как  некоторые  дети -- с полуоткрытыми
глазами и с сонной кротостью глядела ими на Копенкина,  который
сейчас   не   имел   сознания   и  лишь  стонал  от  грустного,
почерневшего чувства забвения.
   Коммунизм Чевенгура был  беззащитен  в  эти  степные  темные
часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной
внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.

   Чевенгур  просыпался  поздно;  его  жители отдыхали от веков
угнетения   и   не   могли   отдохнуть.   Революция   завоевала
Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу.
   Чевенгурский  пешеход  Луй шел в губернию полным шагом, имея
при себе  письмо  Дванову,  а  на  втором  месте  --  сухари  и
берестяной  жбанчик  воды,  которая  нагревалась  на  теле.  Он
тронулся,  когда  встали  только  муравьи  да  куры,  а  солнце
заголило  небо  еще  не  до  самых  последних мест. От ходьбы и
увлекающей свежести воздуха Луя оставили всякие сомнения  мысли
и вожделения; его растрачивала дорога и освобождала от излишней
вредной  жизни.  Еще  в  юности  он  своими силами додумался --
отчего летит камень: потому что он от радости движения делается
легче воздуха. Не зная букв и книг, Луй убедился, что коммунизм
должен быть  непрерывным  движением  людей  в  даль  земли.  Он
сколько  раз  говорил  Чепурному,  чтобы  тот объявил коммунизм
странствием и снял Чевенгур с вечной оседлости.
    -- На кого похож человек -- на коня или на дерево: объявите
мне по совести? -- спрашивал он в ревкоме, тоскуя  от  коротких
уличных дорог.
    --  На  высшее!  -- выдумал Прокофий. -- На открытый океан,
дорогой товарищ, и на гармонию схем!
   Луй не видел, кроме рек и озер,  другой  воды,  гармонии  же
знал только двухрядки.
    --  А  пожалуй,  на  коня  человек  больше  схож, -- заявил
Чепурный, вспоминая знакомых лошадей.
    --  Понимаю,  --  продолжая   чувства   Чепурного,   сказал
Прокофий.  --  У коня есть грудь с сердцем и благородное лицо с
глазами, но у дерева того нет!
    -- Вот именно, Прош! -- обрадовался Чепурный.
    -- Я ж и говорю! -- подтвердил Прокофий.
    -- Совершенно верно! -- заключительно одобрил Чепурный.
   Луй удовлетворился и предложил ревкому  немедленно  стронуть
Чевенгур  в  даль.  "Надо,  чтобы  человека ветром поливало, --
убеждал Луй, -- иначе он тебе  опять  угнетением  слабосильного
займется, либо само собою все усохнет, затоскует -- знаешь как?
А  в  дороге  дружбы  никому  не миновать -- и коммунизму делов
хватит!"
   Чепурный заставил Прокофия четко записать предложение Луя, а
затем  это  предложение  обсуждалось  на   заседании   ревкома.
Чепурный,  чуя  коренную  правду Луя, однако, не давал Прокофию
своих руководящих предчувствий, и  заседание  тяжело  трудилось
весь  весенний  день.  Тогда  Прокофий выдумал формальный отвод
делу Луя: "В виду  грядущей  эпохи  войн  и  революций  считать
движение  людей  неотложным  признаком  коммунизма,  а  именно:
броситься всем населением уезда на  капитализм,  когда  у  него
всецело  созреет  кризис,  и  впредь не останавливать победного
пути, закаляя людей в чувстве  товарищества  на  дорогах  всего
земного   шара;   пока   же   коммунизм   следует  ограничивать
завоеванной у буржуазии площадью, чтоб нам было чем управлять".
    -- Нет, товарищи, -- не согласился рассудительный  Луй.  --
На оседлости коммунизм никак не состоится: нет ему ни врага, ни
радости!
   Прокофий   наблюдал  внимательно  слушающего  Чепурного,  не
разгадывая его колеблющихся чувств.
    -- Товарищ Чепурный, -- попробовал решить Прокофий. -- Ведь
освобождение рабочих -- дело самих рабочих! Пусть Луй уходит  и
постепенно освобождается! При чем тут мы?
    --  Правильно!  --  резко  заключил Чепурный. -- Ходи, Луй:
движение -- дело массы, мы у нее под ногами не мешаемся!
    -- Ну, спасибо, -- поклонился ревкому  Луй  и  ушел  искать
необходимости куда-нибудь отправиться из Чевенгура.
   Заметив   однажды  Копенкина  на  толстом  коне,  Луй  сразу
засовестился, потому что Копенкин  куда-то  едет,  а  он,  Луй,
живет на неподвижном месте; и Луй еще больше и подальше захотел
уйти   из   города,  а  до  отхода  задумал  сделать  Копенкину
что-нибудь сочувственное, но нечем  было  --  в  Чевенгуре  нет
вещей  для  подарков:  можно  только  попоить лошадь Копенкина,
Копенкин же строго не подпускал к ней  посторонних  и  поил  ее
лично.  И  нынче Луй жалел, что много домов и веществ на свете,
не хватает только тех  самых,  которые  обозначают  содружество
людей.
   После  губернии  Луй  решил  не  возвращаться  в  Чевенгур и
добраться до самого Петрограда, а там -- поступить  во  флот  и
отправиться  в плавание, всюду наблюдая землю, моря и людей как
сплошное питание своей братской души.  На  водоразделе,  откуда
были  видны  чевенгурские  долины,  Луй оглянулся на город и на
утренний свет:
    -- Прощай, коммунизм и товарищи! Жив буду -- всякого из вас
припомню!
   Копенкин разминал  Пролетарскую  Силу  за  чертою  города  и
заметил Луя на высоком месте.
   "Должно  быть, бродяга, на Харьков поворачивает, -- про себя
решил Копенкин. -- Упущу я с ними золотые дни революции!" --  и
пустил  коня  степным  маршем  в  город,  чтобы окончательно, и
сегодня же, проверить весь коммунизм и принять свои меры.
   От  передвижки  домов  улицы  в  Чевенгуре  исчезли  --  все
постройки  стояли  не  на  месте, а на ходу; Пролетарская Сила,
привыкшая к прямым плавным дорогам,  волновалась  и  потела  от
частых поворотов.
   Около  одного перекошенного заблудившегося амбара лежали под
одним тулупом юноша и девушка -- судя  по  туловищу,  Клавдюша.
Копенкин  осторожно  обвел  коня  вокруг  спящих:  он стеснялся
молодости и уважал ее, как царство великого будущего. За ту  же
молодость,  украшенную  равнодушием  к  девушкам,  он некогда с
уважением полюбил Александра Дванова, своего спутника  по  ходу
революции.
   Где-то,  в  гуще домов, протяжно засвистел человек. Копенкин
чутко насторожился. Свист прекратился.
    -- Ко-пенкин! Товарищ Копенкин, идем купаться! -- невдалеке
кричал Чепурный.
    -- Свисти -- я на твой звук поеду! -- низко и  оглушительно
ответил Копенкин.
   Чепурный начал бурно свистеть, а Копенкин продолжал красться
к нему  на  коне в ущельях смешанного города. Чепурный стоял на
крыльце сарая в шинели, одетой на голое тело, и босой. Два  его
пальца  были  во  рту  --  для  силы  свиста, а глаза глядели в
солнечную вышину, где разыгрывалась солнечная жара.
   Заперев Пролетарскую Силу в сарай, Копенкин пошел  за  босым
Чепурным,   который  сегодня  был  счастлив,  как  окончательно
побратавшийся со  всеми  людьми  человек.  По  дороге  до  реки
встретилось множество пробудившихся чевенгурцев --
 людей  обычных, как и всюду, только бедных по виду и нездешних
по лицу.
    -- День летом велик: чем они будут заниматься?  --  спросил
Копенкин.
    --  Ты  про  ихнее  усердие  спрашиваешь?  -- неточно понял
Чепурный.
    -- Хотя бы так.
    -- А душа-то человека -- она и есть основная  профессия.  А
продукт  ее  --  дружба  и товарищество! Чем тебе не занятье --
скажи пожалуйста!
   Копенкин немного задумался о прежней угнетенной жизни.
    -- Уж дюже хорошо у тебя в Чевенгуре,  --  печально  сказал
он.  --  Как бы не пришлось горя организовать: коммунизм должен
быть едок, малость отравы -- это для вкуса хорошо.
   Чепурный почувствовал во рту свежую соль --  и  сразу  понял
Копенкина.
    --   Пожалуй,   верно.   Надо   нам   теперь  нарочно  горе
организовать.  Давай  с  завтрашнего  дня   займемся,   товарищ
Копенкин!
    --  Я  не  буду:  мое  дело -- другое. Пускай Дванов вперед
приедет -- он тебе все поймет.
    -- А мы это Прокофию поручим!
    -- Брось ты своего Прокофия! Парень  размножаться  с  твоей
Клавдюшей хочет, а ты его вовлекаешь!
    -- И то, пожалуй, так -- обождем твоего сподвижника!
   О  берег реки Чевенгурки волновалась неутомимая вода; с воды
шел воздух, пахнущий возбуждением и свободой,  а  два  товарища
начали  обнажаться  навстречу  воде.  Чепурный  скинул шинель и
сразу очутился голым и жалким, но зато от его тела пошел теплый
запах какого-то давно заросшего,  спекшегося  материнства,  еле
памятного Копенкину.
   Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину
Чепурного,  залезая  во  все  потные  щели и ущербы кожи, чтобы
умертвить там своим жаром невидимых тварей, от каких  постоянно
зудит тело. Копенкин с почтением посмотрел на солнце: несколько
лет  назад оно согревало Розу Люксембург и теперь помогает жить
траве на ее могиле.
   Копенкин давно не находился в реке и долго дрожал от холода,
пока не притерпелся. Чепурный же смело плавал, открывал глаза в
воде и  доставал  со  дна  различные  кости,  крупные  камни  и
лошадиные  головы.  С  середины реки, куда не доплыть неумелому
Копенкину,  Чепурный  кричал  песни   и   все   более   делался
разговорчивым.  Копенкин  окунался  на  неглубоком месте, щупал
воду и думал: тоже течет себе куда-то -- где ей хорошо!
   Возвратился Чепурный совсем веселым и счастливым.
    -- Знаешь, Копенкин, когда я в воде -- мне кажется,  что  я
до  точности  правду  знаю...  А как заберусь в ревком, все мне
чего-то чудится да представляется...
    -- А ты занимайся на берегу.
    --  Тогда  губернские  тезисы  дождь  намочит,  дурной   ты
человек!
   Копенкин  не  знал, что такое тезис, -- помнил откуда-то это
слово, но вполне бесчувственно.
    -- Раз дождь идет, а потом солнце светит, то тезисы  ты  не
жалей, -- успокоительно сказал Копенкин. -- Все равно ведь хлеб
вырастет.
   Чепурный усиленно посчитал в уме и помог уму пальцами.
    -- Значит, ты три тезиса объявляешь?
    --  Ни  одного не надо, -- отвергнул Копенкин. -- На бумаге
надо одни песни на память писать.
    -- Как же так? Солнце тебе -- раз тезис!  Вода  --  два,  а
почва -- три.
    -- А ветер ты забыл?
    --  С  ветром -- четыре. Вот и все. Пожалуй, это правильно.
Только знаешь, если мы в губернию на тезисы отвечать не  будем,
что   у  нас  все  хорошо,  то  оттуда  у  нас  весь  коммунизм
ликвидируют.
    -- Нипочем, -- отрек такое предположение Копенкин.  --  Там
же такие, как и мы!
    --  Такие-то  такие,  только пишут непонятно и все, знаешь,
просят побольше учитывать да потверже руководить...  А  чего  в
Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?
    --  Да а мы-то где ж будем?! -- удивился Копенкин. -- Разве
ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет!
   Чепурный рассеянно  пробрался  в  камыш  и  нарвал  бледных,
ночного  немощного  света  цветов.  Это он сделал для Клавдюши,
которой мало владел, но  тем  более  питал  к  ней  озабоченную
нежность.
   После  цветов  Чепурный  и  Копенкин  оделись  и направились
берегом реки -- по влажному травяному покрову. Чевенгур  отсюда
казался  теплым  краем  --  видны были освещенные солнцем босые
люди,  наслаждающиеся  воздухом  и   свободой   с   непокрытыми
головами.
    --  Нынче хорошо, -- отвлеченно проговорил Чепурный. -- Вся
теплота человека наружи! -- И показал рукой на город и на  всех
людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и
в  бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая
шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела  --
и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои
неясные, тоскующие страсти.
    --  Он  думает,  весь  свет  на  волю  коммунизма отпустил:
радуется, бродяга! -- осудил поступок Чепурного Копенкин. --  А
мне ничего здесь не видится!
   В  камышах  стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек;
он задумчиво рассматривал тот берег  реки,  хотя  мог  бы  туда
доплыть  на  лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и
болящий глаз.
    -- Ты Пашинцев или нет? -- спросил Копенкин.
    -- Да, а то кто же! -- сразу ответил тот.
    -- Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?
   Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.
    -- Я оттуда низко удален, товарищ!
    -- А ты бы бомбами...
    -- Рано их  разрядил,  оказалось,  --  и  вот  зато  теперь
скитаюсь без почета, как драматический псих.
   Копенкин   ощутил   презрение   к  дальним  белым  негодяям,
ликвидировавшим ревзаповедник, и ответную силу мужества в самом
себе.
    -- Не горюй, товарищ Пашинцев: белых мы, не сходя  с  коня,
порасходуем,  а  ревзаповедник  на сыром месте посадим. Что ж у
тебя осталось нынче?
   Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.
    -- Мало,  --  определил  Копенкин.  --  Одну  грудь  только
обороняет.
    -- Да голова -- черт с ней, -- не ценил Пашинцев. -- Сердце
мне дороже  всего...  Есть  кой-что  и  на  башку  и в руку. --
Пашинцев показал  вдобавок  еще  небольшой  доспех  --  лобовое
забрало  с  привинченной  навеки красной звездой -- и последнюю
пустую гранату.
    -- Ну, это вполне тебе хватит, -- сообщил Копенкин.  --  Но
ты  скажи,  куда  заповедник  твой  девался,  -- неужели ты так
ослаб, что его мужики свободно окулачили?
   Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.
    -- Так там же, тебе говорят,  широкую  организацию  совхоза
назначили -- чего ты меня шаришь по голому телу?
   Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.
    -- Тогда -- одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать --
тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.
   Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина -- у него, кроме
нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.
    --  Иди  так,  --  ободрил его Копенкин. -- Что ты думаешь,
люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть  какая  --  то  же
самое и в гроб кладут!
    --   Нет,   ты   понимаешь,  какой  корень  зла  вышел?  --
разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду.  --
Из  ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но
живым и одетым. А в селе -- свои же мужики видят, идет какой-то
прошлый человек и, главное, пораженный армией -- так всю одежду
с меня скостили, -- бросили вслед  два  предмета,  чтобы  я  на
зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.
    -- Аль на тебя целая армия наступала? -- удивился Копенкин.
    --  Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного
человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я  сутки
не  сдавался  -- пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька --
девка там одна -- доказала, сукушка.
    -- Ага, -- поверил Копенкин. -- Ну, пойдем,  --  давай  мне
твои железки в одну руку.
   Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в
прибрежном песке.
    --  Ты не бойся, -- успокаивал Копенкин голого товарища. --
Ты же не сам обнажился -- тебя полубелые обидели.
   Пашинцев  догадался,  что  он  идет  разутым-раздетым   ради
бедноты -- коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных
женщин.
   Первой  встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева,
она закрыла платком глаза, как татарка.
   "Ужасно вялый мужчина, -- подумала она, -- весь в  родинках,
да чистый --
 шершавости в нем нет!" -- и сказала вслух:
    -- Здесь, граждане, ведь не фронт -- голым ходить не вполне
прилично.
   Копенкин  попросил  Пашинцева  не обращать внимания на такую
жабу -- она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то
Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет.  Все  же
Пашинцев  несколько  засовестился  и  надел  кольчугу и лобовое
забрало, оставив большинство тела наружи.
    -- Так лучше, -- определил он. -- Подумают, что  это  форма
новой политики!
    --  Чего  ж тебе? -- посмотрел Копенкин. -- Ты теперь почти
одет, только от железа тебе прохладно будет!
    -- Оно от тела нагреется, -- кровь же льется внутри!
    -- И во мне льется! -- почувствовал Копенкин.
    Но  железо  кольчуги  не  холодило  тела  Пашинцева  --   в
Чевенгуре  было  тепло.  Люди  сидели рядами в переулках, между
сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие  речи;  и
от людей тоже шло тепло и дыхание -- не только от лучей солнца.
Пашинцев  и  Копенкин  проходили  в  сплошной духоте -- теснота
домов, солнечный жар  и  человеческий  волнующий  запах  делали
жизнь похожей на сон под ватным одеялом.
    --  Мне  чего-то  дремлется, а тебе? -- спросил у Пашинцева
Копенкин.
    -- А мне, в общем, так себе! -- не разбирая  себя,  ответил
Пашинцев.
   Около    кирпичного    постоянного    дома,   где   Копенкин
останавливался в первый  раз  по  прибытии,  одиноко  посиживал
Пиюся и неопределенно глядел на все.
    --  Слушай,  товарищ  Пиюся!  -- обратился Копенкин. -- Мне
требуется пройти разведкой весь Чевенгур -- проводи ты  нас  по
маршруту!
    -- Можно, -- не вставая с места, согласился Пиюся.
   Пашинцев  вошел  в  дом  и  поднял  с полу старую солдатскую
шинель -- образца 14-го года. Эта шинель была на большой рост и
сразу успокоила все тело Пашинцева.
    -- Ты теперь прямо как гражданин одет! -- оценил  Копенкин.
-- Зато на себя меньше похож.
   Три человека отправились вдаль -- среди теплоты чевенгурских
строений.  Посреди  дороги  и  на пустых местах печально стояли
увядшие сады: их уже  несколько  раз  пересаживали,  таская  на
плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди.
    --  Вот  тебе  факт!  --  указал  Копенкин  на  смолкнувшие
деревья. -- Себе, дьяволы,  коммунизм  устроили,  а  дереву  не
надо!
   Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах,
были  толстыми  от  воздуха,  свободы  и отсутствия ежедневного
воспитания. Взрослые же люди жили в Чевенгуре  неизвестно  как:
Копенкин  не  мог еще заметить в них новых чувств; издалека они
казались ему отпускниками из империализма, но что у них  внутри
и  что  между  собой  -- тому нет фактов; хорошее же настроение
Копенкин считал лишь теплым испарением крови в  теле  человека,
не означающим коммунизма.
   Близ  кладбища,  где  помещался  ревком,  находился  длинный
провал осевшей земли.
    -- Буржуи лежат, -- сказал Пиюся. -- Мы с  Японцем  из  них
добавочно души вышибали.
   Копенкин  с  удовлетворением  попробовал ногой осевшую почву
могилы.
    -- Стало быть, ты должен был так! -- сказал он.
    -- Этого нельзя миновать, -- оправдал факт  Пиюся,  --  нам
жить необходимость пришла...
   Пашинцева  же  обидело то, что могила лежала неутрамбованной
-- надо бы ее затрамбовать и перенести  сюда  на  руках  старый
сад,  тогда  бы деревья высосали из земли остатки капитализма и
обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма; но Пиюся  и  сам
считал  трамбовку  серьезной  мерой,  выполнить  же ее не успел
потому, что  губерния  срочно  сместила  его  из  председателей
чрезвычайки; на это он почти не обиделся, так как знал, что для
службы  в  советских  учреждениях  нужны  образованные люди, не
похожие на него, и буржуазия там  приносила  пользу.  Благодаря
такому  сознанию  Пиюся,  после  своего устранения из должности
революционера, раз навсегда признал революцию умнее себя  --  и
затих  в  массе  чевенгурского  коллектива.  Больше всего Пиюся
пугался канцелярий и написанных бумаг -- при виде их он  сразу,
бывало,  смолкал  и,  мрачно  ослабевая  всем телом, чувствовал
могущество черной магии мысли и письменности. Во времена  Пиюси
сама  чевенгурская  чрезвычайка помещалась на городской поляне;
вместо записей расправ с капиталом Пиюся  ввел  их  всенародную
очевидность  и  предлагал  убивать  пойманных  помещиков  самим
батракам, что  и  совершалось.  Нынче  же,  когда  в  Чевенгуре
имелось  окончательное  развитие  коммунизма,  чрезвычайка,  по
личному заключению Чепурного, закрыта навсегда и на  ее  поляну
передвинуты дома.
   Копенкин  стоял в размышлении над общей могилой буржуазии --
без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось,  что
это  сделано  для  того,  чтобы  дальняя могила Розы Люксембург
имела дерево, холм и вечную память. Одно  не  совсем  нравилось
Копенкину -- могила буржуазии не прочно утрамбована.
    --  Ты  говоришь:  душу  добавочно  из буржуев вышибали? --
усомнилс