   Старик говорил недумающим, рассеянным голосом, будто у  него
была своя тягость на душе. Чепурный насторожился.
    -- Далеко, отец, от вас до Калитвы?
    --  Дале%ко  не  дале%ко, -- отвечал старик, -- а тебе туда
ехать ближе, чем тут оставаться...
   Чевенгурец быстро оглядел хату и заметил рогач у загнетки --
револьвера он с собой не взял, считая революцию уже тишиной.
    -- Кто ж у вас здесь? Нито бандиты?
    -- Два зайца от своей смерти волка сгрызут, милый  человек!
Народ  дюже  печальный  пошел,  а наша деревня при дороге -- ее
всякому грабить сподручно... Вот мужики и сидят  с  семействами
по логам да по дальним закорякам, а кто проявится сюда, в том и
жизнь запрещают...
   Ночь  низко  опустила  заволоченное тучами безвыходное небо.
Чепурный выехал из деревни в безопасную степную  тьму,  и  конь
пошел  вдаль,  сам себе нюхая дорогу. Из земли густыми облаками
испарялась тучная теплота, и  чевенгурец,  надышавшись,  уснул,
обняв за шею бредущую лошадь.
   Тот,  к кому он ехал, сидел в эту ночь за столом Черновского
сельсовета. На столе горела лампа, освещая за  окнами  огромную
тьму. Копенкин говорил с тремя мужиками о том, что социализм --
это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли.
    --  То  нам  с  малолетства  известно,  Степан  Ефимыч,  --
соглашались крестьяне: они рады были побалакать, потому что  им
не  хотелось  спать.  --  Сам ты не здешний, а нужду нашу сразу
заметил, и кто тебя надоумил? Только что нам будет за  то,  раз
мы  этот  социализм  даром для Советской власти заготовим? Ведь
туда трудов немало надобно положить -- как ты скажешь?
   Копенкин горевал, что  нет  с  ним  Дванова  --  тот  бы  им
социализм мысленно доказал.
    -- Как что будет? -- самостоятельно объяснял Копенкин. -- У
тебя  же  у  первого навсегда в душе покойно станет. А сейчас у
тебя там что?
    -- Там-то? -- собеседник останавливался на  своем  слове  и
смотрел  себе  на  грудь,  стараясь разглядеть, что у него есть
внутри. -- Там у меня, Степан  Ефимыч,  одна  печаль  и  черное
место...
    -- Ну вот -- сам видишь, -- указывал Копенкин.
    --  Прошлый  год  я  бабу  от  холеры  схоронил,  -- кончал
печальный гражданин, -- а в  нынешнюю  весну  корову  продотряд
съел...  Две  недели  в  моей  хате солдаты жили -- всю воду из
колодца выпили. Мужики-то помнят...
    -- Еще бы! -- подтверждали двое свидетелей.
   Лошадь Копенкина -- Пролетарская Сила -- отъелась и вздулась
телом за эти недели, что она стояла без походов. По  ночам  она
рычала  от  стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили
на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по  нескольку
раз.  Пролетарская  Сила  угрюмо  смотрела  на  своих зрителей,
поднимала  голову  и  мрачно  зевала.   Крестьяне   почтительно
отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:
    --  Ну,  и  конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет -- это
Драбан Иваныч!
   Копенкин давно знал цену своему коню:
    -- Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!
   Иногда Пролетарская  Сила  принималась  разрушать  сарай,  в
котором  она стояла без дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин
и кратко приказывал:
   -- Брось, бродяга!
   Конь затихал.
   Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел,
оброс длинной шерстью и начал  вздрагивать  даже  от  внезапной
ласточки.
    --  Этот конь свойских рук просит, -- рассуждали посетители
сельсовета. -- Иначе он весь сам собой опорочится.
   У Копенкина по должности предсельсовета прямых  обязанностей
не  встретилось.  Приходили в сельсовет ежедневно разговаривать
мужики; Копенкин слушал эти разговоры, но почти не  отвечал  на
них  и  лишь  стоял  на страже революционной деревни от набегов
бандитов, но бандиты как будто умолкли.
   На сходе он раз навсегда объявил:
    -- Дала вам Советская власть благо --  пользуйтесь  им  без
остатка врагам. Вы сами -- люди и товарищи, я вам не умник, и в
Совет  с  дворовой  злобой  не появляйтесь. Мое дело краткое --
пресекать в корне любые поползновения...
   Крестьяне уважали Копенкина день ото дня больше, потому  что
он  не  поминал  ни про разверстку, ни про трудгужповинность, а
бумажки из волревкома складывал в  пачку  до  приезда  Дванова.
Грамотные  мужики почитывали эти бумажки и советовали Копенкину
истребить их без исполнения: теперь власть на любом месте может
организоваться, и никто ей не упрек, говорили они, читал  новый
закон, Степан Ефимыч?
    -- Нет, а что? -- отвечал Копенкин.
    --  Самим  Лениным  объявлен, как же! Власть теперь местная
сила, а не верхняя!
    --  Тогда  волость  нам  недействительна,  --  делал  вывод
Копенкин. -- Эти бумажки по закону надо бросить.
    --   Вполне  законно!  --  поддакивали  присутствующие.  --
Давай-ка мы их по порциям разделим на раскурку.
   Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли
Советскую власть учредить в открытом месте -- без построек.
    -- Можно, -- отвечали  думающие  собеседники.  --  Лишь  бы
бедность  поблизости  была,  а  где-нибудь  подальше  --  белая
гвардия...
   Копенкин успокаивался. В нынешнюю ночь разговоры кончились в
полночь: в лампе догорел керосин.
    -- Мало из волости керосину  дают,  --  сожалели  уходящие,
ненаговорившиеся  мужики.  --  Плохо  служит  нам  государство.
Чернил, вон, цельный пузырь прислали, а они и не  понадобились.
Лучше б керосин слали либо постное масло.
   Копенкин  вышел  на  двор  поглядеть на ночь -- он любил эту
стихию и всегда наблюдал  ее  перед  сном.  Пролетарская  Сила,
почуяв  друга,  тихо  засопела.  Копенкин  услышал  лошадь -- и
маленькая женщина снова  представилась  ему  как  безвозвратное
сожаление.
   Где-то  одиноко  лежала  она  сейчас -- под темным волнением
весенней ночи, а в чулане валялись ее пустые башмаки, в которых
она ходила, когда была теплой и живой.
    -- Роза! -- сказал Копенкин своим вторым маленьким голосом.
   Конь заржал в сарае, словно увидел путь, и хрястнул ногой по
перекладине  запора:  он  собирался   вырваться   на   весеннее
бездорожье  и  броситься  наискосок  к  германскому кладбищу --
лучшей земле Копенкина; та спертая тревога, которая томилась  в
Копенкине   под   заботами   предсельсоветской  бдительности  и
товарищеской  преданностью  Дванову,  сейчас  тихо   обнажилась
наружу.  Конь,  зная,  что  Копенкин  близок,  начал бушевать в
сарае, сваливая на стены и  запоры  тяжесть  громадных  чувств,
будто именно он любил Розу Люксембург, а не Копенкин.
   Копенкина взяла ревность.
    --  Брось  ты,  бродяга,  --  сказал он коню, ощущая в себе
теплую волну позора.
   Конь проворчал и утих, переведя свои страсти  во  внутренний
клекот груди.
   По  небу  страшно  неслись  рваные  черные облака -- остатки
далекого проливного дождя. Вверху был, наверное, мрачный ночной
вихрь, а внизу было смирно  и  бесшумно,  даже  слышалось,  как
ворочались  куры у соседей и скрипели плетни от движения мелких
безвредных гадов.
   Копенкин  уперся  рукой  в  глинобитную  стену,  и   в   нем
опустилось сердце, потеряв свою твердую волю.
    --  Роза!  Роза  моя,  Роза! -- прошептал он себе, чтобы не
слышала лошадь.
   Но конь глядел одним глазом сквозь щель и дышал на доски так
сухо и горячо, что  дерево  рассыхалось.  Заметив  наклоненного
обессилевшего   Копенкина,   конь  давнул  мордой  и  грудью  в
столбовой  упор  и  завалил  всю  постройку  на  свой  зад.  От
неожиданного   нервного   ужаса   Пролетарская   Сила  заревела
по-верблюжьи и, взметнув крупом все гнетущее устройство  сарая,
выбросилась  к  Копенкину,  готовая  мчаться,  глотать воздух с
пеною рта и чуять невидимые дороги.
   Копенкин сразу высох лицом, и в груди его прошел  ветер.  Не
снарядив   коня,   он   вскочил   на  него  --  и  обрадовался.
Пролетарская Сила с размаху понеслась  наружу  из  деревни;  не
умея  от  тяжести  тела прыгать, лошадь валила передними ногами
гуменные плетни и огорожи, а затем  переступала  через  них  по
своему  направлению. Копенкин повеселел, словно ему до свидания
с Розой Люксембург остались одни сутки езды.
    -- Славно ехать! -- вслух сказал  Копенкин,  дыша  сыростью
поздней  ночи  и  принюхиваясь  к  запахам продирающихся сквозь
землю трав.
   Конь разбрасывал теплоту своих сил в следах копыт  и  спешил
уйти  в открытое пространство. От скорости Копенкин чувствовал,
как всплывает к горлу и уменьшается в весе его сердце.  Еще  бы
немного  быстрее,  и  Копенкин  запел бы от своего облегченного
счастья, но Пролетарская Сила  слишком  комплектна  для  долгой
скачки  и  скоро  пошла обычным емким шагом. Была ли дорога под
конем или нет -- не видно; лишь край земли засвежел  светом,  и
Пролетарская  Сила хотела поскорее достигнуть того края, думая,
что туда и нужно было Копенкину. Степь нигде  не  прекращалась,
только  к  опущенному  небу шел плавный затяжной скат, которого
еще ни один конь не превозмог до конца. По сторонам, из дальних
лощин, поднимался сырой холодный  пар,  и  оттуда  же  восходил
тихими  столбами печной дым проголодавшихся деревень. Копенкину
нравились и пар, и дым, и неизвестные выспавшиеся люди.
    -- Отрада жизни! -- говорил он себе, а холод лез ему за шею
раздражающими хлебными крошками.
   Посреди полосы света  стоял  далекий  отчетливый  человек  и
чесал рукой голову.
    --  Нашел место почесаться! -- осудил человека Копенкин. --
Должно быть, есть у него там занятье, что стоит на  заре  среди
поля  и  не  спит.  Доеду -- возьму и документы спрошу, напугаю
черта!
   Но Копенкина ожидало разочарование  --  чесавшийся  в  свете
зари  человек  не  имел  и  признаков  карманов  или каких-либо
прорех, где  бы  могли  храниться  необходимые  ему  документы.
Копенкин  добрался до него через полчаса, когда уже свет солнца
шумел по всему небу.  Человек  сидел  на  просохшем  бугорке  и
тщательно  выбирал  ногтями  грязь  из расщелин тела, словно на
земле не было воды для купанья.
   "Организуй вот  такого  дьявола!"  --  проговорил  про  себя
Копенкин  и не стал проверять документы, вспомнив, что и у него
самого, кроме портрета Розы Люксембург, зашитого в шапке,  тоже
не было никакого бланка.
   Вдалеке,  во взволнованном тумане вздыхающей почвы, стояла и
не шевелилась лошадь. Ноги ее  были  слишком  короткими,  чтобы
Копенкин поверил, что лошадь была живой и настоящей, а к ее шее
немощно   прильнул   какой-то   маленький  человек.  С  зудящим
восторгом храбрости Копенкин крикнул: "Роза!" -- и Пролетарская
Сила легко и быстро понесла  свое  полное  тело  по  грязи.  То
место,  где  неподвижно  стояла  коротконогая лошадь, оказалось
некогда полноводным, но теперь исчезнувшим прудом --  и  лошадь
утонула  ногами в илистом наносе. Человек на той лошади глубоко
спал, беззаветно обхватив шею своего коня, как тело преданной и
чуткой подруги. Лошадь, действительно,  не  спала  и  доверчиво
глядела  на  Копенкина,  не  ожидая  для  себя  худшего. Спящий
человек дышал неровно и радостно посмеивался глубиной горла  --
он,  вероятно,  сейчас  участвовал  в  своих  счастливых  снах.
Копенкин рассмотрел всего человека в целом и не почувствовал  в
нем своего врага: его шинель была слишком длинной, а лицо, даже
во   сне,   готовым  на  революционный  подвиг  и  на  нежность
всемирного сожительства. Сама личность спящего не имела  особой
красоты,  лишь  сердцебиение  в  жилах  на худой шее заставляло
думать о нем как  о  добром,  неимущем  и  жалостном  человеке.
Копенкин  снял  со  спящего шапку и поглядел ей вовнутрь -- там
имелась засаленная п/о'том старинная  нашивка:  "Г.-Г.  Брейер,
Лодзь".
   Копенкин  надел шапку обратно на спящую голову, которая сама
не знала, изделие какого капиталиста она носит.
    -- Эй, -- обратился Копенкин к  спящему,  который  перестал
улыбаться  и  сделался  более  серьезным.  --  Чего  ж  ты свою
буржуазную шапку не сменишь?
   Человек  и  сам  постепенно  просыпался,   наспех   завершая
увлекательные  сны, в которых ему снились овраги близ места его
родины, и в тех оврагаютились  люди  в  счастливой  тесноте  --
знакомые люди спящего, умершие в бедности труда.
    --  Скоро  в  Чевенгуре тебе любую шапку вмах заготовят, --
сказал проснувшийся. -- Сними веревкой мерку с твоей головы.
    --  А  ты  кто?  --  с  хладнокровным  равнодушием  спросил
Копенкин, давно привыкший к массам людей.
    --  Да  я отсюда теперь близко живу -- чевенгурский Японец,
член  партии.  Заехал  сюда  к  товарищу  Копенкину  --  рысака
отобрать, да вот и коня заморил, и сам на ходу заснул.
    --  Какой ты, черт, член партии! -- понял Копенкин. -- Тебе
чужой рысак нужен, а не коммунизм.
    -- Неправда, неправда, товарищ, --  обиделся  Чепурный.  --
Разве  бы  я посмел рысака вперед коммунизма брать? Коммунизм у
нас уже есть, а рысаков в нем мало.
   Копенкин посмотрел на восходящее  солнце:  такой  громадный,
жаркий шар и так легко плывет на полдень, -- значит, вообще все
в жизни не так трудно и не так бедственно.
    -- Значит, ты уже управился с коммунизмом?
    --  Ого:  скажи  пожалуйста!  --  воскликнул с оскорблением
чевенгурец.
    -- Значит, только шапок да рысаков  у  вас  не  хватает,  а
остальное -- в избытке?
   Чепурный  не мог скрыть своей яростной любви к Чевенгуру: он
снял с себя шапку и бросил ее  в  грязь,  затем  вынул  записку
Дванова об отдаче рысака и истребил ее на четыре части.
    --   Нет,   товарищ,  Чевенгур  не  собирает  имущества,  а
уничтожает его. Там живет общий и отличный человек,  и,  заметь
себе,  без  всякого  комода в горнице -- вполне обаятельно друг
для друга. А с рысаком -- это я так: побывал в городе и получил
в горсовете предрассудок, а на постоялом дворе --  чужую  вошь,
что же ты тут будешь делать-то: скажи, пожалуйста!
    --  Покажь  мне тогда Чевенгур, -- сказал Копенкин. -- Есть
там памятник товарищу Розе Люксембург?  Небось  не  догадались,
холу/и'?
    --  Ну,  как же, понятно, есть: в одном сельском населенном
пункте из самородного камня стоит. Там же и товарищ Либкнехт во
весь рост речь говорит массам... Их-то  вне  очереди  выдумали:
если еще кто помрет -- тоже не упустим!
    --  А  как  ты думаешь, -- спросил Копенкин, -- был товарищ
Либкнехт для Розы что мужик для женщины,  или  мне  так  только
думается?
    --  Это  тебе  так  только  думается, -- успокоил Копенкина
чевенгурец. -- Они же  сознательные  люди!  Им  некогда:  когда
думают -- то не любят. Что это: я, что ль, иль ты -- скажи мне,