У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.
    -- Поешь, -- отдал он хлеб, -- пусть твой ум  обращается  в
живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.
   В   полдень   того   дня  Дванов  нашел  далекую  деревню  в
действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю  степную
землю хотят сажать московских переселенцев.
    --  Пускай  сажаются, -- согласился председатель Совета. --
Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя.  Мы
и  сами той земли почти сроду не касались... А была б там вода,
так мы б из себя дали  высосать,  а  ту  залежь  с  довольством
содержали...
   Нынче  Дванов  шел  еще более в даль губернии и не знал, где
остановиться. Он думал  о  времени,  когда  заблестит  вода  на
сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.
   Вскоре  перед  ним  открылась узкая долина какой-то древней,
давно осохшей реки. Долину занимала  слобода  Петропавловка  --
огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.
   На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда
когда-то  ледниками.  Валунные  камни  теперь  лежали  у  хат и
служили сиденьем для стариков.
   Эти  камни  Дванов  вспомнил  уже  после,  когда   сидел   в
Петропавловском  сельсовете.  Он  зашел  туда,  чтобы  ему дали
ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.
Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину,  что
творить  у  природы  нет  особого дара, она берет терпением: из
Финляндии  через  равнины  и  тоскливую   долготу   времени   в
Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных
балок,  из  глубоких  грунтов  надо  дать воду в высокую степь,
чтобы  основать  в  ней  обновленную  жизнь.  Это  ближе,   чем
притащить валун из Финляндии.
   Пока   Дванов  писал,  около  его  стола  чего-то  дожидался
крестьянин  со  своенравным  лицом  и  психической,  самодельно
подстриженной бородкой.
    --  Все  стараетесь!  --  сказал этот человек, уверенный во
всеобщем заблуждении.
    -- Стараемся! -- понял его Дванов. -- Надо же вас на чистую
воду в степь выводить!
   Крестьянин сладострастно почесал бородку.
    -- Ишь ты  какой!  Стало  быть,  теперь  самые  умные  люди
явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!
    -- Нет, не догадались бы! -- равнодушно вздохнул Дванов.
    --  Эй,  мешаный,  уходи  отсюда!  --  крикнул председатель
Совета с другого стола. -- Ты же бог, чего ты с нами знаешься!
   Оказывается, этот человек считал себя богом и все  знал.  По
своему  убеждению  он  бросил  пахоту и питался непосредственно
почвой. Он говорил, что раз хлеб из  почвы,  то  в  почве  есть
самостоятельная  сытость  --  надо лишь приучить к ней желудок.
Думали, что он умрет, но он жил и перед  всеми  ковырял  глину,
застрявшую в зубах. За это его немного почитали.
   Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял
на пороге и зяб.
    --  Бог,  --  сказал  секретарь, -- доведи товарища до Кузи
Поганкина, скажи, что из Совета -- ихняя очередь!
   Дванов пошел с богом.
   Встретился нестарый мужик и сказал богу:
    -- Здравствуй, Никанорыч, -- тебе  б  пора  Лениным  стать,
будя богом-то!
   Но  бог  стерпел  и  не ответил на приветствие. Только когда
отошли подальше, бог вздохнул:
    -- Ну и держава!
    -- Что, -- спросил Дванов, -- бога не держит?
    -- Нет, -- просто сознался  бог.  --  Очами  видят,  руками
щупают,  а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его
лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.
   У  хаты  Поганкина  бог  оставил  Дванова  и  без   прощания
повернулся назад.
   Дванов не отпустил его:
    -- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?
   Бог  сумрачно  глянул в деревенское пространство, где он был
одиноким человеком.
    -- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда  с  испугу  и
поверят.
   Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.
    -- А в другую ночь раздам обратно -- и большевистская слава
по чину будет моей.
   Дванов  проводил  бога  глазами  без  всякого осуждения. Бог
уходил, не выбирая дороги, -- без  шапки,  в  одном  пиджаке  и
босой; пищей его была глина, а надеждой -- мечта.
   Поганкин   встретил   Дванова  неласково  --  он  скучал  от
бедности. Дети его за годы голода  постарели  и,  как  большие,
думали  только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:
они носили  длинные  материны  юбки,  кофты,  имели  шпильки  в
волосах  и  сплетничали.  Странно  было  видеть маленьких умных
озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не
имеющих чувства размножения.  Это  упущение  делало  девочек  в
глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
   Когда   смерклось,   двенадцатилетняя   Варя  умело  сварила
похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
    -- Папашка, слезай ужинать!  --  позвала  Варя.  --  Мамка,
кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
   Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
    -- А ты отвернись, -- обратилась Варя к Дванову. -- На всех
вас не наготовишься: своих куча!
   Варя  подоткнула  волосы  и оправила кофту и юбку, как будто
под ними было что неприличное.
   Пришли два  мальчика  --  сопливые,  привыкшие  к  голоду  и
все-таки  счастливые  от  детства. Они не знали, что происходит
революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
    --  Я  вам  скоко  раз  наказывала  раньше  приходить!   --
закричала  Варя  на  братьев.  -- У, идолы кромешные! Сейчас же
снимайте одежду -- негде ее брать!
   Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но  под  овчинками  не
было  ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у
стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению  одежды
дети  были  приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно
место и начала раздавать ложки.
    -- За папашкой следите -- чаще не  хватайте!  --  приказала
Варя  братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку
ладошей: ведь хозяйки едят после.
   Мальчики зорко наблюдали за отцом: как  он  вынет  ложку  из
чашки,  так  они  враз  совались  туда  и  моментально  глотали
похлебку. Потом опять дежурили  с  пустыми  ложками  --  ожидая
отца.
    --  Я  вас,  я  вас!  --  грозилась  Варя,  когда ее братья
норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
    -- Варька, отец гущу одну таскает -- не вели ему! -- сказал
один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
   Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что  стал  таскать
ложки пожиже.
   За  окном,  на  небе,  непохожем  на  землю,  зрели влекущие
звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени
ей приходится терпеть свое существование;  ему  тоже  надо  еще
долго терпеть.
    --  Завтра  либо  бандиты  опять  поскачут!  -- жуя, сказал
Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика:  тот  вытащил
сразу кусок картошки.
    -- Отчего бандиты? -- хотел узнать Дванов.
    --  На дворе вызвездило -- дорога поусадистей пойдет! У нас
тут как грязь -- так мир, как  дорога  провянет  --  так  война
начинается!
   Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.
    -- Теперча хватай! -- разрешил он детям.
   Те полезли на захват остатков в чашке.
    --  От  такого довольствия цельный год не икаю! -- серьезно
сообщил Дванову Поганкин. -- А бывало, пообедаешь, так до самой
вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!
   Дванов  укладывался,  чтобы  уснуть  и  поскорее  достигнуть
завтрашнего  дня.  Завтра  он  пойдет  к железной дороге, чтобы
возвратиться домой.
    -- Наверно, скучно вам  живется?  --  спросил  Дванов,  уже
успокаиваясь для сна.
   Поганкин согласился:
    --  Да  то,  ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и
народ-то лишний плодится, что  скучно.  Ништ,  стал  бы  кажный
женщину мучить, ежели б другое занятье было?
    --  А  вы  бы  переселялись  на  верхние  жирные  земли! --
догадался Дванов. -- Там  можно  жить  с  достатком,  от  этого
веселей будет.
   Поганкин задумался.
    --  Куды  там  --  разве  стронешься  с  таким карогодом?..
Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...
    -- А чего же? -- испытывал Дванов. -- А то у вас отнимут ту
землю обратно.
    -- Это как же? Аль распоряженье вышло?
    -- Вышло, -- сказал Дванов. -- Что ж зря  пропадает  лучшая
земля?  Целая  революция  шла  из-за  земли, вам ее дали, а она
почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать --
те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах
хутора -- земля и разродится. А вы  только  в  гости  ездите  в
степь...
   Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.
    --  Земля-то  там  уж  дюже хороша! -- позавидовал Поганкин
своей собственности. -- Что хошь родит. Нюжли Советская  власть
по усердию судит?
    -- Конечно, -- улыбался Дванов в темноте. -- Ведь поселенцы
придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то
им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.
    --  Это-то хоть верно, -- загорюнился Поганкин. -- Ей тогда
удобней разверсткой крыть!
    -- Разверстку скоро запретят, -- выдумывал Дванов.  --  Как
война догорит, так ее и не будет.
    --  Да  мужики тоже так говорят, -- соглашался Поганкин. --
Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной  державе  так
не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?
    --  Уходи,  конечно,  --  налегал  Дванов. -- Набери хозяев
десять и трогайся...
   После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей  женой
о переселении -- Дванов им дал целую душевную мечту.
   Утром  Дванов  ел  в  сельсовете  пшенную кашу и снова видел
бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею,  сказал  он,
если съем, то навсегда все равно не наемся.
   В  подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на
слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
    -- Попомни меня, -- сказал бог и опечалился взором. --  Вот
мы  навсегда  расходимся, и как это грустно -- никто не поймет.
Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек
растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.
    -- Поэтому ты есть бог? -- спросил Дванов.
   Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.
   Дванов заключил, что этот бог умен, только  живет  наоборот;
но  русский  --  это  человек двухстороннего действия: он может
жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.

   Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу
лишь под вечер. Ниже  лежала  сумрачная  долина  тихой  степной
реки.  Но  видно,  что  река  умирала:  ее  пересыпали овражные
выносы, и она не  столько  текла  продольно,  сколько  ширилась
болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились
ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях
омертвелой  осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет
солнца,  их  торжественный  звон  сжался  в  низких   норах   и
замедлился в шепот.
   Но  Дванову  слышались  в  воздухе  невнятные строфы дневной
песни, и он хотел в них  возвратить  слова.  Он  знал  волнение
повторенной,  умноженной  на  окружающее  сочувствие  жизни. Но
строфы  песни  рассеивались   и   рвались   слабым   ветром   в
пространстве,   смешивались   с  сумрачными  силами  природы  и
становились  беззвучными,  как  глина.  Он   слышал   движение,
непохожее на его чувство сознания.
   В  этом  затухающем,  наклонившемся мире Дванов разговорился
сам с собой. Он любил беседовать один в  открытых  местах,  но,
если  бы  его  кто  услышал, Дванов застыдился бы как любовник,
захваченный в  темноте  любви  со  своей  любимой.  Лишь  слова
обращают  текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек
беседует. Но  беседовать  самому  с  собой  --  это  искусство,
беседовать с другими людьми -- забава.
    --  Оттого  человек  идет в общество, в забаву, как вода по
склону, -- закончил Дванов.
   Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.
И вновь заговорил, чтобы думать:
    -- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые  пригорки
и  ручейки  не  только  полевая  поэзия. Ими можно поить почву,
коров и людей. Они станут доходными, и это лучше.  Из  земли  и
воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.
   Дальше  Дванов  начал  уставать  и  шел, ощущая скуку внутри
всего тела. Скука утомления  сушила  его  внутренности,  трение
тела совершалось туже -- без влаги мысленной фантазии.
   В  виду  дымов  села  Каверино  дорога  пошла над оврагом. В
овраге  воздух  сгущался  в  тьму.  Там  существовали  какие-то
мочливые   трясины   и,  быть  может,  ютились  странные  люди,
отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
   Бог свободы Петропавловки имел себе  живые  подобия  в  этих
весях губернии.
   Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали
какие-то люди, и кони их вязли в глине.
   Молодой  отважный  голос  запел  впереди  конного отряда, но
слова и напев песни были родом издали отсюда.
                     Есть в далекой стране,
                     На другом берегу,
                     Что нам снится во сне,
                     Но досталось врагу...
   Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл  переднего  певца
по-своему и другим напевом:
                     Кройся, яблочко,
                     Спелым золотом,
                     Тебя срежет Совет
                     Серпом-молотом...
   Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
                     Вот мой меч и душа,
                     А там счастье мое...
   Отряд покрыл припевом конец куплета:
                     Эх, яблочко,
                     Задушевное,
                     Ты в паек попадешь --
                     Будешь прелое...
                     Ты на дереве растешь
                     И дереву кстати,
                     А в Совет попадешь
                     С номером-печатью...
   Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
                     Их, яблочко,
                     Ты держи свободу:
                     Ни Советам, ни царям,
                     А всему народу...
   Песня  стихла.  Дванов  остановился,  интересуясь шествием в
овраге.
    -- Эй, верхний человек! -- крикнули Дванову из  отряда.  --
Слазь к безначальному народу!
   Дванов остался на месте.
    --  Ходи  быстро!  --  звучно  сказал  один густым голосом,
вероятно, тот, что запевал. -- А то считай  до  половины  --  и
садись на мушку!
   Дванов  подумал,  что  Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и
решил не хранить себя:
    -- Выезжайте сами сюда -- тут суше! Чего лошадей по  оврагу
морите, кулацкая гвардия!
   Отряд внизу остановился.
    -- Никиток, делай его насквозь! -- приказал густой голос.
   Никиток  приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил
свой угнетенный дух:
    -- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по  всему
христианскому поколению -- пли!
   Дванов   увидел  вспышку  напряженного  беззвучного  огня  и
покатился с бровки оврага на дно, как  будто  сбитый  ломом  по
ноге.  Он  не  потерял  ясного сознания и слышал страшный шум в
населенном веществе  земли,  прикладываясь  к  нему  поочередно
ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу
---------------------------------------------------------------------------

 туда  впилась  железная  птица  и  шевелилась  колкими остьями
крыльев.
   В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему  стало  не
страшно  у  этой  ноги.  Нога тихо дрожала от усталости и пахла
потом, травою дорог и тишиной жизни.
    -- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
   Дванов услышал.  Он  сжал  ногу  коня  обеими  руками,  нога
превратилась  в благоухающее живое тело той, которой он не знал
и не узнает, но сейчас она стала  ему  нечаянно  нужна.  Дванов
понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в
забвении  своего  освобождения и сразу почувствовал облегчающий
удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,
зачем он был рожден в беспамятстве  матери:  семя  размножения,
чтобы  новые люди стали семейством. Шло предсмертное время -- и
в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою  последнюю
пору,  обнимая  почву  и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую
страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед  этой
птицей   бессмертия,  коснувшейся  его  обветренным  трепещущим
крылом.
   Подошел Никиток и попробовал Дванова за  лоб:  тепел  ли  он
еще?  Рука  была  большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы
эта рука скоро оторвалась от него, и он  положил  на  нее  свою
ласкающуюся  ладонь.  Но  Дванов  знал, что проверял Никиток, и
помог ему:
    -- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
   Никита не был похож на свою руку -- это уловил Дванов, -- он
закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,
хранившемуся в его руке:
    -- Ай ты цел? Я тебя не расклиню,  а  разошью:  зачем  тебе
сразу  помирать,  --  ай ты не человек? -- помучайся, полежи --
спрохвала помрешь прочней!
   Подошли  ноги  лошади  вождя.  Густой  голос  резко   осадил
Никитка:
    -- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я
тебя  самого  в  могилу  вошью. Сказано -- кончай, одежда твоя.
Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
    -- Мать жизни, свободы и порядка! -- сказал лежачий Дванов.
-- Как ваша фамилия?
   Вождь засмеялся:
    -- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
   Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения  современного
Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?
    --  Вы  писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только
книга ваша мне нравилась.
    -- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться
-- его тогда не повернешь! -- соскучился ждать Никита. -- Одежа
на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
   Дванов начал раздеваться  сам,  чтобы  не  ввести  Никиту  в
убыток:  мертвого  действительно без порчи платья не разденешь.
Правая нога закостенела и не  слушалась  поворотов,  но  болеть
перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
    --  Тут,  что ль, я тебя тронул? -- спросил Никита, бережно
взяв ногу.
    -- Тут, -- сказал Дванов.
    -- Ну, ничего -- кость  цела,  а  рану  салом  затянет,  ты
парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
    -- Останутся, -- ответил Дванов.
    --  Пущай  остаются,  --  говорил  Никита.  --  Поскучают и
забудут. Родителям только теперь и поскучаться!  Ты  коммунист,
что ль?
    -- Коммунист.
    -- Дело твое: всякому царства хочется!
   Вождь  молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и
закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту.  Последний
сумеречный  свет погас над оврагом -- наступила очередная ночь.
Дванов жалел, что теперь  не  повторится  видение  Сони,  а  об
остальной жизни не вспоминал.
    -- Так вам понравилась моя книга? -- спросил вождь.
   Дванов  был  уже  без плаща и без штанов. Никита сразу же их
клал в свой мешок.
    -- Я уже сказал, что да, -- подтвердил Дванов  и  посмотрел
на преющую рану на ноге.
    --  А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? --
допытывался вождь. -- Там есть человек, живущий один  на  самой
черте горизонта.
    --  Нет, -- заявил Дванов. -- Идею там я забыл, но зато она
выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как
обезьяна на Робинзона:  понимали  все  наоборот,  и  вышло  для
чтения хорошо.
   Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:
    --  Это  любопытно...  Никиток,  мы  возьмем  коммуниста до
Лиманного хутора, там его получишь сполна.
    -- А одежа? -- огорчился Никита.
   Помирился Дванов с Никитой на том, что  согласился  доживать
голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
    --  Смотри  не испорть мне его на ветру! Это большевистский
интеллигент -- редкий тип.
   Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади  Никиты  и
старался  идти на одной левой ноге. Правая