ой
     Jean Racine. Tragedies
     Жан Расин. Трагедии
     Серия "Литературные памятники"
     Издание подготовили Н. А. Жирмунская, Ю. Б. Корнеев
     Издательство "Наука", Сибирское отделение, Новосибирск, 1977
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

                                  Британик
                               (Britannicus)


                    ЕГО СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГУ ДЕ ШЕВРЕЗ {1}

     Ваша светлость!
     Вы,  быть  может,  с  удивлением  увидите свое имя на первом листе этой
книги;  испроси  я  вашего согласия на то, чтобы посвятить ее вам, вы скорее
всего  отказали  бы  мне  в  моей  просьбе. Но меня можно было бы обвинить в
неблагодарности, если бы я и доле утаивал от света доброе отношение, которым
вы  всегда  меня удостаивали. Какое зрелище являл бы собою тот, кто трудился
бы только во имя славы и при этом умалчивал о покровительстве столь высоком,
как ваше!
     Нет, ваша светлость, я не откажусь от почетного права оповестить всех о
том,  что  даже  мои друзья вам не безразличны, что вы проявляете участие ко
всем  моим  замыслам,  что  благодаря  вам  я имел честь читать это творение
человеку, чья каждая минута драгоценна. {2} Вы были свидетелем тому, с какой
проницательностью судил он о построении моей пиесы и насколько его понятия о
трагедии истинно безупречной превышают все, что я в силах создать.
     Не  опасайтесь, ваша светлость, что я не ограничусь этим и, остерегаясь
восхвалять  его  в  глаза, буду и далее обращаться к вам, дабы возносить ему
хвалу с большей непринужденностью. Мне ведомо - утомлять его внимание хвалою
небезопасно,  и,  смею сказать, ка к раз эта скромность, присущая вам обоим,
особенно крепко связывает вас друг с другом.
     У  человека  с  заурядными  свойствами умеренность - добродетель весьма
заурядная.  Но  когда  вы,  наделенный  всеми  достоинствами  сердца  и ума,
глубиною  суждений,  дающейся  обычно  лишь многолетним опытом, блестящими и
обширными  познаниями,  которых вам не скрыть от ваших близких друзей, когда
этой,  вызывающей  всеобщее  восхищение,  мудрой сдержанностью обладаете вы,
тогда  она  становится  добродетелью  поистине редчайшей, особенно в наш век
мелочных  тщеславий.  Но,  сам того не замечая, я не устоял перед искушением
говорить  о  вас:  как  же  оно  должно  быть  сильно, если я поддался ему в
послании,  в  котором  собирался лишь почтительно засвидетельствовать, что я
всегда

                                               покорнейший и смиренный слуга
                                                            вашей светлости.
                                                                       Расин


                             Первое предисловие

     Ни  одно  творение, отданное мною на суд публики, не принесло мне таких
похвал  и  не  навлекло  такой  хулы, как эта трагедия. Я трудился над ней с
особым  тщанием,  но,  казалось,  чем  больше  сил  я  в  нее вкладывал, тем
ожесточеннее  рвали  ее  на  части  иные критики: каких только козней они не
строили,  каких только недостатков не находили! Кое-кто даже соизволил взять
под защиту Нерона, утверждая, будто я изобразил его слишком жестоким. А я-то
полагал,  что самое имя Нерона уже означает нечто превосходящее обыкновенную
жестокость!   Впрочем,   возможно,   они   хотели   этим   сказать,  блеснув
осведомленностью,  что  в  первые  годы  правления  Нерон  еще ничем себя не
запятнал. Но довольно прочитать Тацита, дабы убедиться: пусть вначале он был
хорошим  императором,  но  человеком  он  всегда  был  очень  дурным. В этой
трагедии я вовсе ни касаюсь дел политических: Нерон представлен мною в кругу
своей семьи, в частной жизни, и, право, нет надобности приводить все цитаты,
подтверждающие, что я не нанес оскорбления его чести.
     Другие,  напротив,  пеняли  на  то,  что  я  приукрасил  Нерона. Должен
признаться,  я  отнюдь  не  считаю его образцом прекрасного человека; он мне
всегда  казался  чудовищем.  Но у меня это чудовище только в зачатке - Нерон
еще  не  поджег  Рим, не убил свою мать, жену, своих наставников. За вычетом
этого, он совершил достаточно злодеяний, чтобы истинная его натура всем была
ясна.
     Нашлись  защитники  и  у  Нарцисса:  они  поносили  меня  за  то, что я
изобразил  его  столь  дурным  человеком  и  к тому же наперсником Нерона. В
качестве  ответа  этим  людям удовольствуюсь единственной цитатой. "Нерон, -
говорит  Тацит,  -  был  весьма разгневан смертью Нарцисса, ибо пороки этого
вольноотпущенника  были  на  редкость  схожи  с  его  собственными, пока еще
скрытыми:  "cujus  abditis adhuc vitiis mire congruebat"". {Переводом этой и
нескольких следующих цитат из Тацита являются предшествующие слова Расина. -
Ред.} {3}
     Иные  возмущались  тем, что героем трагедии я избрал столь юного годами
Британика. В предисловии к "Андромахе" я уже приводил им суждение Аристотеля
касательно героя трагедии: герой этот не должен быть совершенен, более того,
пусть  он будет отмечен какими-нибудь несовершенствами. Здесь я еще добавлю,
что  семнадцатилетний юноша, отпрыск императорского дома, наделенный великой
отвагой,   способностью  к  великой  любви,  прямодушием  и  доверчивостью -
свойствами,  вообще  присущими  юности,  -  безусловно может, на мой взгляд,
вызвать к себе сочувствие. А большего мне и не надобно.
     "Но   Британик   погиб,  когда  ему  только  исполнилось  пятнадцать, -
твердят  эти  критики,  -  меж тем как в трагедии ему, равно как и Нарциссу,
подарено  два  лишних  года  жизни".  Я  не  стал  бы  отвечать  на подобное
возражение,  не выскажи его, да еще с таким жаром, человек, который позволил
себе    восьмилетнее    царствование    некоего    императора   превратить в
двадцатилетнее  {4},  а  такая  погрешность в хронологии куда серьезнее, ибо
счет времени мы ведем по годам царствований.
     Не  обошли  хулители  и  Юнию: они говорят, что старую кокетку по имени
Юния  Силана я превратил в молодую и добродетельную девушку. Каков был бы их
ответ,  скажи  я  им,  что  Юния  -  столь же вымышленное лицо, как Эмилия в
"Цинне"  и  Сабина в "Горации"? {5} Но я скажу другое: будь они начитаннее в
истории, им встретилось бы имя Юнии Кальвины из Дома Августа, сестры Силана,
которому Клавдий обещал в жены Октавию. {6} Эта Юния была молода, красива и,
как  говорит  Сенека,  "festivissima  omnium puellarum". {"приятнейшая среди
юных  дев"  (лат.).}  {7} Она нежно любила брата, и враги, утверждает Тацит,
обвиняли  их  в  кровосмесительстве,  хотя повинны они были лишь в некоторой
неосмотрительности. {8} Да, я изобразил ее более скромной, нежели она была в
действительности,   но   с   каких   пор  нам  воспрещено  исправлять  нравы
действующего лица, тем паче никому не известного!
     Многие  находят  странным,  что  Юния  появляется на сцене после смерти
Британика.  Как утонченны эти люди - им режут слух четыре строки, {9} к тому
же  не  лишенные  трогательности, в которых она только и говорит, что идет к
Октавии! "Но ради этого не стоило возвращать ее на сцену", - настаивают они.
Им  неведомо одно из правил, обязательных для театральных пиес: передавать в
рассказе  лишь  то,  что не может быть показано. {10} Древние авторы нередко
заставляют  актеров выходить на сцену только для того, чтобы сообщить, откуда
они пришли и куда направляются.
     "Все  это  лишнее,  -  не  унимаются мои критики. - Трагедия приходит к
концу  вместе  с  рассказом  о  смерти  Британика, остальное уже не к чему и
слушать".  Однако  все  слушают  -  и с не меньшим напряжением, чем обычно в
конце  трагедии.  А  я  меж  тем  всегда  понимал,  что  поскольку  трагедия
воссоздает  событие,  уже полностью свершившееся и в котором приняло участие
несколько   действующих   лиц,  ее  можно  считать  оконченной,  лишь  когда
разъяснена  судьба  всех  участников.  Так  чаще  всего  и поступает Софокл:
например,  в  "Антигоне"  он  тратит  столько  же стихотворных строк {11} на
описание   ярости  Гемона  и  наказания,  постигшего  Креонта  после  смерти
Антигоны,  сколько  я  -  на  проклятия  Агриппины  после  смерти Британика,
возвращение Юнии, кару, которую понес Нарцисс, и отчаяние Нерона.
     Возможно  ли  угодить столь щекотливым судьям? Ну еще бы, и без особого
труда,  но для этого пришлось бы пожертвовать здравым смыслом, уклониться от
правды и удариться в неправдоподобное. {12} Действие, простое по своей сути,
не  перегруженное  событиями, каковым ему и следует быть, ибо оно ограничено
пределами  одного  дня,  действие,  шаг  за  шагом  продвигающееся  к своему
завершению  и  основанное  лишь  на желаниях, чувствах, страстях участников,
надо  было  бы  обременить  множеством  случайностей, которые не уложить и в
целый  месяц,  бессчетными  хитросплетениями,  тем более поразительными, чем
менее  они  вероятны,  нескончаемыми  тирадами,  где  актеры говорят как раз
обратное тому, что им пристало бы говорить. Надо было бы, к примеру, вывести
на  подмостки  героя,  который пьян и шутки ради старается вселить ненависть
к  себе  {13}  в  свою любовницу, спартанца сделать болтуном, {14} заставить
завоевателя  разглагольствовать  лишь  о  любви,  {15}  а  женщину  - давать
завоевателям  уроки  непреклонной  гордости.  {16}  Вот бы возрадовались эти
господа!  Но  каков был бы приговор тех немногочисленных разумных людей, чье
одобрение  я  стараюсь заслужить? И как посмел бы я, так сказать, явиться на
глаза  великим  мужам  древности,  которых  взял  себе  за образец? Ибо, как
говорит  один из этих древних авторов, {17} вот те истинные зрители, которые
неизменно  должны  быть перед нашим мысленным взором, и мы без устали должны
спрашивать  себя,  что  сказали бы Гомер и Вергилий, прочитай они эти стихи?
Или  Софокл,  если бы увидел на театре эту сцену? Так или иначе, я никому не
препятствовал  бранить  мои произведения - все равно это было бы бесполезно;
"Quid  de  te  alii  loquantur  ipsi  videant, sed loquentur tamen", {"Пусть
другие  решают,  что им говорить о тебе, но говорить они, несомненно, будут"
(лат.).} - говорит Цицерон. {18}
     Да  простит  мне читатель это маленькое предисловие, где я объясняю ему
соображения, которыми руководствовался, когда писал трагедию. Что может быть
натуральнее   желания  защититься,  если  на  тебя  нападают  и,  по  твоему
разумению,  несправедливо?  Я вижу, даже Теренций {19} писал прологи только,
чтобы  оборониться  от  хулы  старого  злокозненного  поэта  {19а} (malevoli
veteris  poetae), который ретиво собирал голоса против него и занимался этим
до самого начала представления его комедий. {20}

                            ... Occepta est agi:
                            Exclamat, etc. {*}
                            {* ... Не успели начать,
                            Он закричал, и т. д. {21} (лат.).}

     Одного  вполне основательного замечания мне все же не сделали. Однако,
что  ускользнуло  от зрителей, то, быть может, заметят читатели: Юния у меня
становится  весталкой,  меж  тем  Авл  Геллий  {22} сообщает, что в весталки
принимали девочек не моложе шести лет и не старше десяти. Но в моей трагедии
народ  берет  Юнию  под  свое  покровительство, и, как мне кажется, приняв в
расчет   ее   происхождение,  добродетель  и  несчастную  участь,  он  может
пренебречь  возрастом,  предписанным  по  закону,  как много раз пренебрегал
узаконенным  возрастом, когда избирал в консулы знаменитых людей, достойных
этой почетной должности.
     Короче  говоря,  я  ничуть не сомневаюсь, что можно было бы сделать еще
немало  замечаний,  притом  такого рода, что я принужден был бы их принять и
воспользоваться  ими  в  будущих  моих сочинениях. Но я от души жалею людей,
пишущих только в угоду публике. Яснее всего видят наши недостатки как раз те
люди,  что  охотнее всего закрывают на них глаза: они прощают нам то, что им
не   по  душе,  ради  того,  что  доставило  удовольствие.  Напротив,  всего
несправедливее  невежда:  он уверен, что восхищаться способен только человек
ничего  не  смыслящий;  объявляет всю пиесу негодной, если ему хоть что-то в
ней  не  понравилось;  более  того,  обрушивается  на  самые  удачные места,
стараясь  этим  доказать  свое  остроумие,  а если мы пытаемся его оспорить,
обвиняет  нас в зазнайстве, в нежелании считаться с кем бы то ни было, и ему
невдомек,  что  порою  он  больше  тщеславится дрянным критическим разбором,
нежели мы - недурной театральной пиесой.

               Homme imperito nunquam quidquam injustius. {*}
               {* Нет ничего несправедливее невежды {23} (лат.).}


                         [Второе предисловие] {24}

     Я  предлагаю  сейчас  публике  ту  из моих трагедий, в которую поистине
вложил  больше  всего  труда.  Но,  признаюсь,  поначалу  она  обманула  мои
упования  на  успех: появление ее на театре было встречено такой хулою, что,
казалось,  пиеса обречена на полный провал. Я и сам начал думать, что судьба
ее  сложится куда менее счастливо, чем судьба прочих моих творений. Однако в
конце  концов  произошло то, что всегда происходит с произведениями не вовсе
дурными:  хулителей  как  не  бывало, трагедия не сходит со сцены. Именно ее
охотнее всего смотрят ныне и двор, и публика. И если из всех написанных мною
пиес  хоть  одна  сколько-нибудь  долговечна  и  заслуживает похвалы, то, по
единодушному признанию знатоков, такой пиесой является "Британик").
     Должен  сказать,  что,  живописуя  двор  Агриппины  и Нерона, я находил
подтверждение  верности  своего  замысла в тех образцовых трудах, на которые
опирался.  Мои  действующие лица скопированы с полотен величайшего живописца
древности,  то  есть  Тацита:  я  так  много читал тогда этого несравненного
автора,  что  обязан ему почти всеми живыми чертами своей пиесы. У меня даже
было  намерение  приложить  к этому сборнику выдержки из самых замечательных
глав,  которым  я  пытался  подражать, но оказалось, что они займут немногим
меньше  места,  нежели  целая  трагедия.  Поэтому  пусть не посетует на меня
читатель  за  то,  что я отошлю его к автору, чьи книги к тому же у всех под
руками, и ограничусь цитатами, касающимися лиц, выведенных мною в пиесе.
     Начну  с  Нерона,  напомнив предварительно, что он представлен у меня в
первые  и, как известно, безоблачные годы своего правления. Следовательно, я
был не вправе изобразить его таким дурным человеком, каким он стал потом. Но
я  не  изобразил  его  и человеком добродетельным, ибо таковым он никогда не
был.  Нерон  еще не убил свою мать, жену, наставников, но в нем зреют семена
всех  этих злодейств, он уже хочет освободиться от запретов, ненавидит своих
близких,  но прикрывает ненависть притворными ласками, "factus natura velare
odium  fallacious  blanditiis".  {"созданный  природою,  чтобы  таить в себе
ненависть,  прикрывая  притворными ласками" (лат.).} {25} Короче говоря, это
чудовище  в  зачатке,  которое,  еще  не  смея открыто проявиться, старается
приукрасить  свои  дурные  деяния:  "Hactenus  Nero  flagitiis et sceleribus
velamenta  quaesivit".  {26}  Он  не  терпел  Октавию,  отличавшуюся  редкой
сердечностью  и  добронравием,  "fato  quodam,  an quia praevalent illicita;
metuebaturque  ne  in  stupra  feminarum illustrium prorumperet". {"то ли по
воле рока или, может быть, потому, что все запретное слаще, и они опасались,
как бы Нерон не обратился к прелюбодейным связям с женщинами именитых родов"
{27} (лат.).}
     Его  наперсником я делаю Нарцисса, опираясь на Тацита, который говорит,
что   Нерон   был  весьма  разгневан  смертью  Нарцисса,  ибо  пороки  этого
вольноотпущенника  были на редкость схожи с его собственными: "cujus abditis
adhuc  vitiis  mire  corigruebat". Из приведенной цитаты следует, во-первых,
что  Нерон  был  уже  порочен,  а  во-вторых, что Нарцисс потакал его дурным
наклонностям.
     Этому  гнусному двору я противопоставляю истинно порядочного человека в
лице  Бурра,  отдав  ему предпочтение перед Сенекой, и вот по какой причине:
оба  они  были  наставниками юного Нерона, Бурр - в военном деле, Сенека - в
науках,  оба  приобрели  широкую  известность, один - своим военным опытом и
строгостью  нравов,  "militaribus  curis et severitate morum", {28} другой -
красноречием  и  приятным  складом  ума,  "Seneca  praeceptis eloquentiae et
comitatebonesta".  {"Сенека  -  наставлениями  в  красноречии и свободной от
подобострастия   обходительностью"   {29}   (лат.).}  Кончину  Бурра  горько
оплакали, памятуя о его добродетели: "Civitati grande desiderium ejus mansit
per memoriam virtutis". {30}
     Все  их силы уходили на борьбу с заносчивостью и свирепостью Агриппины,
"quae,  cunctis malae dominationis cupldinibus flagrans, babebat in partibus
Pallantem".  {31}  Больше я ничего не скажу о ней, ибо можно было бы сказать
слишком  много. Ее характер я старался обрисовать с особенной тщательностью,
и  трагедия  моя  в  той  же  мере  трагедия  опалы  Агриппины, как и смерти
Британика.  Эта смерть потрясла ее, и Тацит говорит, что, судя по ее ужасу и
смятению,  она  так  же  не  виновата  в ней, как и Октавия. В Британике она
видела  свою  последнюю  надежду,  и  злодейская  его  гибель  рождала в ней
предчувствие  еще  большего  злодеяния: "Sibi supremum auxilium ereptuin, et
parricidii  exemplum  intelligebat".  {"Агриппина  отчетливо  понимала,  что
лишается  последней  опоры  и  что это братоубийство - прообраз ожидающей ее
участи" {32} (лат.).}
     Возраст  Британика  так  хорошо  всем известен, что я не мог изобразить
его  иначе,  нежели  юным  отпрыском императорского дома, наделенным великой
отвагой,  способностью  к  великой  любви и прямодушием - свойствами, вообще
отличающими юность. Ему было пятнадцать лет, и говорили, что он одарен живым
умом  -  так  ли  это,  или людям, тронутым его несчастной судьбой, хотелось
этому верить, но умер он раньше, чем успел доказать свои способности: "Neque
segnem  ei  fuisse  indolem  ferunt; sive verum, seu, periculis commendatus,
retinuit  famam  sine  experimente".  {"Говорят,  что  он обладал природными
дарованиями; то ли это соответствует истине, то ли такая слава удержалась за
ним из-за сочувствия к постигшим его несчастьям, хотя бы и не успел доказать
на деле ее справедливость" {33} (лат.).}
     Не  следует  удивляться,  что  при  нем находится такой дурной человек,
как  Нарцисс:  давно уже было решено, что Британика должны окружать люди без
чести и совести: "Nam, ut proximus quisque Britannico, neque fas neque fidem
pensi haberet, oiim provisum erat". {34}
     Мне  остается  сказать  несколько  слов о Юнии. Не следует путать ее со
старой  кокеткой  по  имени  Юния  Силана.  У  меня речь идет о другой Юнии,
которую  Тацит  называет  Юнией  Кальвиной  из дома Августа; она приходилась
сестрой  Силану,  которому  Клавдий  обещал  в  жены  Октавию. Эта Юния была
молода,  красива и, как говорит Сенека, "festivissima omnium puellarum". Они
с  братом  нежно любили друг друга, и "их враги, - говорит Тацит, - обвинили
их   в   кровосмесительстве,   хотя   повинны  они  были  лишь  в  некоторой
неосмотрительности". Она дожила до правления Веспасиана. {35}
     Юния  у  меня  становится  весталкой,  хотя  Авл Геллий сообщает, что в
весталки принимали девочек не моложе шести лет и не старше десяти. Но в моей
трагедии  народ  берет  Юнию  под  свое  покровительство и, как мне кажется,
приняв  в расчет ее происхождение, добродетель и несчастную участь, он может
пренебречь  возрастом,  предписанным  по  закону,  как много раз пренебрегал
узаконенным  возрастом,  когда выбирал в консулы знаменитых людей, достойных
этой почетной должности.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

     Нерон, император, сын Агриппины.
     Британик, {36} сын императора Клавдия.
     Агриппина, {37} вдова Домиция Энобарба, отца Нерона, и, по второму
       браку, вдова императора Клавдия.