твие  со  смертью  формальностью и
рассказывал тем  временем  Жееву,  сколько  он  знал  женщин  с
высшим,  низшим и со средним образованием -- отдельно по каждой
группе. А Жеев слушал и завидовал: он знал сплошь  неграмотных,
некультурных и покорных женщин.
    --  Она  очаровательна была! -- досказывал что-то Прокофий.
-- В  ней  имелось  особое  искусство  личности  --  она  была,
понимаешь,  женщиной,  нисколько  не  бабой. Что-то, понимаешь,
такое... вроде его...
    -- Наверно, вроде коммунизма, -- робко подсказал Жеев.
    -- Приблизительно. Мне было убыточно, а  хотелось.  Просила
она  у меня хлеба и материи -- год был кругом съеденный, -- а я
вез немного в свое семейство  --  отец,  мать,  братья  у  меня
сидели  в  деревне, -- думаю, ну тебя -- мать меня родила, а ты
уничтожишь. И доехал себе покойно до самого двора -- скучал  по
ней, зато добро привез и семейство накормил.
    -- Какое же у нее образование было? -- спросил Жеев.
    --  Самое  высшее. Она мне документы показывала -- семь лет
одну педагогию изучала, детей служащих в школах развивала.
   Копенкин расслышал, что кто-то гремит  в  степи  на  телеге:
может быть, это едет Саша Дванов.
    --  Чепурный,  --  обратился  он.  --  Когда Саша прибудет,
Прошку -- прочь. Это гад с полным успехом.
   Чепурный согласился, как и раньше:
    --  Я  тебе  любого  хорошего  за  лучшего   отдам:   бери,
пожалуйста.
   Телега  прогремела  невдалеке  мимо  Чевенгура,  не заехав в
него: значит, жили где-то люди, кроме коммунизма, и даже ездили
куда-то.
   Через час и самые неугомонные, самые  бдительные  чевенгурцы
предались покою до нового свежего утра. Первым проснулся Кирей,
спавший  с пополудни прошлого дня, и он увидел, как выходила из
Чевенгура женщина с тяжестью ребенка на  руках.  Кирей  сам  бы
хотел  выйти  из  Чевенгура,  потому что ему скучно становилось
жить без войны, лишь с одним завоеванием; раз  войны  не  было,
человек должен жить с родственниками, а родственники Кирея были
далеко -- на Дальнем Востоке, на берегу Тихого океана, почти на
конце  земли,  откуда начиналось небо, покрывавшее капитализм и
коммунизм  сплошным  равнодушием.  Кирей   прошел   дорогу   от
Владивостока  до  Петрограда пешком, очищая землю для Советской
власти и ее идеи, и теперь дошел до Чевенгура и спал,  пока  не
отдохнул  и не заскучал. Ночами Кирей смотрел на небо и думал о
нем как о Тихом океане, а о звездах -- как об огнях  пароходов,
плывущих  на  дальний  запад,  мимо  его береговой родины. Яков
Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре  лапти,  подшил  их
валенком  и  пел  заунывные  песни шершавым голосом -- песни он
назначал для одного себя, замещая ими для своей  души  движение
вдаль,  но  и  для движения уже приготовил лапти -- одних песен
для жизни было мало.
   Кирей слушал  песни  старика  и  спрашивал  его:  о  чем  ты
горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!
   Яков  Титыч  отказывался от своей старости -- он считал, что
ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как  половину  жизни
он проспал и проболел -- она не в счет, а в ущерб.
    --  Куда  ж  ты пойдешь, старик? -- спрашивал Кирей. -- Тут
тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.
    -- Промежду пойду, выйду на дорогу -- и душа  из  меня  вон
выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь,
туда она и пропадает назад.
    -- А в Чевенгуре ведь тоже приятно!
    --  Город  порожний.  Тут  прохожему человеку покой; только
здесь дома стоят без  надобности,  солнце  горит  без  упора  и
человек  живет  безжалостно:  кто пришел, кто ушел, скупости на
людей нету, потому что имущество и еда дешевы.
   Кирей старика не слушал, он видел, что тот лжет:
    -- Чепурный людей уважает, а товарищей любит вполне.
    -- Он любит от лишнего чувства, а не  по  нужде:  его  дело
летучее... Завтра надо сыматься.
   Кирей  же  совсем не знал, где ему лучшее место: здесь ли, в
Чевенгуре, -- в покое и пустой свободе, или в далеком  и  более
трудном другом городе.
   Следующие   дни  над  Чевенгуром,  как  и  с  самого  начала
коммунизма, стояли сплошь солнечные, а ночами нарождалась новая
луна.  Ее  никто  не  заметил  и  не  учел,  один  Чепурный  ей
обрадовался,  словно  коммунизму  и луна была необходима. Утром
Чепурный купался, а днем сидел среди улицы на утерянном  кем-то
дереве  и  смотрел на людей и на город как на расцвет будущего,
как на всеобщее вожделение и на освобождение себя от умственной
власти, -- жаль, что Чепурный не мог выражаться.
   Вокруг Чевенгура и внутри него бродили пролетарии и  прочие,
отыскивая  готовое  пропитание  в  природе  и в бывших усадьбах
буржуев, и они его находили, потому что  оставались  живыми  до
сих пор. Иногда иной прочий подходил к Чепурному и спрашивал:
    -- Что нам делать?
   На что Чепурный лишь удивлялся:
    -- Чего ты у меня спрашиваешь? -- твой смысл должен из тебя
самостоятельно исходить. У нас не царство, а коммунизм.
   Прочий стоял и думал, что же ему нужно делать.
    -- Из меня не исходит, -- говорил он, -- я уж надувался.
    --  А  ты  живи  и  накапливайся, -- советовал Чепурный, --
тогда из тебя что-нибудь выйдет.
    -- Во мне никуда не денется, -- покорно обещал прочий. -- Я
тебя спросил, отчего снаружи ничего нету: ты б нам заботу какую
приказал!
   Другой прочий  приходил  интересоваться  советской  звездой:
почему  она  теперь  главный  знак на человеке, а не крест и не
кружок? Такого Чепурный отсылал за справкой к Прокофию,  а  тот
объяснял,  что  красная звезда обозначает пять материков земли,
соединенных в  одно  руководство  и  окрашенных  кровью  жизни.
Прочий  слушал,  а  потом шел опять к Чепурному -- за проверкой
справки. Чепурный брал в руки звезду и сразу видел, что она  --
это  человек,  который  раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять
другого человека, а вовсе не сухие материки.  Прочий  не  знал,
зачем  человеку  обниматься. И тогда Чепурный ясно говорил, что
человек здесь не виноват,  просто  у  него  тело  устроено  для
объятий, иначе руки и ноги некуда деть. "Крест -- тоже человек,
--  вспоминал прочий, -- но отчего он на одной ноге, у человека
же две?" Чепурный и про это догадывался:  "Раньше  люди  одними
руками  хотели  друг  друга  удержать, а потом не удержали -- и
ноги расцепили и  приготовили".  Прочий  этим  довольствовался:
"Так похоже", -- говорил он и уходил жить.
   Вечером  пошел  дождь, оттого что луна начала обмываться; от
туч рано смерклось. Чепурный  зашел  в  дом  и  лег  в  темноте
отдохнуть  и  сосредоточиться. Попозже явился какой-то прочий и
сказал Чепурному общее желание -- звонить  песни  на  церковных
колоколах:  тот человек, у которого была одна гармоника на весь
город, ушел вместе с ней  неизвестно  куда,  а  оставшиеся  уже
привыкли  к  музыке и не могут ждать. Чепурный ответил, что это
дело музыкантов, а не его. Скоро над Чевенгуром запел церковный
благовест; звук колоколов смягчался льющимся дождем  и  походил
на  человеческий  голос,  поющий  без  дыхания. Под благовест и
дождь к Чепурному пришел еще один человек, уже  неразличимый  в
тишине наступившей тьмы.
    -- Чего выдумал? -- спросил дремлющий Чепурный вошедшего.
    --  Кто  тут  коммунизм  выдумал?  --  спросил старый голос
прибывшего человека. -- Покажи нам его на предмете.
    -- Ступай кликни Прокофия Дванова либо прочего человека, --
коммунизм тебе все покажут!
   Человек вышел,  а  Чепурный  заснул  --  ему  теперь  хорошо
спалось в Чевенгуре.
    --  Говорит,  иди  твоего  Прошку  найди,  он все знает, --
сказал человек своему товарищу, который ожидал его  наружи,  не
скрывая головы от дождя.
    --  Пойдем  искать,  я его не видел двадцать лет, теперь он
большой стал.
   Пожилой человек пошагал шагов десять и передумал:
    -- Лучше завтра, Саш,  его  найдем,  давай  сначала  искать
харчей и ночлега.
    -- Давай, товарищ Гопнер, -- сказал Саша.
   Но  когда  они  начали искать харчей и ночлега, то ничего не
нашли: их, оказывается, искать было не нужно. Александр  Дванов
и  Гопнер  находились  в  коммунизме и Чевенгуре, где все двери
отперты, потому что дома пустые, и все  люди  были  рады  новым
людям,   потому   что   чевенгурцы,   вместо  имущества,  могли
приобретать лишь одних друзей.

   Звонарь заиграл на колоколах чевенгурской церкви  пасхальную
заутреню  --  "Интернационала" он сыграть не мог, хотя и был по
роду пролетарием, а звонарем
 -- лишь по одной из прошлых профессий.  Дождь  весь  выпал,  в
воздухе  настала  тишина,  и  земля  пахла  скопившейся  в ней,
томительной жизнью. Колокольная музыка так  же,  как  и  воздух
ночи,  возбуждала  чевенгурского  человека отказаться от своего
состояния  и  уйти  вперед:  и  так  как  человек  имел  вместо
имущества  и  идеалов  лишь  пустое  тело,  а впереди была одна
революция, то и песня колоколов звала их к тревоге и желанию, а
не к милости и миру. В Чевенгуре не было искусства, о  чем  уже
тосковал  однажды  Чепурный, зато любой мелодический звук, даже
направленный в вышину безответных звезд, свободно превращался в
напоминание  о  революции,  в  совесть  за  свое  и   классовое
несбывшееся торжество.
   Звонарь  утомился  и лег спать на полу колокольной звонницы.
Но в Копенкине чувство  могло  задерживаться  долго  --  целыми
годами; он ничего не мог передать из своих чувств другим людям,
он  мог тратить происходящую внутри себя жизнь только на тоску,
утоляемую  справедливыми  делами.  После   колокольной   музыки
Копенкин  не  стал  ожидать  чего-то большего: он сел верхом на
Пролетарскую Силу и занял Чевенгурский ревком, не встретя  себе
сопротивления.  Ревком  помещался  в  той  же  самой  церкви, с
которой звонили. Это было тем лучше. Копенкин дождался в церкви
рассвета, а затем конфисковал все дела и  бумаги  ревкома;  для
этого  он связал все делопроизводство в один багаж и на верхней
бумаге написал:  "Действие  впредь  приокоротить.  Передать  на
чтение прибылым пролетарским людям. Копенкин".
   До  полудня  никто  не  являлся в ревком, а лошадь Копенкина
ржала от жажды, но Копенкин, ради захвата  Чевенгура,  заставил
ее  страдать.  В  полдень в храм явился Прокофий, на паперти он
вынул из-за пазухи портфель и  пошел  с  ним  через  учреждение
заниматься в алтарь. Копенкин стоял на амвоне и дожидался его.
    --  Прибыл?  --  спросил  он Прокофия. -- Останавливайся на
месте, жди меня.
   Прокофий покорился, он знал,  что  в  Чевенгуре  отсутствует
правильное  государство  и разумным элементам приходится жить в
отсталом классе  и  лишь  постепенно  подминать  его  под  свое
начало.
   Копенкин   изъял   от   Прокофия   портфель  и  два  дамских
револьвера, а потом повел в притвор алтаря -- сажать под арест.
    -- Товарищ Копенкин, разве ты можешь делать  революцию?  --
спросил Прокофий.
    -- Могу. Ты же видишь, я ее делаю.
    -- А ты платил членские взносы? Покажи мне твой партбилет!
    --  Не  дам.  Тебе  была  дана  власть,  а  ты бедный народ
коммунизмом не обеспечил. Ступай в алтарь, сиди -- ожидай.
   Лошадь Копенкина зарычала от жажды, и Прокофий  отступил  от
Копенкина  в  притвор  алтаря. Копенкин нашел в шкафу просвирни
сосуд с кутьей, просунул ее Прокофию, чтоб он мог  питаться,  а
затем  запер  арестованного  крестом,  продев его через дверные
ручки.
   Прокофий смотрел на Копенкина через сквозные узоры  двери  и
ничего не говорил.
    -- Там Саша приехал, по городу ходит и тебя ищет, -- сказал
вдруг Прокофий.
   Копенкин  почувствовал,  что  он  от  радости хочет есть, но
усиленно сохранил спокойствие перед лицом врага.
    -- Если Саша приехал, то ты сейчас же выходи наружу: он сам
знает, что с вами делать, -- теперь ты не страшен.
   Копенкин выдернул крест  из  дверных  скоб,  сел  верхом  на
Пролетарскую Силу и сразу дал ход коню навскок -- через паперть
и притвор в Чевенгур.
   Александр  Дванов  шел  по  улице и ничего еще не понимал --
видел только, что в Чевенгуре хорошо. Солнце сияло над  городом
и  степью,  как  единственный  цвет среди бесплодного неба, и с
раздраженным  давлением  перезревшей  силы  нагнетало  в  землю
светлую  жару  своего  цветения.  Чепурный сопровождал Дванова,
пытаясь ему объяснить коммунизм,  и  не  мог.  Заметив  наконец
солнце, он указал на него Дванову:
    -- Вон наша база горит и не сгорает.
    -- Где ваша база? -- посмотрел Дванов на него.
    --  Вонна.  Мы  людей  не  мучаем, мы от лишней силы солнца
живем.
    -- Почему -- лишней?
    -- А потому, что если б она была не лишняя,  солнце  бы  ее
вниз не спускало
 --  и  стало  черным. А раз лишняя -- давай ее нам, а мы между
собой жизнью займемся! Понял ты меня?
    -- Я хочу сам увидеть, -- сказал Дванов; он шел  усталый  и
доверчивый,  он  хотел  видеть  Чевенгур не для того, чтобы его
проверить, а для того, чтобы лучше почувствовать его  сбывшееся
местное братство.
   Революция  прошла  как  день;  в  степях,  в уездах, во всей
русской глуши надолго  стихла  стрельба  и  постепенно  заросли
дороги   армий,   коней   и   всего   русского  большевистского
пешеходства. Пространство равнин и страны лежало в  пустоте,  в
тишине,  испустившее  дух,  как  скошенная  нива,  -- и позднее
солнце одиноко томилось  в  дремлющей  вышине  над  Чевенгуром.
Никто  уже не показывался в степи на боевом коне: иной был убит
и труп его не был найден, а имя забыто, иной смирил коня и  вел
вперед  бедноту в родной деревне, но уже не в степь, а в лучшее
будущее. А если кто  и  показывался  в  степи,  то  к  нему  не
приглядывались  --  это  был какой-нибудь безопасный и покойный
человек, ехавший мимо по делам своих забот. Дойдя с Гопнером до
Чевенгура,  Дванов  увидел,  что  в  природе  не  было  прежней
тревоги,  а  в  подорожных  деревнях  --  опасности и бедствия:
революция миновала эти места, освободила поля под мирную тоску,
а сама ушла неизвестно  куда,  словно  скрылась  во  внутренней
темноте  человека, утомившись на своих пройденных путях. В мире
было как вечером, и Дванов почувствовал, что и в нем  наступает
вечер, время зрелости, время счастья или сожаления. В такой же,
свой  вечер жизни отец Дванова навсегда скрылся в глубине озера
Мутево, желая  раньше  времени  увидеть  будущее  утро.  Теперь
начинался  иной  вечер  -- быть может, уже был прожит тот день,
утро которого хотел  видеть  рыбак  Дванов,  и  сын  его  снова
переживал  вечер.  Александр  Дванов  не  слишком глубоко любил
себя, чтобы добиваться для своей личной жизни коммунизма, но он
шел вперед со всеми, потому что все шли и страшно было остаться
одному, он хотел быть с людьми, потому что у него не было  отца
и  своего  семейства.  Чепурного же, наоборот, коммунизм мучил,
как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и  Чепурный  не
вытерпел  тайны  времени  и  прекратил  долготу истории срочным
устройством коммунизма в Чевенгуре, -- так же, как рыбак Дванов
не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы  заранее
испытать  красоту  того  света. Но отец был дорог Дванову не за
свое любопытство и Чепурный понравился  ему  не  за  страсть  к
немедленному  коммунизму  -- отец был сам по себе необходим для
Дванова,  как  первый  утраченный  друг,  а  Чепурный  --   как
безродный  товарищ,  которого  без  коммунизма люди не примут к
себе. Дванов любил отца, Копенкина, Чепурного и  многих  прочих
за  то,  что  они все, подобно его отцу, погибнут от нетерпения
жизни, а он останется один среди чужих.
   Дванов вспомнил  старого,  еле  живущего  Захара  Павловича.
"Саша,  --  говорил, бывало, он, -- сделай что-нибудь на свете,
видишь -- люди живут и  погибают.  Нам  ведь  надо  чего-нибудь
чуть-чуть".
   И  Дванов  решил  дойти  до  Чевенгура,  чтобы  узнать в нем
коммунизм и возвратиться к Захару Павловичу для  помощи  ему  и
другим  еле  живущим. Но коммунизма в Чевенгуре не было наружи,
он, наверное, скрылся в людях, -- Дванов нигде его не видел, --
в степи было безлюдно и одиноко, а близ  домов  изредка  сидели
сонные прочие. "Кончается моя молодость, -- думал Дванов, -- во
мне  тихо, и во всей истории проходит вечер". В той России, где
жил и ходил Дванов, было пусто и утомленно:  революция  прошла,
урожай ее собран, теперь люди молча едят созревшее зерно, чтобы
коммунизм стал постоянной плотью тела.
    --  История  грустна,  потому что она время и знает, что ее
забудут, -- сказал Дванов Чепурному.
    -- Это верно,  --  удивился  Чепурный.  --  Как  я  сам  не
заметил! Поэтому вечером и птицы не поют -- одни сверчки: какая
ж у них песня! Вот у нас тоже
 --  постоянно  сверчки поют, а птиц мало, -- это у нас история
кончилась! Скажи пожалуйста -- мы примет не знали!
   Копенкин настиг Дванова  сзади;  он  загляделся  на  Сашу  с
жадностью   своей   дружбы  к  нему  и  забыл  слезть  с  коня.
Пролетарская Сила первая заржала на Дванова, тогда  и  Копенкин
сошел  на  землю.  Дванов  стоял с угрюмым лицом -- он стыдился
своего излишнего чувства к Копенкину и боялся  его  выразить  и
ошибиться.
   Копенкин  тоже  имел  совесть  для  тайных  отношений  между
товарищами, но его ободрил ржущий повеселевший конь.
    -- Саша, -- сказал Копенкин. -- Ты пришел теперь?.. Давай я
тебя немного поцелую, чтоб поскорей не мучиться.
   Поцеловавшись с Двановым, Копенкин обернулся к лошади и стал
тихо  разговаривать  с  ней.  Пролетарская  Сила  смотрела   на
Копенкина  хитро и недоверчиво, она знала, что он говорит с ней
не вовремя, и не верила ему.
    -- Не гляди на меня, ты  видишь,  я  растрогался!  --  тихо
беседовал  Копенкин.  Но  лошадь  не  сводила своего серьезного
взора с Копенкина и молчала. -- Ты лошадь, а дура, -- сказал ей
Копенкин. -- Ты пить хочешь, чего ж ты молчишь?
   Лошадь вздохнула. "Теперь я пропал, -- подумал Копенкин.  --
Эта гадина и то вздохнула от меня!"
    -- Саша, -- обратился Копенкин, -- сколько уж годов прошло,
как скончалась  товарищ Люксембург? Я сейчас стою и вспоминаю о
ней -- давно она была жива.
    -- Давно, -- тихо произнес Дванов.
   Копенкин еле расслышал  его  голос  и  испуганно  обернулся.
Дванов  молча  плакал,  не  касаясь  лица  руками,  а слезы его
изредка капали на землю, --  отвернуться  ему  от  Чепурного  и
Копенкина было некуда.
    --  Ведь  это  лошадь можно простить, -- упрекнул Чепурного
Копенкин. -- А ты человек -- и уйти не можешь!
   Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время стоял
виноватым человеком и хотел догадаться -- чем помочь этим  двум
людям.  "Неужели  коммунизма им мало, что они в нем горюют?" --
опечаленно соображал Чепурный.
    -- Ты так и будешь стоять? -- спросил Копенкин. -- Я у тебя
нынче ревком отобрал, а ты меня наблюдаешь!
    -- Бери его, -- с уважением ответил Чепурный. -- Я его  сам
хотел закрыть -- при таких людях на что нам власть!
   Федор  Федорович  Гопнер  выспался,  обошел  весь Чевенгур и
благодаря отсутствию улиц заблудился в уездном  городе.  Адреса
предревкома  Чепурного  никто из населения не знал, зато знали,
где он сейчас находится, -- и Гопнера  довели  до  Чепурного  и
Дванова.
    --  Саша,  -- сказал Гопнер, -- здесь я никакого ремесла не
вижу, рабочему человеку нет смысла тут жить.
   Чепурный сначала огорчился  и  находился  в  недоумении,  но
потом  вспомнил, чем должны люди жить в Чевенгуре, и постарался
успокоить Гопнера:
    -- Тут, товарищ Гопнер, у всех одна профессия  --  душа,  а
вместо  ремесла  мы  назначили  жизнь.  Как скажешь, ничего так
будет?
    -- Не то что  ничего,  а  прямо  гадко,  --  сразу  ответил
Копенкин.
    --  Ничего-то ничего, -- сказал Гопнер. -- Только чем тогда
люди друг около  друга  держатся  --  неизвестно.  Что  ты,  их
слюнями склеиваешь иль одной диктатурой слепил?
   Чепурный,  как  честный  человек,  уже  начал  сомневаться в
полноте коммунизма Чевенгура, хотя должен быть прав, потому что
он делал все по своему уму  и  согласно  коллективного  чувства
чевенгурцев.
    --  Не  трожь глупого