ла Сашу лучше  своих  кровных
детей -- дала ему отдельно, после всех, каши с маслом и молока,
сколько попьет. Прохор Абрамович принес из риги жердь, и, когда
все  спали,  он выделал из нее дорожный посошок. Саша не спал и
слушал, как Прохор  Абрамович  строгает  палку  хлебным  ножом.
Прошка  сопел  и  ежился от таракана, бродившего у него по шее.
Саша снял таракана, но побоялся его убить и бросил с  печки  на
пол.
    --  Ты,  Саш, не спишь? -- спросил Прохор Абрамович. -- Спи
себе, чего ж ты!
    Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в
темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только
по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел
на деревне, и ничто не верещало в полях.  В  такой  час  Прохор
Абрамович  вывел  приемыша  за  околицу.  Мальчик  шел  сонный,
доверчиво  ухватив  руку  Прохора  Абрамовича.  Было   сыро   и
прохладно;  сторож  в  церкви  звонил часы, и от грустного гула
колокола мальчик заволновался. Прохор  Абрамович  наклонился  к
сироте.
    -- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на
гору  пошла  --  ты  все  так  иди  и иди по ней. Увидишь потом
громадную деревню и каланчу на бугре -- ты не пугайся, а ступай
прямо, это тебе повстречается город -- а  там  много  хлеба  на
ссыпках. Как наберешь полную сумку -- приходи домой отдыхать...
Ну, прощай, сынок ты мой!
   Саша  держал  руку  Прохора  Абрамовича  и  глядел  в  серую
утреннюю скудость полевой осени.
    -- Там дожди были? -- спросил Саша о далеком городе.
    -- Сильные! -- подтвердил Прохор Абрамович.
   Тогда  мальчик  оставил  руку  и,  не  взглянув  на  Прохора
Абрамовича,   тихо   тронулся   один  --  с  сумкой  и  палкой,
разглядывая  дорогу  на  гору,   чтобы   не   потерять   своего
направления.  Мальчик  скрылся  за  церковью и кладбищем, и его
долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на  одном  месте  и
ждал,  когда  мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие
воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо,  зябли.  "Тоже
сироты,  --  думал  про  них  Прохор Абрамович, -- кто им кинет
чего!"
   Саша вошел на кладбище не  сознавая,  чего  ему  хочется.  В
первый  раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот
тут я, -- а всюду было  чужое  и  непохожее  на  него.  Дом,  в
котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и
Прошку,  оказался  не  его  домом -- его вывели оттуда утром на
прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной
успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая  обида  --
он чувствовал ее до горла.
   Кладбище  было  укрыто умершими листьями, по их покою всякие
ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли  крестьянские
кресты,  многие  без  имени  и  без  памяти  о  покойном.  Сашу
заинтересовали те кресты, которые  были  самые  ветхие  и  тоже
собирались  упасть  и  умереть в земле. Могилы без крестов были
еще лучше -- в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:
у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках  и
озерах.  Могильный  бугор  отца Саши почти растоптался -- через
него лежала тропинка, по которой носили  новые  гробы  в  глушь
кладбища.
   Близко  и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо
и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там
тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.
    -- Папа, меня прогнали побираться, я теперь  скоро  умру  к
тебе -- тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.
   Мальчик  положил  свой  посошок  на  могилу  и  заложил  его
листьями, чтобы он хранился и ждал его.
   Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную
сумку хлебных корок; тогда он  выроет  себе  землянку  рядом  с
могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.
   Прохор  Абрамович  уже заждался приемыша и хотел уходить. Но
Саша перешел через протоки балочных ручьев и  стал  подниматься
по  глинистому  взгорью.  Он  шел  медленно  и уже устало, зато
радовался, что у него скоро будет свой дом и свой  отец;  пусть
отец  лежит  мертвый  и  ничего  не говорит, но он всегда будет
лежать близко, на нем рубашка  в  теплом  поту,  у  него  руки,
обнимавшие  Сашу  в  их  сне вдвоем на берегу озера; пусть отец
мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.
   "Куда ж у него палка делать?" -- гадал Прохор Абрамович.
   Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к
нему руками. Сумка болталась  широко  и  просторно,  как  чужая
одежда.
    --  Ишь  ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности, --
поздно упрекал себя Прохор Абрамович.  --  С  хлебом  он  и  не
донесет ее... Да теперь все равно: пускай -- как-нибудь...
   На  высоте  перелома  дороги  на ту, невидимую, сторону поля
мальчик  остановился.  В  рассвете  будущего  дня,   на   черте
сельского  горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом,
на берегу небесного озера.  Саша  испуганно  глядел  в  пустоту
степи; высота, даль, мертвая земля -- были влажными и большими,
поэтому  все  казалось  чужим  и  страшным. Но Саше дорого было
уцелеть и вернуться в низину села на кладбище -- там отец,  там
тесно и все -- маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями
от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.
   Прохору  Абрамовичу  жалко  стало  сироту, который скрывался
сейчас за спуск дороги: "Ослабнет мальчик  от  ветра,  ляжет  в
межевую яму и скончается -- белый свет не семейная изба".
   Прохор  Абрамович  захотел  догнать  и вернуть сироту, чтобы
умереть всем в куче и в покое, но дома были  собственные  дети,
баба и последние остатки яровых хлебов.
   "Все  мы хамы и негодяи!" -- правильно определил себя Прохор
Абрамович, и от этой правильности  ему  полегчало.  В  хате  он
молча  скучал  целые сутки, занявшись ненужным делом -- резьбой
по дереву. Он всегда при тяжелой беде  отвлекался  вырезыванием
ельника  или  несуществующих  лесов  по  дереву  --  дальше его
искусство  не  развивалось,  потому  что  нож  был  туп.  Мавра
Фетисовна  плакала  с  перерывами  об  ушедшем  приемыше. У нее
умерло восемь человек детей -- и по каждому она плакала у печки
по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что  резьба
по  дереву  для Прохора Абрамовича. Прохор Абрамович уже вперед
знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне  плакать,  а
ему резать неровное дерево: полтора дня.
   Прошка глядел-глядел и заревновал родителей:
    --  Чего  плачете,  Сашка  сам  вернется. Ты б, отец, лучше
валенки мне скатал -- тебе Сашка не сын, а  сирота.  А  ты  все
ножик сидишь тупишь, старый человек.
    --  Мои  милые!  --  в удивлении остановилась плакать Мавра
Фетисовна. --
 Он как большой балакает -- сам гнида, а уж отцу попрек нашел!
   Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так
много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам  ничего  не
ел.  Из  того,  что  он  принес,  ему  тоже  ничего не пришлось
попробовать, потому что к вечеру Саша лег на  печку  и  не  мог
согреться  --  всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В
своем забытьи он бормотал о палке в листьях  и  об  отце:  чтоб
отец  берег  палку и ждал его на озере в землянке, где растут и
падают кресты.
   Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович
взял кнут и пешком пошел  в  город  --  стоять  на  площадях  и
наниматься на работу.
   Прошка  два  раза  ходил  следом  за  Сашей  на кладбище. Он
увидел, что сирота сам себе  руками  роет  могилу  и  не  может
вырыть  глубоко.  Тогда  он  принес  сироте  отцовскую лопату и
сказал, что лопатой рыть легче -- все мужики ею роют.
    -- Тебя все едино прогонят со двора, -- сообщил про будущее
Прошка. -- Отец с осени ничего не сеял, а мамка летом  снесется
-- теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!
   Саша  брал  лопату,  но она была ему не под рост, и он скоро
слабел от работы.
   Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя  и
советовал:
    --  Широко  не  рой -- гроб покупать не на что, так ляжешь.
Скорей управляйся, а то мамка родит, а ты лишний рот будешь.
    -- Я землянку вырою и жить тут буду, -- сказал Саша.
    -- Без наших харчей? -- осведомился Прошка.
    -- Ну да -- безо всего. Купырей летом  нарву  и  буду  себе
есть.
    --  Тогда живи, -- успокоился Прошка. -- а к нам побираться
не ходи: нечего подавать.
   Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал
на чужой подводе и лег на печку.  Когда  половину  муки  съели,
Прошка уже думал, что дальше будет.
    -- Лежень, -- сказал он однажды на отца, глядевшего с печки
на одинаково  кричавших  двоешек.  --  Муку  слопаем, а потом с
голоду помирать! Нарожал нас -- корми теперь!
    -- Вот остаток от чертей-то!  --  поругался  сверху  Прохор
Абрамович. --
 Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
   Прошка  сидел  с большой досужестью на лице, думая, как надо
сделаться отцом. Он уже знал, что  дети  выходят  из  мамкиного
живота  --  у  нее  весь живот в рубцах и морщинах, -- но тогда
откуда  сироты?  Прошка  два  раза  видел   по   ночам,   когда
просыпался,  что  это  сам  отец  наминает мамке живот, а потом
живот пухнет  и  рожаются  дети-нахлебники.  Про  это  он  тоже
напомнил отцу:
    --  А ты не ложись на мать -- лежи рядом и спи. Вон у бабки
у Парашки ни  одного  малого  нету  --  ей  дед  Федот  не  мял
живота...
   Прохор  Абрамович  слез  с  печки,  обул  валенки  и поискал
чего-то. В хате не было ничего лишнего, тогда Прохор  Абрамович
взял  веник и хлестнул им по лицу Прошки. Прошка не закричал, а
сразу лег на лавку вниз лицом.  Прохор  Абрамович  молча  начал
пороть его, стараясь накопить в себе злобу.
    --  Не  больно,  не больно, все равно не больно! -- говорил
Прошка, не показывая лица.
   После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:
    -- Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.
   Прохор Абрамович измучился больше Прошки и  понуро  сидел  у
люльки  с  замолкшими  двоешками.  Он  выдрал Прошку за то, что
Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова  затяжелела,  озимых  же
сеять  было  нечем.  Прохор  Абрамович  жил на свете, как живут
травы на дне лощины: на них сверху весной рушатся  талые  воды,
летом  --  ливни,  в  ветер  -- песок и пыль, зимой их тяжело и
душно захлобучивает снег; всегда и  ежеминутно  они  живут  под
ударами  и  навалом  тяжестей,  поэтому  травы в лощинах растут
горбатыми, готовыми склониться и пропустить  через  себя  беду.
Так  же наваливались дети на Прохора Абрамовича -- труднее, чем
самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б  поле  рожало,  как
жена,  а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович
давно был бы сытым и довольным хозяином. Но  всю  жизнь  ручьем
шли дети и, как ил лощину, погребли душу Прохора Абрамовича под
глиняными наносами забот, -- от этого Прохор Абрамович почти не
ощущал  своей  жизни и личных интересов; бездетные же свободные
люди называли  такое  забвенное  состояние  Прохора  Абрамовича
ленью.
    -- Прош, а Прош! -- позвал Прохор Абрамович.
    --  Чего  тебе?  --  угрюмо  сказал Прошка. -- Сам бьешь, а
потом Прошей зовешь...
    -- Прош, сбегай к тетке Марье, погляди, у ней  живот  вспух
аль худой. Чтой-то я давно не встречал ее, либо захворала она?!
   Прошка был не обидчив и ради своей семьи деловит.
    --  Мне  бы  отцом-то  быть, а тебе -- Прошкой, -- оскорбил
отца Прошка. -- Чего ей в живот глядеть: озимых не сеял --  все
одно голода жди.
   Одев   материну   шушунку,   Прошка  продолжал  хозяйственно
бурчать:
    -- Брешут мужики. Летось тетка Марья была порожняя, а дожжи
были. Вот она и промахнулась -- ей бы рожать нахлебника, а  она
нет.
    -- Озим/'я вымерзли, она чуяла, -- негромко сказал отец.
    --  Все  детенки  матерей  сосуть, хлеба ничуть не едят, --
возразил Прошка. -- А  матерь  пускай  яровыми  кормится...  Не
пойду  я к Марье твоей -- будет у нее пузо, ты тогда с печки не
слезешь: скажешь -- будут травы и яровые хороши. А нам голодать
неохота: нарожал нас с мамкой!
   Прохор Абрамович молчал. Саша тоже никогда не говорил, когда
его не спрашивали. Даже Прохор Абрамович,  сам  похожий  против
Прошки  на  сироту  в  своем доме, не знал, какой из себя Саша:
добрый или нет; ходить побираться он мог от испуга, а  что  сам
думает  --  не  говорит.  Саша же думал мало, потому что считал
всех взрослых людей и ребят умнее себя  и  поэтому  боялся  их.
Больше  Прохора  Абрамовича  он  пугался Прошку, который каждую
крошку считает и не любит никого за своим двором.

   Отставя зад, касаясь  травы  длинными  губительными  руками,
ходил  по  селу  горбатый  человек -- Петр Федорович Кондаев. У
него давно не было болей в пояснице  --  стало  быть,  перемены
погоды не предвиделось.
   В  тот  год  рано созрело солнце на небе: в конце апреля оно
уже грело, как в глубоком  июле.  Мужики  затихли,  чуя  ногами
сухую   почву,   а  остальным  телом  --  прочно  успокоившееся
пространство смертельной жары. Ребятишки  наблюдали  горизонты,
чтобы  вовремя  заметить  выход  дождливой  тучи. Но на полевых
дорогах  поднимались  вихревые  столбы  пыли,  и   сквозь   них
проезжали  телеги из чужих деревень. Кондаев шел среди улицы на
ту сторону села, где жила его душевная  забота  --  полудевушка
Настя  пятнадцати  лет.  Он любил ее тем местом, которое у него
часто болело и было чувствительно, как сердце у  прямых  людей,
--  поясницей,  коренным  сломом  своего горба. Кондаев видел в
засухе  удовольствие  и  надеялся  на  лучшее.  Руки  его  были
постоянно  в  желтизне и зелени -- он ими губил травы на ходу и
растирал их в пальцах. Он  радовался  голоду,  который  выгонит
всех  красивых  мужиков  далеко  на  заработки, и многие из них
умрут, освободив женщин для Кондаева. Под напряженным  солнцем,
заставлявшим  почву  гореть  и  дымить пылью, Кондаев улыбался.
Каждое  утро  он  мылся  в  пруду  и  ласкал  горб  ухватистыми
надежными  руками,  способными  на  неутомимые  объятия будущей
жены.
   -- Ничего, -- довольствовался сам собою Кондаев.  --  Мужики
тронутся, бабы останутся. Кто меня покушает, тот век не забудет
-- я ж сухой бык...
   Кондаев   гремел  породистыми,  длинно  отросшими  руками  и
воображал, что держит в них Настю. Он даже удивлялся, почему  в
Насте -- в такой слабости ее тела
 --  живет  тайная  могучая  прелесть.  От  одной думы о ней он
вздувался  кровью  и  делался  твердым.  Чтобы  избавиться   от
притяжения  и  ощутительности  своего  воображения,  он плыл по
пруду и набирал внутрь столько воды, словно  в  теле  его  была
пещера,  а  потом  выхлестывал  воду  обратно  вместе со слюной
любовной сладости.
   Возвращаясь  домой,  Кондаев   каждому   встречному   мужику
советовал уходить на заработки.
    --  Город  как  крепость,  -- говорил Кондаев. -- Там всего
вполне достаточно, а у нас солнце стоит и будет стоять  в  упор
-- какой же тебе урожай! Ты опомнись!
    --  а  ты  как  же,  Петр Федорович? -- спрашивал мужик про
чужую судьбу, чтобы и себе найти ход.
    -- Я калека, -- сообщал Кондаев. -- Я одной жалостью  смело
могу  прожить.  А вот ты свою бабу уморишь, желвак-человек! Шел
бы в отход, а ей хлеб подводами отправлял -- прибыльное дело!
    -- Да, пожалуй, что  так  и  придется,  --  нехотя  вздыхал
встречный,  а  сам  надеялся,  что  как-нибудь  дома  проживет:
капусткой, ягодой, грибками, разной травкой,  а  там  --  видно
будет.
   Кондаев  любил  старые  плетни,  ущелья умерших пней, всякую
ветхость, хилость и покорную, еле живую теплоту. Тихое зло  его
похоти в этих одиноких местах находило свою отраду. Он бы хотел
всю  деревню затомить до безмолвного, усталого состояния, чтобы
без препятствия обнимать бессильные живые  существа.  В  тишине
утренних   теней  Кондаев  лежал  и  предвидел  полуразрушенные
деревни, заросшие улицы и тонкую почерневшую Настю, бредящую от
голода, в колкой иссохшей соломе. От одного  вида  жизни,  будь
она в травинке или в девушке, Кондаев приходил в тихую ревнивую
свирепость;  если то была трава, он ее до смерти сминал в своих
беспощадных любовных руках, чувствующих любую живую вещь так же
жутко и жадно, как девственность женщины; если же то была  баба
или  девушка,  Кондаев вперед и навеки ненавидел ее отца, мужа,
братьев, будущего жениха и желал им  погибнуть  или  отойти  на
заработки.  Второй  голодный  год  поэтому  сильно  обнадеживал
Кондаева -- он считал, что скоро один  останется  в  деревне  и
тогда залютует над бабами по-своему.
   От  зноя  не только растения, но даже хаты и колья в плетнях
быстро приходили в старость. Это заметил  Саша  еще  в  прошлое
лето.  Утром он видел прозрачные мирные зори и вспоминал отца и
раннее детство на  берегу  озера  Мутево.  Под  колокол  ранней
обедни поднималось солнце и в скорое время превращало всю землю
и деревню в старость, в запекающуюся сухую злобу людей.
   Прошка  залезал  на  крышу,  морщился  озабоченным  лицом  и
сторожил небо. Утром он спрашивал у отца одно и  то  же  --  не
болела  ли  у него поясница, чтобы переменилась погода, и когда
будет месяц обмываться.
   Кондаев  любил  ходить  по  улице  в  полдень,   наслаждаясь
остервенением  зудящих  насекомых.  Однажды  он заметил Прошку,
выскочившего без порток на улицу, потому  что  ему  показалось,
что с неба что-то капнуло.
   Избы  почти  пели  от страшной, накаленной солнцем тишины, а
солома на крышах почернела и издавала тлеющий запах гари.
    -- Прошк! -- позвал  горбатый.  --  Ты  чего  небо  пасешь?
Правда, нынче не особенно холодно?
   Прошка понял, что ничего не капнуло -- только показалось.
    --  Иди  курей  чужих  щупать, сломатая калека! -- обиделся
Прошка, когда разочаровался в капле.  --  Людям  остаток  жизни
пришел, а он рад. Иди у папашки петуха пощупай!
   Прошка  попал  в  Кондаева нечаянно и метко: Кондаев в ответ
вскрикнул от чуткой боли и пригнулся к земле, ища камень. Камня
не было, и он бросил в Прошку горстью сухого праха.  Но  Прошка
знал  все  вперед и был уже дома. Горбатый вбежал на двор, шаря
на бегу руками по земле. На дороге ему попался Саша --  Кондаев
ударил  его с навеса костями пальцев своей худой руки, и у Саши
зазвучали кости в голове. Саша упал с  полопавшейся  кожей  под
волосами, сразу обмокшими чистой прохладной кровью.
   Саша  опомнился,  но потом снова наполовину забылся и увидел
свой сон. Не теряя  памяти,  что  на  дворе  жарко,  что  стоит
длинный  голодный  день  и  что его ударил горбатый, Саша видел
отца на озере во влажном тумане:  отец  скрывался  на  лодке  в
мутные  места  и  бросал  оттуда  на  берег  оловянное материно
кольцо. Саша поднимал кольцо в мокрой  траве,  а  этим  кольцом
громко бил его по голове горбатый -- под треском рассыхающегося
неба, из трещин которого вдруг полился черный дождь, -- и сразу
стало тихо: звон белого солнца замер за горой на тонущих лугах.
На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее
уже  само  по  себе. Но рядом со сном Саша видел продолжающийся
день и слышал разговор Прошки с Прохором Абрамовичем.
   Кондаев же гнался  по  гумнам  за  чужой  курице,  пользуясь
безлюдьем  и  другим  горем односельчан. Курицу он не поймал --
она от страха залетела на уличное дерево. Кондаев хотел  трясти
дерево,  но  заметил  проезжего  и  тихо  пошел домой, походкой
непричастного человека. Прошка  сказал  правду:  Кондаев  любил
щупать  кур  и мог это делать долго, пока курица не начинала от
ужаса и боли гадить ему в руку, а  иногда  бывало,  что  курица
преждевременно   выпускала   жидкое   яйцо;  если  кругом  было
малолюдно, Кондаев глотал из своей горсти недозревшее  яйцо,  а
курице отрывал голову.
   Осенью,  если  был  урожайный  год,  сил в народе оставалось
много,  и  взрослые  вместе  с  ребятами  занимались  тем,  что
донимали горбатого:
    -- Петр Федорович, пощупай нашего петушка, ради бога!
   Кондаев  не  переносил  надруганья и гнался за обидчиками до
тех пор, пок