каких  хоронят  на  общественные
средства безвестных людей, не помнящих родства.
   В гробу лежала Роза -- с лицом в желтых пятнах, что бывает у
неблагополучных рожениц. В черноте ее волос вековала  неженская
седина, а глаза засосались под лоб в усталом отречении ото всех
живых.  Ей  никого  не  нужно, и мужикам, которые ее несли, она
тоже была немила. Носильщики трудились только  из  общественной
повинности, в порядке подворной очереди.
   Копенкин  вглядывался  и  не  верил:  в  гробу лежала не та,
которую он знал, -- у той было  зрение  и  ресницы.  Чем  ближе
подносили  Розу,  тем  больше  темнело  ее  старинное  лицо, не
видевшее ничего, кроме ближних сел и нужды.
    -- Вы мать мою хороните! -- крикнул Копенкин.
    -- Нет, она немужняя жена!  --  без  всякой  грусти  сказал
мужик  и  поправил  полотенце  на  плече. -- Она, видишь ты, не
могла в другом селе помереть, в аккурат у  нас  скончалась:  не
все ей равно было...
   Мужик  считал свой труд. Это Копенкин сразу понял и успокоил
подневольных людей:
    -- Как засыпете ее, приходите -- я поднесу.
    -- Можно,  --  ответил  тот  же  крестьянин.  --  На  сухую
хоронить грешно. Теперь она раба божья, а все одно неподъемная,
аж плечи режет.
   Копенкин  лежал  на  лавке  и  ждал  возвращения  мужиков  с
кладбища.  Откуда-то  дуло  холодом.  Копенкин   встал,   чтобы
заложить  разбитое  стекло, но все окна были невредимы. Дуло от
утреннего  ветра,  а  на  дворе  давно   ржал   непоеный   конь
Пролетарская  Сила.  Копенкин  оправил  на себе одежду, икнул и
вышел на воздух. Журавль колодца у соседей нагибался за  водой;
молодая баба за плетнем ласкала корову, чтобы лучше ее выдоить,
и нежно говорила грудным голосом:
    --  Машка,  Машенька,  ну,  не  топырься, не гнушайся, свят
прилипнет, грех отлипнет...
   С левой стороны  кричал,  оправляя  с  порога  нужду,  босой
человек своему невидимому сыну:
    -- Васька, веди кобылу поить!
    -- Сам пей, она поеная!
    -- Васька, пшено иди толки, а то ступкой по башке шкрыкну.
    -- Я вчерась толок: все я да я -- сам натолкешь!
   Воробьи  возились  по  дворам, как родная домашняя птица, и,
сколь ни прекрасны ласточки, но они улетают осенью в  роскошные
страны, а воробьи остаются здесь -- делить холод и человеческую
нужду.  Это  настоящая пролетарская птица, клюющая свое горькое
зерно. На земле могут погибнуть от долгих  унылых  невзгод  все
нежные  создания,  но  такие  живородные  существа, как мужик и
воробей, останутся и дотерпят до теплого дня.
   Копенкин  улыбнулся  воробью,  сумевшему  в  своей   тщетной
крошечной   жизни   найти  громадное  обещание.  Ясно,  что  он
отогревался в прохладное утро  не  зернышком,  а  не  известной
людям мечтой. Копенкин тоже жил не хлебом и не благосостоянием,
а безотчетной надеждой.
    --  Так  лучше,  --  сказал  он,  не  отлучаясь  взором  от
работавшего воробья. -- Ишь ты: маленький, а какой цопенький...
Если б человек таким был, весь свет бы давно расцвел...
   Рябой вчерашний мужик пришел с утра. Копенкин завлек  его  в
разговор,  потом  пошел  к  нему  завтракать  и за столом вдруг
спросил:
    -- А есть у вас такой мужик -- Плотников?
   Рябой нацелился на Копенкина думающим глазом, ища  подоплеки
вопроса:
    --  Плотников  я  и есть. А что тебе? У нас во всей деревне
только три фамилии и действуют, что  Плотниковы,  Ганушкины  да
Цельновы. Тебе которого Плотникова надо?
   Копенкин нашел:
    --  Того  самого,  у  которого  рыжий  жеребец -- ловкий да
статный такой, на езду ужимистый... Знаешь?
    -- А, так то Ванька,  а  я  Федор!  Он  меня  не  касается.
Жеребец-то его третьего дня охромел... Он дюже надобен-то тебе?
Тогда я сейчас пойду кликну его...
   Рябой  Федор  ушел:  Копенкин вынул наган и положил на стол.
Больная баба Федора  онемело  глядела  на  Копенкина  с  печки,
начиная все быстрее и быстрее икать от страха.
    --  Кто-то  тебя  распоминался  так?  --  участливо спросил
Копенкин.
   Баба скосоротилась в улыбку,  чтобы  разжалобить  гостя,  но
сказать ничего не сумела.
   Федор  пришел  с Плотниковым скоро. Плотниковым оказался тот
самый босой мужик, который утром кричал  на  Ваську  с  порога.
Теперь  он  надел  валенки, а в руках вежливо мял ветхую шапку,
справленную еще до  женитьбы.  Плотников  имел  наружность  без
всяких  отличий: чтоб его угадать среди подобных, нужно сначала
пожить с ним. Только  цвет  глаз  был  редкий  --  карий:  цвет
воровства   и  потайных  умыслов.  Копенкин  угрюмо  исследовал
бандита. Плотников не сробел или нарочно особый оборот нашел:
    -- Чего уставился -- своих ищешь?
   Копенкин сразу положил ему конец:
    -- Говори, будешь народ смущать? Будешь народ на  Советскую
власть подымать? Говори прямо -- будешь или нет?
   Плотников  понял  характер  Копенкина  и  нарочно нахмурился
опущенным лицом, чтобы ясно выразить покорность и  добровольное
сожаление о своих незаконных действиях.
    -- Не, боле никогда не буду -- напрямки говорю.
   Копенкин помолчал для суровости.
    --  Ну, попомни меня. Я тебе не суд, а расправа: узнаю -- с
корнем в момент вырву, до самой матерной матери твоей докопаюсь
-- на месте угроблю... Ступай теперь ко двору и считай меня  на
свете...
   Когда Плотников ушел, рябой ахнул и заикнулся от уважения.
    -- Вот это, вот это -- справедливо! Стало быть, ты власть!
   Копенкин  уже  полюбил  рябого  Федора  за его хозяйственное
желание власти: тем  более  и  Дванов  говорил,  что  Советская
власть -- это царство множества природных невзрачных людей.
    --  Какая  тебе власть? -- сказал Копенкин. -- Мы природная
сила.

   Дванову городские  дома  показались  слишком  большими:  его
глазомер привык к хатам и степям.
   Над  городом сияло лето, и птицы, умевшие размножиться, пели
среди строений и на телефонных столбах.  Дванов  оставил  город
строгой  крепостью,  где  было лишь дисциплинированное служение
революции, и ради этого точного пункта ежедневно жили и терпели
рабочие, служащие и красноармейцы; ночью же  существовали  одни
часовые,  и  они  проверяли документы у взволнованных полночных
граждан.  Теперь  Дванов  увидел  город  не  местом   безлюдной
святости, а праздничным поселением, освещенным летним светом.
   Сначала  он  подумал,  что  в  городе  белые. На вокзале был
буфет, в котором без очереди и  без  карточек  продавали  серые
булки.  Около  вокзала  --  на базе губпродкома -- висела сырая
вывеска с отекшими от недоброкачественной  краски  буквами.  На
вывеске  было  кратко  и кустарно написано: "ПРОДАЖА ВСЕГО ВСЕМ
ГРАЖДАНАМ.  ДОВОЕННЫЙ  ХЛЕБ,  ДОВОЕННАЯ  РЫБА,   СВЕЖЕЕ   МЯСО,
СОБСТВЕННЫЕ СОЛЕНИЯ".
   Под вывеской малыми буквами была приписана фирма:
   "Ардулянц, Ромм, Колесников и К".
   Дванов  решил,  что  это  нарочно,  и  зашел в лавку. Там он
увидел нормальное оборудование торговли, виденное лишь в ранней
юности и давно забытое: прилавки под  стеклом,  стенные  полки,
усовершенствованные  весы  вместо безмена, вежливых приказчиков
вместо агентов продбаз и завхозов, живую  толпу  покупателей  и
испускающие запах сытости запасы продуктов.
    --  Это тебе не губраспред! -- сочувственно сказал какой-то
созерцатель торговли.
   Дванов ненавистно оглянулся на  него.  Человек  не  смутился
такого  взгляда,  а,  напротив,  торжественно  улыбнулся:  что,
дескать, следишь, я радуюсь законному факту!
   Целая толпа людей стояла помимо покупателей: это были просто
наблюдатели, живо заинтересованные отрадным  происшествием.  Их
имелось  больше  покупателей, и они тоже косвенно участвовали в
торговле. Иной подходил к хлебу, отминал кусочек и брал  его  в
рот.  Приказчик  без  возражения  ожидал  дальнейшего. Любитель
торговли долго жевал крошку хлеба, всячески регулируя ее языком
и глубоко задумавшись; потом сообщал приказчику оценку:
    -- Горчит! Знаешь -- чуть-чуть! На дрожжах ставите?
    -- На закваске, -- говорил приказчик.
    -- Ага -- вот: это и чувствуется. Но и то уж --  размол  не
пайковый и пропечен по-хозяйски: говорить нечего!
   Человек   отходил   к   мясу,  ласково  щупал  его  и  долго
принюхивался.
    -- Что, отрубить, что ль? -- спрашивал торговец.
    -- Я гляжу, не конина ли? -- исследовал человек. -- Да нет,
жил мало, и пены не видать. А  то,  знаешь,  от  конины  вместо
навара  пена  бывает:  мой  желудок  ее не принимает, я человек
болящий...
   Торговец, спуская обиду, смело хватал мясо:
    -- Какая тебе конина?! Это белое  черкасское  мясо  --  тут
один  филей.  Видишь,  как нежно парует -- на зубах рассыпаться
будет. Его, как творог, сырым можно кушать.
   Удовлетворенный  человек  отходил  к  толпе  наблюдателей  и
детально докладывал о своих открытиях.
   Наблюдатели,  не оставляя постов, сочувственно разбирали все
функции  торговли.  Двое  не   вытерпели   и   пошли   помогать
приказчикам  --  они  сдували  пыль с прилавков, обметали пером
весы для пущей точности и  упорядочивали  разновески.  Один  из
этих  добровольцев  нарезал  бумажек,  написал  на них названия
товаров, затем приделал бумажки к проволочным ножкам,  а  ножки
воткнул в соответствующие товары; над каждым товаром получилась
маленькая вывесочка, каковая сразу приводила покупателя в ясное
понимание  вещей.  В ящик пшена доброволец вонзил -- "Просо", в
говядину -- "Парное мясо от коровы" и так далее, соответственно
более нормальному толкованию товаров.
   Его друзья любовались такой заботой. Это были родоначальники
улучшателей  государственных  служб,  опередившие  свое  время.
Покупатели  входили,  читали  --  и  верили надписанному товару
больше.
   Одна старушка вошла в лавку и  долго  оглядывала  помещение.
Голова  ее дрожала от старости, усиленной голодом, сдерживающие
центры ослабли -- и из  носа  и  глаз  точилась  непроизвольная
влага.  Старушка подошла к приказчику и протянула ему карточку,
зашитую на прорехах суровыми нитками.
    -- Не надо, бабушка, так отпустим, -- заявил приказчик.  --
Чем ты питалась, когда твои дети ме%рли?
    -- Ай дождались? -- тронулась чувством старуха.
    -- Дождались: Ленин взял, Ленин и дал.
   Старуха шепнула:
    --  Он, батюшка, -- и заплакала так обильно, словно ей жить
при такой хорошей жизни еще лет сорок.
   Приказчик дал  ей  ломоть  пропеченного  хлеба  на  обратную
дорогу, покрывая грехи военного коммунизма.
   Дванов понял, что это серьезно, что у революции стало другое
выражение лица. До самого его дома больше лавок не встретилось,
но пирожки и пышки продавали на каждом углу. Люди покупали, ели
и говорили  о  еде. Город сытно пировал. Теперь все люди знали,
что хлеб растет трудно, растение  живет  сложно  и  нежно,  как
человек, что от лучей солнца земля взмокает п/о'том мучительной
работы;  люди  привыкли  теперь глядеть на небо и сочувствовать
земледельцам, чтобы погода шла нужная, чтобы снег таял  враз  и
вода  на  полях не застывала ледяной коркой: это вредно озимым.
Люди обучились многим неизвестным ранее вещам --  их  профессия
расширилась,  чувство  жизни  стало  общественным.  Поэтому они
нынче смаковали пышки, увеличивая  посредством  этих  пышек  не
только  свою  сытость,  но  и  уважение  к  безымянному  труду:
наслаждение получалось двойное. Поэтому  люди,  принимая  пищу,
держали  подо  ртом руку горстью, чтобы в нее падали крошки, --
затем эти крошки также съедались.
   По бульварам шли толпы, созерцая новую для них самих  жизнь.
Вчера  многие  ели  мясо  и ощущали непривычный напор сил. Было
воскресенье -- день почти душный: тепло летнего  неба  охлаждал
лишь бредущий ветер из дальних полей.
   Иногда  около  зданий  сидели  нищие  и  сознательно  ругали
Советскую  власть,  хотя  им  прохожие  подавали   деньги   как
признакам  облегчения  жизни: за последние четыре года в городе
пропали нищие и голуби.
   Дванов пересекал сквер, смущаясь  массы  людей,  --  он  уже
привык  к  степной воздушной свободе. Ровно с ним шла некоторое
время девушка, похожая на Соню, -- такое же слабое милое  лицо,
чуть  жмурящееся  от  впечатлений.  Но  глаза этой девушки были
более  темными,  чем  у  Сони,  и  замедленными,  точно   имели
нерешенную  заботу,  но  они  глядели полуприкрытыми и скрывали
свою  тоску.   "При   социализме   Соня   станет   уже   Софьей
Александровной, -- подумал Дванов. -- Время пройдет".
   Захар  Павлович  сидел  в  сенях  и  чистил  ваксой  детские
развалившиеся башмаки Александра, чтоб они были дольше целы для
памяти. Он обнял Сашу и заплакал, его любовь к  приемному  сыну
все  время  увеличивалась.  И  Дванов,  держа  за  тело  Захара
Павловича, думал: что нам делать в будущем коммунизме с  отцами
и матерями?
   Вечером Дванов пошел к Шумилину; рядом с ним многие шагали к
возлюбленным. Люди начали лучше питаться и почувствовали в себе
душу.  Звезды  же  не всех прельщали -- жителям надоели большие
идеи и бесконечные  пространства:  они  убедились,  что  звезды
могут  превратиться  в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет
тифозная вошь.
   Шумилин ел обед и посадил есть Дванова.
   Будильник работал на обеденном столе,  и  Шумилин  про  себя
завидовал  ему: часы всегда трудятся, а он прерывает свою жизнь
на сон. А Дванов времени не завидовал  --  он  чувствовал  свою
жизнь в запасе и знал, что успеет обогнать ход часов.
    --  Пище вариться некогда, -- сказал Шумилин. -- Пора уж на
партсобрание идти... Ты пойдешь иль умней всех стал?
   Дванов смолчал. По дороге в райком Дванов рассказал как мог,
что он делал  в  губернии,  но  видел,  что  Шумилин  почти  не
интересуется.
    --  Слышал, слышал, -- проговорил Шумилин. -- Тебя послали,
чудака, поглядеть просто -- как и что. А то я все  в  документы
смотрю  --  ни  черта не видно, -- у тебя же свежие глаза. А ты
там целый развал наделал. Ведь  ты  натравил  мужиков  вырубить
Биттермановское  лесничество,  сукин  ты  сын!  Набрал каких-то
огарков и пошел бродить...
   Дванов покраснел от обиды и совести.
    -- Они не огарки, товарищ Шумилин... Они еще три  революции
сделают без слова, если нужно...
   Шумилин  не  стал  разговаривать;  значит,  его  бумаги были
вернее людей. И так они молча шли, стесняясь друг друга.
   Из дверей зала горсовета, где должно быть партсобрание,  дул
воздух,  как  из  вентилятора.  Слесарь  Гопнер  держал  ладонь
навстречу воздуху и говорил товарищу  Фуфаеву,  что  здесь  две
атмосферы давления.
    --  Если  б  всю  партию  собрать  в эту залу, -- рассуждал
Гопнер, -- смело можно  электрическую  станцию  пустить  --  на
одном партийном дыхании, будь я проклят!
   Фуфаев   уныло   рассматривал   электрическое   освещение  и
тяготился оттяжкой начала собрания. Маленький Гопнер  выдумывал
еще  какие-то  технические  расчеты  и  рассказывал их Фуфаеву.
Видимо, Гопнеру не с кем было  говорить  дома  и  он  радовался
многолюдству.
    -- Ты все ходишь и думаешь, -- смирно и тонко сказал Фуфаев
и вздохнул своею грудью, как костяным бугром, отчего у него все
рубашки  давно  полопались  и он носил их заштопанными. -- А уж
пора бы нам всем молча и широко трудиться.
   Гопнер удивлялся, за что Фуфаеву дали  два  ордена  Красного
Знамени. Сам Фуфаев никогда ему про это не говорил, предпочитая
прошлому  будущее. Прошлое же он считал навсегда уничтоженным и
бесполезным фактом, храня свои ордена не на груди, а в домашнем
сундуке. Об  орденах  Гопнер  узнал  лишь  от  хвастливой  жены
Фуфаева,  которая  с  такой  точностью знала жизнь своего мужа,
словно она его сама родила.
   Не знала она малого -- за что даются пайки и ордена. Но  муж
ей  сказал:  "За  службу,  Поля,  --  так  и быть должно". Жена
успокоилась, представив службу  как  письмоводство  в  казенных
домах.
   Сам  Фуфаев  был человеком свирепого лица, когда смотреть на
него издали, а вблизи  имел  мирные,  воображающие  глаза.  Его
большая   голова  ясно  показывала  какую-то  первородную  силу
молчаливого ума, тоскующего в своем черепе.  Несмотря  на  свои
забытые   военные   подвиги,   закрепленные   лишь   в  списках
расформированных штабов, Фуфаев  обожал  сельское  хозяйство  и
вообще   тихий   производительный  труд.  Теперь  он  заведовал
губутилем и по своей должности обязан был постоянно  что-нибудь
выдумывать;   это   оказалось   ему   на  руку:  последним  его
мероприятием было  учреждение  губернской  сети  навозных  баз,
откуда  безлошадной  бедноте  выдавался  по  ордерам  навоз для
удобрения угодий. На достигнутых успехах он не останавливался и
с утра объезжал город на своей пролетке, глядя на улицы, заходя
на задние дворы и расспрашивая встречных нищих,  чтобы  открыть
еще   какой-нибудь   хлам  для  государственной  утилизации.  С
Гопнером он тоже сошелся на широкой  почве  утилизации.  Фуфаев
всех спрашивал одинаково серьезно:
    --  Товарищ,  наше государство не так богато, нет ли у тебя
чего-нибудь негодного -- для утиля?
    -- Чего например? -- спрашивал любой товарищ.
   Фуфаев не затруднялся:
    --   Чего-нибудь   съеденного,   сырого,   либо   мочалочки
какой-нибудь,   либо   еще   какого-нибудь...   не   наглядного
продукта...
    -- У тебя, Фуфаев, жара в голове! -- озадачивтлся  товарищ.
--  Какая  теперь  тебе  мочалочка?  Я  сам  в бане хворостиной
парюсь...
   Но  изредка  Фуфаеву  все  же  подавались  деловые   советы,
например  --  утилизировать дореволюционные архивы на отопление
детских  приютов,  систематично  выкашивать  бурьян  на  глухих
улицах,  чтобы затем, на готовых кормах, завести обширное козье
молочное хозяйство -- для снабжения деше-ым  молоком  инвалидов
гражданской войны и неимущих.
   По ночам Фуфаев видел во сне разнообразные утильматериалы, в
форме  отвлеченных массивов безымянного старья. Просыпался он в
ужасе от  своей  ответственной  службы,  так  как  был  честным
человеком.  Гопнер  однажды предложил ему не беспокоиться сверх
сил, лучше, сказал он,  приказать  циркулярно  жителям  старого
мира  сторожить,  не отлучаясь, свой хлам -- на случай, если он
понадобится революции; но он не понадобится -- новый мир  будет
строиться  из  вечного  материала,  который никогда не придет в
бросовое состояние.
   После этого Фуфаев несколько успокоился и  его  реже  мучили
массивные сновидения.
   Шумилин знал и Фуфаева и Гопнера, а Дванов одного Гопнера.
    -- Здравствуйте, Федор Федорович, -- сказал Дванов Гопнеру.
-- Как вы поживаете?
    --  Регулярно,  --  ответил Гопнер. -- Только хлеб свободно
продают, будь он проклят!
   Шумилин говорил с Фуфаевым. Того губком собирался  назначить
председателем   комиссии   помощи  больраненым  красноармейцам.
Фуфаев  соглашался,  уже  привыкнув  после  фронта   к   глухим
должностям.   Многие   командиры   тоже   служили  по  собесам,
профсоюзам,  страхкассам  и  прочим  учреждениям,  не   имевшим
тяжелого  веса  в  судьбе  революции;  когда  такие  учреждения
упрекали,  что  они  влекутся  на   хвосте   революции,   тогда
учреждения  переходили  с  хвоста  и садились на шею революции.
Военные люди почему-то уважали любую службу и, во имя  железной
дисциплины, всегда были готовы заведовать хоть красным уголком,
имея в прошлом командование дивизией.
   Услышав недовольный голос Гопнера, Шумилин обернулся к нему:
    --  Тебе  что,  паек  был велик -- вольная торговля тебе не
нравится?
    -- Нипочем не нравится, -- сразу и серьезно заявил  Гопнер.
--  А  ты  думаешь, пища с революцией сживется? Да сроду нет --
вот будь я проклят!
    --  А  какая  же  свобода  у  голодного?  --  с  умственным
презрением улыбнулся Шумилин.
   Гопнер повысил свой воодушевленный тон:
    --  А  я тебе говорю, что все мы товарищи лишь в одинаковой
беде.  А  будет  хлеб  и  имущество  --  никакого  человека  не
появится!  Какая  же  тебе свобода, когда у каждого хлеб в пузе
киснет, а ты за ним своим сердцем следишь! Мысль любит легкость
и горе... Сроду-то было  когда,  чтоб  жирные  люди  свободными
жили?
    -- А ты читал историю? -- усомнился Шумилин.