ка,  похожие  на  странников,  а третий искусственно
жарил  картошку,  употребляя  вместо  постного  масла  воду  из
холодного чайника.
    -- Товарищ Пиюся! -- обратился к этому человеку Чепурный.
    -- Тебе чего?
    -- Ты не знаешь, где теперь товарищ Прокофий находится?
   Пиюся  не спешил отвечать на такой мелкий вопрос и боролся с
горевшей картошкой.
    -- С бабой твоей где-нибудь находится, -- сказал он.
    -- Ты оставайся здесь, -- сказал Копенкину Чепурный, -- а я
пойду Клабздюшу поищу: дюже женщина милая!
   Копенкин разнуздался от одежды, постелил ее  на  пол  и  лег
полуголым,  а  неотлучное  оружие  сложил горкой рядом с собой.
Хотя  в  Чевенгуре  было  тепло  и  пахло  товарищеским  духом,
Копенкин,  быть может от утомления, чувствовал себя печальным и
сердце его тянуло ехать куда-то дальше. Пока что он не  заметил
в Чевенгуре явного и очевидного социализма -- той трогательной,
но  твердой  и  нравоучительной  красоты  среди природы, где бы
могла родиться вторая маленькая  Роза  Люксембург  либо  научно
воскреснуть  первая,  погибшая  в  германской буржуазной земле.
Копенкин уже спрашивал Чепурного -- что же делать в  Чевенгуре?
И тот ответил: ничего, у нас нет нужды и занятий -- будешь себе
внутренне  жить!  У  нас  в Чевенгуре хорошо -- мы мобилизовали
солнце на вечную работу, а общество распустили навсегда!
   Копенкин  видел,  что  он  глупей  Чепурного,  и  безответно
молчал.  Еще  раньше  того, в дороге, он робко поинтересовался:
чем бы занималась  у  них  Роза  Люксембург?  Чепурный  на  это
особого  ничего  не  сообщил,  сказал  только:  вот  приедем  в
Чевенгур, спроси  у  нашего  Прокофия  --  он  все  может  ясно
выражать,   а   я  только  даю  ему  руководящее  революционное
предчувствие!  Ты   думаешь:   я   своими   словами   с   тобой
разговаривал? Нет, меня Прокофий научил!
   Пиюся  изжарил  наконец картошку на воде и стал будить двоих
спящих странников. Копенкин тоже поднялся поесть немного, чтобы
при полном  желудке,  после  еды,  скорей  уснуть  и  перестать
печалиться.
    -- Правда, что хорошо в Чевенгуре люди живут? -- спросил он
у Пиюси.
    -- Не жалуются! -- не спеша ответил тот.
    -- А где ж тут есть социализм?
    --  Тебе  на новый глаз видней, -- неохотно объяснял Пиюся.
-- Чепурный говорит, что мы от привычки ни свободы, ни блага не
видим -- мы-то ведь здешние, два года тут живем.
    -- А раньше кто тут жил?
    -- Раньше  буржуи  жили.  Для  них  мы  с  Чепурным  второе
пришествие организовали.
    -- Да ведь теперь -- наука, разве это мыслимо?
    -- А то нет?
    -- Да как же так? Говори круглей?
    -- А что я тебе -- сочинитель, что ль? Был просто внезапный
случай, по распоряженью обычайки.
    -- Чрезвычайки?
    -- Ну да.
    -- Ага, -- смутно понял Копенкин. -- Это вполне правильно.
   Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже,
тихо  ворчала  на  обступивших ее людей; многие хотели оседлать
незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по  межевой
дороге.  Но  Пролетарская  Сила  угрюмо  отстраняла желающих --
зубами, мордой и ногами.
    -- Ведь ты ж теперь народная скотина! -- с миром уговаривал
ее худой чевенгурец. -- Чего ж ты бушуешь?
   Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.
    -- Отстранитесь, -- сказал он всем свободным людям.  --  Не
видите, лупачи, конь свое сердце имеет!
    -- Видим, -- убежденно ответил один чевенгурец. -- Мы живем
по-товарищески, а твой конь -- буржуй.
   Копенкин,   забыв   уважение  к  присутствующим  угнетенным,
защитил пролетарскую честь коня.
    -- Врешь,  бродяга,  на  моей  лошади  революция  пять  лет
ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!
   Копенкин  дальше  уже  не  мог выговорить своей досады -- он
невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но  как-то
одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил
Дванова,  исполняющего  жизнь  вперед  разума  и  пользы,  -- и
заскучал по нем.
   Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою,  и  дорога
до друга лежала свыше сил коня.
   Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин
решил   сейчас  же,  на  сыром  месте,  проверить  революцию  в
Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма?  --  ревниво
подумал  Копенкин.  --  Я  им сейчас коммунизм втугачку покажу,
окопавшимся гадам!"
   Копенкин попил воды  в  кухне  и  целиком  снарядился.  "Ишь
сволочи,  даже  конь  против  них  волнуется! -- с негодованием
соображал Копенкин. --  Они  думают,  коммунизм  --  это  ум  и
польза, а тела в нем нету, -- просто себе пустяк и завоевание!"
   Лошадь  Копенкина  всегда  была  готова  для  боевой срочной
работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина  на
свою просторную товарищескую спину.
    --  Скачи  впереди,  показывай  мне  Совет!  --  погрозился
Копенкин  неизвестному  уличному  прохожему.   Тот   попробовал
объяснить  свое положение, но Копенкин вынул саблю -- и человек
побежал  вровень  с  Пролетарской   Силой.   Иногда   проводник
оборачивался  и  кричал  попреки,  что  в  Чевенгуре человек не
трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.
   "Может,   здесь   живут   одни   отпускники    из    команды
выздоравливающих?  --  молча  сомневался  Копенкин.  --  Либо в
царскую войну здесь были лазареты!.."
    -- Неужели солнце должно наперед коня бежать, а  ты  лежать
пойдешь? -- спросил Копенкин у бегущего.
   Чевенгурец  схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое
дыхание и ответить.
    -- У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи,
им жрать и угнетать надо было. А мы  кушаем  да  дружим...  Вон
тебе Совет.
   Копенкин  медленно  прочитал громадную малиновую вывеску над
воротами    кладбища:    "Совет    социального     человечества
Чевенгурского освобожденного района".
   Сам  же  Совет  помещался  в  церкви.  Копенкин  проехал  по
кладбищенской дорожке к паперти храма.  "Приидите  ко  мне  все
труждающиеся и обремененные и аз упокою вы"
 --  написано  было  дугой  над  входом  в  церковь. И слова те
тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.
   "Где же мой покой? -- подумал он и  увидел  в  своем  сердце
усталость.  --  Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не
класс,  а  личность.  Нынче  б  ты  эсером  был,  а  я  б  тебя
расходовал".
   Пролетарская   Сила,   не   сгибаясь,   прошла  в  помещение
прохладного храма, и всадник  въехал  в  церковь  с  удивлением
возвращенного   детства,   словно   он  очутился  на  родине  в
бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал  детские  забытые
места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то
он  молился  в  такой  же  церкви в своем селе, но из церкви он
приходил домой -- в близость и тесноту матери; и не церкви,  не
голоса  птиц,  теперь умерших ровесниц его детства, не страшные
старики, бредущие летом в тайный Киев, -- может  быть,  не  это
было  детством,  а то волнение ребенка, когда у него есть живая
мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то  восходящее  время
действительно  все старики -- загадочные люди, потому что у них
умерли матери, а они живут и не плачут.
   В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция  была
еще  беднее  веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой:
бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на  амвон,
где  происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом
бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского
уика -- Чепурный, молодой человек и одна женщина --  с  веселым
внимательным  лицом,  словно  она  была  коммунисткой будущего.
Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для  справок
задачник  Евтушевского,  что  силы солнца определенно хватит на
всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
    --  Ты,  Прокофий,  не  думай  --  думать  буду  я,  а   ты
формулируй! -- указывал Чепурный.
    --  Ты  почувствуй  сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться
человеку, когда это не по  науке?  --  без  остановки  объяснял
молодой человек. -- Если всех людей собрать для общего удара --
и   то   они   против   силы   солнца  как  единоличник  против
коммуны-артели! Бесполезное дело -- тебе говорю!
   Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
    -- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты  поласкай
в  алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь -- так ли оно
или иначе!
   Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил  о  своем
намерении -- с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур
-- нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
    --  Очень  вы  тут  мудры, -- закончил Копенкин. -- А в уме
постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
   Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника:  черные
непрозрачные  глаза,  на  лице виден старый экономический ум, а
среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный  нос,  --  у
честных  коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и
более родственные.
    -- А ты, малый, жулик! -- открыл правду Копенкин. -- Покажь
документ!
    --   Пожалуйста,   товарищ!   --   вполне   доброжелательно
согласился молодой человек.
   Копенкин  взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий
Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
    -- Сашу знаешь? -- спросил Копенкин, временно прощая ему за
фамилию друга угнетающее лицо.
    -- Знавал, когда  мал  был,  --  ответил  молодой  человек,
улыбаясь от лишнего ума.
    --  Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок -- надобно
сюда Сашу позвать. Тут  нужно  ум  умом  засекать,  чтоб  искры
коммунизма посыпались...
    --  А  у нас почти отменена, товарищ, -- объяснил Чепурный.
-- Люди в куче живут и лично видятся -- зачем им  почта,  скажи
пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
   Копенкин  не очень жалел о почте, потому что получил в жизни
два  письма,  а  писал   только   однажды,   когда   узнал   на
империалистическом  фронте,  что  жена  его мертва и нужно было
издали поплакать о ней с родными.
    -- А шагом никто в губернию не пойдет? -- спросил  Копенкин
у Чепурного.
    -- Есть таковой ходок, -- вспомнил Чепурный.
    --  Кто  это,  Чепурный? -- оживела милая обоим чевенгурцам
женщина -- взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он
парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно.
Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
    -- А Мишка Луй!  --  напомнил  Чепурный.  --  Он  едкий  на
дорогу!  Только  пошлешь  в губернию, а он в Москве очутится --
либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится  --
либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
    --  У меня он пойдет короче -- я ему задание дам, -- сказал
Копенкин.
    -- Пускай идет, -- разрешил Чепурный. -- Для него дорога не
труд -- одно развитие жизни!
    -- Чепурный, -- обратилась женщина. -- Дай  Л/у'ю  муки  на
мену, он мне полушалок принесет.
    --  Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем
момент, -- успокоил ее Прокофий.
   Копенкин писал Дванову печатными буквами:
   "Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, --
нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее
солнце, а  люди  лишь  только  нелюбовно  дружат;  однако  бабы
полушалки  вымогают,  хотя  они приятные, чем ясно вредят. Твой
брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу
как дубъект, думаю чего-то  об  одном  себе,  потому  что  меня
далеко  не  уважают.  Событий  нету  --  говорят,  это  наука и
история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай
ради общей идейности".
    -- Чего-то мне все думается, чудится да представляется,  --
трудно  моему  сердцу!  --  мучительно  высказывался Чепурный в
темный воздух храма. -- Не то у нас коммунизм исправен,  не  то
нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю
правду сформулировал!
    --  Надо  бы,  товарищ Чепурный! -- подтвердил Прокофий. --
Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь.  А
так  немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает!
И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
    -- А моего сердца ты  не  считаешь,  скажи  по  правде?  --
обиделся Чепурный.
   Прокофий,   видимо,  ценил  свою  силу  разума  и  не  терял
надежного спокойствия.
    -- Чувство же, товарищ Чепурный, -- это массовая стихия,  а
мысль   --   организация.   Сам   товарищ  Ленин  говорил,  что
организация нам выше всего...
    -- Так я же мучаюсь, а ты соображаешь -- чт/о' хуже?
    -- Товарищ Чепурный, я с тобой  тоже  в  Москву  поеду,  --
заявила  женщина.  --  Я  никогда центра не видала -- там, люди
говорят, удивительно что такое!
    -- Достукались! -- вымолвил Копенкин. -- Ты  ее,  Чепурный,
прямо  к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная
до коммунизма баба! Сволочи вы!
    -- А что? -- обострился Чепурный. -- По-твоему,  у  нас  не
так?
    -- Ну да, не так!
    -- А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
    --  А  я знаю? Мое дело -- устранять враждебные силы. Когда
все устраню
 -- тогда оно само получится, что надо.
   Прокофий курил и ни  разу  не  перебил  Копенкина,  думая  о
приспособлении  к  революции  этой неорганизованной вооруженной
силы.
    --  Клавдия  Парфеновна,  пойдемте  пройтиться  и  пошалить
немного, -- с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. --
А то вы ослабнете!
   Когда  эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших
Чепурному.
    -- Буржуазия -- имей в виду!
    -- Ну?
    -- Ей-богу!
    -- Куда ж  теперь  нам  деваться-то?  Либо  их  вычесть  из
Чевенгура?
    --  Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из
идеи в тело -- вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет --
он вам покажет!
    -- Должно быть, умный человек? -- оробел Чепурный.
    -- У него, товарищ, кровь  в  голове  думает,  а  у  твоего
Прокофия  --  кость, -- гордо и раздельно объяснил Копенкин. --
Понятно тебе  хоть  раз?..  Н/а'  бланок  --  отправляй  в  ход
товарища Луя.
   Чепурный  при  напряжении  мысли  ничего  не мог выдумать --
вспоминал  одни  забвенные  бесполезные  события,   не   дающие
никакого  чувства  истины.  То  его разуму были видны костелы в
лесу,  пройденные   маршем   в   царскую   войну,   то   сидела
девочка-сиротка  на  канаве и ела купыри; но когда эта девочка,
бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни --
теперь навеки неизвестно;  и  жива  ли  она  в  общем  --  тоже
немыслимо  сказать;  быть  может,  та девочка была Клавдюшей --
тогда она,  действительно,  отлично  хороша  и  с  ней  грустно
разлучаться.
    -- Чего глядишь, как болящий? -- спросил Копенкин.
    --   Так,  товарищ  Копенкин,  --  с  печальной  усталостью
произнес Чепурный. -- Во мне вся жизнь облаками несется!
    -- А надо, чтоб она тучей шла, -- оттого тебе,  я  вижу,  и
неможется,  -- сочувственно упрекнул Копенкин. -- Пойдем отсюда
на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
    -- Пойдем. Бери своего коня, -- облегченно  сказал  Японец.
-- На открытом месте я буду сильней.
   Выйдя   наружу,   Копенкин   показал   Японцу   надпись   на
храме-ревкоме: "Приидите ко мне все труждающиеся".
    -- Перемажь по-советски!
    -- Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
    -- А Прокофию дай!
    -- Не так он углублен -- не  осилит;  подлежащее  знает,  а
сказуемое  позабыл.  Я  твоего  Дванова  секретарем  возьму,  а
Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе
та фраза не мила -- целиком против капитализма говорит...
   Копенкин жутко нахмурился.
    -- По-твоему, бог тебе единолично все массы  успокоит?  Это
буржуазный  подход,  товарищ Чепурный. Революционная масса сама
может успокоиться, когда поднимется!
   Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в  себе  его  идею.
Начинался   тихий   вечер,  он  походил  на  душевное  сомнение
Чепурного, на  предчувствие,  которое  не  способно  истощиться
мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая
истина  и  смысл  жизни -- он видел слишком много разнообразных
людей,  чтобы  они  могли  следовать  одному  закону.   Некогда
Прокофий   предложил  Чепурному  ввести  в  Чевенгуре  науку  и
просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой  надежды.
"Что  ты,  --  сказал  он  Прокофию,  -- иль не знаешь -- какая
наука? Она же  всей  буржуазии  даст  обратный  поворот:  любой
капиталист  станет  ученым и будет порошком организмы солить, а
ты считайся с ним! И потом  наука  только  развивается,  а  чем
кончится -- неизвестно".
   Чепурный   на  фронтах  сильно  болел  и  на  память  изучил
медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен
на ротного фельдшера, но к докторам относился как к  умственным
эксплуататорам.
    --  Как  ты  думаешь?  --  спросил  он у Копенкина. -- Твой
Дванов науку у нас не введет?
    -- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.
    -- А то я боюсь, -- сознался Чепурный, стараясь думать,  но
к  месту  вспомнил  Прошку, который в точном смысле изложил его
подозрение  к  науке.  --  Прокофий   под   моим   руководством
сформулировал,  что  ум  такое же имущество, как и дом, а стало
быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...
    -- Тогда ты вооружи дураков, -- нашел  выход  Копенкин.  --
Пускай  тогда  умный  полезет  к  нему  с порошком! Вот я -- ты
думаешь, что? --  я  тоже,  брат,  дурак,  однако  живу  вполне
свободно.
   По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня
передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они
шли  отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей.
Завтра у них труда  и  занятий  уже  не  будет,  потому  что  в
Чевенгуре  за  всех и для каждого работало единственное солнце,
объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей
были не обязательными, -- по наущению  Чепурного  Прокофий  дал
труду  специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся
пережитком жадности и эксплуатационно-животным  сладострастием,
потому   что   труд  способствует  происхождению  имущества,  а
имущество -- угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь
вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение  --
за  счет  нарочной  людской  работы  -- идет в костер классовой
войны, ибо создаются лишние  вредные  предметы.  Однако  каждую
субботу  люди  в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин,
немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.
    -- Так это не труд -- это субботники! -- объяснил Чепурный.
-- Прокофий тут правильно меня понял и дал великую фразу.
    -- Он что -- твой отгадчик, что ль? -- не доверяя Прокофию,
поинтересовался Копенкин.
    -- Да нет -- так он: своей узкой мыслью мои великие чувства
ослабляет. Но парень словесный, без  него  я  бы  жил  в  немых
мучениях...  А  в  субботниках  никакого производства имущества
нету, -- разве я допущу? -- просто себе идет добровольная порча
мелкобуржуазного наследства. Какое же тебе тут угнетение, скажи
пожалуйста!
    -- Нету, -- искренне согласился Копенкин.
   В сарае, вытащенном на середину улицы, Чепурный  и  Копенкин
решили заночевать.
    --  Ты бы к своей Клавдюше шел, -- посоветовал Копенкин. --
Женщину огорчаешь!
    -- Ее Прокофий в неизвестное место увел:  пусть  порадуется
--  все  мы одинаковые пролетарии. Мне Прокофий объяснил, что я
не лучше его.
    -- Так ты же сам говорил, что у  тебя  великое  чувство,  а
такой человек для женщины туже!
   Чепурный  озадачился:  действительно, выходит так! Но у него
болело сердце, и он сегодня мог думать.
    -- У меня, товарищ Копенкин, то  великое  чувство  в  груди
болит, а не в молодых местах.
    --  Ага, -- сказал Копенкин, -- ну тогда отдыхай со мной: я
тоже на сердце плох!
   Пролетарская  Сила  прожевала  траву,  которую  ей   накосил
Копенкин на городской площади, и в полночь тоже прилегла на пол
сарая.  Лошадь  спала,