- Нет, - ответил я. Я не выносил ни поэзию, ни прозу Киплинга.
   - А стоило, - заметил Эйб. - Малая проза Киплинга весьма недурна.
   - И о чем повесть? - спросил я.
   - В общем, повесть о том, что строительству любого моста приходит  конец.
А у  бенгальцев  на  этот  счет  была  тщательно  разработанная  религиозная
церемония.
   - И в этом нет ничего необычного? - спросил я, почти догадавшись, к  чему
он клонит.
   - Ни капли, - сказал Эйб. - В Индии  любому  событию  посвящена  какая-то
религиозная церемония. Именно бенгальские обычаи  и  послужили  поводом  для
повести Киплинга. - Эйб сунул сигару обратно  в  рот  и  продолжал  говорить
сквозь сомкнутые зубы:
   - По окончании строительства любого моста приносили человеческую жертву.
   - Правильно, - сказал я. - Великолепно. - Собрав фотокопии, я сунул их  в
папку  и  встал,  приготовившись  уйти.  -  Если  вспомнишь   еще   что   из
киплинговских сказок,  обязательно  позвони,  Эйб.  Амрита  получит  большое
удовольствие.
   Эйб встал, опершись о стол. Его толстые пальцы уперлись в стопки бумаг.
   - Черт бы тебя  побрал,  Бобби,  я  бы  предпочел,  чтобы  ты  вообще  не
ввязывался в эти...
   - Миазмы, - подсказал я. Эйб кивнул.
   - Буду держаться подальше от новых мостов, -  сказал  я,  направившись  к
двери.
   - Как бы там ни  было,  подумай  еще  разок,  стоит  ли  брать  Амриту  с
ребенком.
   - Мы поедем, - сказал я. - Все решено. Остается один вопрос: хочешь ли ты
увидеть вещи Даса, если это Дас,  и  могу  ли  я  зарезервировать  права  на
издание. Что скажешь, Эйб?
   Эйб снова кивнул. Сигару он засунул в забитую пепельницу.
   - Я пришлю тебе открытку из бассейна калькуттского "Оберой  Гранд-отеля",
- сказал я, открывая дверь.
   Я взглянул на Эйба в последний раз. Он стоял, вяло вытянув руку -  то  ли
махал мне на  прощание,  то  ли  просто  демонстрировал  усталую  покорность
судьбе.

Глава 2


   Вам хотелось бы знать Калькутту?
   Тогда приготовьтесь забыть ее.
   Сушил Рой

   Ночью, накануне вылета, мы  с  Амритой,  кормившей  Викторию,  сидели  на
террасе.  На  фоне  темной  полосы  деревьев  мигали   загадочные   послания
светлячков. Кузнечики, древесные лягушки и несколько  ночных  птиц  вплетали
свои голоса в ковер фонового ноктюрна. До Эксетера, что в  Нью-Хемпшире,  от
нашего дома было всего несколько  миль,  но  временами  здесь  стояла  такая
тишина, словно мы находились в другом  мире.  Такую  оторванность  я  ценил,
просидев всю зиму за письменным столом, но теперь  ощущал,  что  меня  точит
какое-то беспокойство, что именно эти месяцы отшельничества вызвали  у  меня
страстное желание попутешествовать, увидеть незнакомые места, лица.
   - Ты точно хочешь ехать? - спросил я. Мой голос слишком громко  прозвучал
в ночи.
   Амрита подняла глаза, когда ребенок закончил есть. Тусклый свет  из  окна
освещал выступающие скулы Амриты и ее нежную смуглую кожу. Ее темные  глаза,
казалось, излучают внутреннее сияние. Иногда она была такой красивой, что  я
испытывал физическую боль при мысли о том, что мы могли бы  не  встретиться,
не пожениться, не завести ребенка. Она слегка приподняла Викторию, и я успел
заметить нежную линию  груди  и  набухший  сосок,  прежде  чем  блузка  была
застегнута.
   - Я не прочь слетать, - ответила Амрита. - Очень приятно  будет  повидать
родителей.
   - Ну а Индия? Калькутта? Туда-то ты хочешь?
   - Я не против, если смогу чем-то помочь. Уложив мне  на  плечо  сложенную
чистую пеленку, она подала мне Викторию. Я погладил дочке спинку, ощутив  ее
тепло, вдохнув запах молока и детского тельца.
   - Ты уверена, что это не помешает твоей работе? - спросил я.
   Виктория заворочалась у меня в объятиях, потянувшись пухленькой  ручонкой
к моему носу. Я подул на ее ладошку, она хихикнула и срыгнула.
   - Никаких проблем, - ответила Амрита, хоть я и знал, что проблемы  будут.
После Дня труда она собиралась начать вести математику у  старшекурсников  в
Бостонском университете, и я знал, сколько ей нужно готовиться.
   - Ты хочешь снова повидаться с Индией? - спросил я.
   Виктория придвинула головенку  поближе  к  моей  шее  и  теперь  радостно
пускала слюни мне на воротник.
   - Любопытно сравнить с той, что я помню, - сказала Амрита.
   Голос у нее был нежным, отшлифованным тремя годами учебы в Кембридже,  но
она  никогда  не  сбивалась  на  ровное  британское  произношение.  Ее  речь
напоминала поглаживание твердой, но хорошо смазанной рукой.
   Амрите было семь лет, когда ее отец  перевел  свою  инженерную  фирму  из
Нью-Дели в Лондон. Воспоминания об Индии, которыми она со мной делилась,  не
выходили за рамки  расхожих  представлений  о  культуре,  где  в  одну  кучу
смешались шум, сумятица и  кастовое  неравенство.  Трудно  было  представить
что-нибудь, более чуждое  характеру  самой  Амриты:  она  воплощала  в  себе
спокойное  достоинство,  терпеть  не  могла  шум  и   беспорядок   в   любых
проявлениях,  переживала  из-за  несправедливости,  а   ее   интеллект   был
вымуштрован упорядоченными ритмами лингвистики и математики.
   Амрита однажды рассказывала о своем доме в Дели и квартире дяди в Бомбее,
где проводила с сестрами  летние  месяцы:  голые  стены  с  пятнами  сажи  и
древними отпечатками ладоней,  открытые  окна,  грубые  простыни,  ползающие
ночами по стенам ящерицы, беспорядочная дешевость во всем. Наш  же  дом  под
Эксетером был чист и открыт как мечта  скандинавского  архитектора:  повсюду
некрашеное дерево,  удобное  модульное  расположение,  безукоризненно  белые
стены и произведения искусства, подсвеченные рассеянным светом.
   Деньги, позволившие нам иметь этот дом и  небольшую  коллекцию  предметов
искусства, принадлежали Амрите.  Она  называла  их  шутя  своим  "приданым".
Поначалу я сопротивлялся. В 1969 году, в первый год нашей семейной жизни,  я
записал в налоговой декларации годовой доход в 5732 доллара. К тому  времени
я оставил преподавание  в  колледже  Уэлсли  и  теперь  все  время  писал  и
занимался редактированием. Мы жили в Бостоне  в  такой  квартире,  где  даже
крысам приходилось ходить пригнувшись. Я ни на что не обращал внимания. Ради
искусства я был готов страдать бесконечно долго. Но Амрита не разделяла моей
готовности.  Она  никогда  не  спорила,  с  пониманием  отнесясь   к   моему
категорическому   отказу   использовать   средства   из   ее   доверительной
собственности, но в 1972 году она внесла за дом с четырьмя  акрами  земли  и
купила первую из девяти наших картин, небольшой этюд маслом Джейми Уайета.
   - Заснула, - сказала Амрита. - Можешь не качать.
   Я убедился в ее правоте, взглянув на  дочь.  Виктория  спала  с  открытым
ртом, полусжав кулачки. Ее частое дыхание обдувало мне шею. Я  продолжал  ее
покачивать.
   - Может быть, занесем ее в дом? - спросила Амрита. - Холодает.
   - Одну минутку, - ответил я. Моя ладонь была шире спины ребенка.
   Когда Виктория появилась на свет, мне было  тридцать  пять,  а  Амрите  -
тридцать один. Много лет я  говорил  всем,  кто  хотел  меня  слушать,  -  и
кое-кому из тех, кто слушать не хотел, - о  тех  чувствах,  которые  у  меня
вызывает появление на свет детей. Упоминал я и о  перенаселении,  и  о  том,
насколько жестоко сталкивать младшее поколение с ужасами двадцатого века,  и
о безрассудстве тех, кто обзаводится нежеланными детьми. И снова  Амрита  не
стала со мной спорить - хотя я подозреваю, что с ее подготовкой в формальной
логике она разнесла бы по кочкам все мои  аргументы  за  пару  минут,  -  но
где-то в начале 1976 года, приблизительно во время первичных выборов в нашем
штате, Амрита в одностороннем порядке отказалась от таблеток.  А  22  января
1977 года, через два дня после того, как Джимми Картер вступил в должность и
въехал в Белый дом, у нас родилась дочь Виктория.
   Я бы никогда не назвал ее Викторией, но в глубине  души  очень  радовался
этому имени.  Впервые  это  предложила  Амрита,  в  один  прекрасный  жаркий
июльский день, и мы отнеслись к этому как к шутке. Кажется, одним  из  самых
ранних ее воспоминаний было  то,  как  она  приезжает  в  Бомбей  на  вокзал
"Виктория".  Это  громадное  сооружение  -  один  из  остатков   британского
владычества, последствия которого, по всей видимости,  продолжают  оказывать
влияние на Индию, - всегда вызывало у Амриты благоговение. С  той  поры  имя
Виктория всегда откликалось у нее в душе отголосками  красоты,  изящества  и
чего-то таинственного. Так что, поначалу мы просто шутили насчет  того,  что
малышку назовем Викторией, но к  Рождеству  1976  года  мы  уже  знали,  что
никакое другое имя не подойдет нашему ребенку, если это будет девочка'.
   До появления Виктории на свет я имел  обыкновение  выражать  недовольство
теми нашими знакомыми парами, которые отупели после рождения детей.  Люди  с
отточенным интеллектом,  с  которыми  мы  могли  наслаждаться  нескончаемыми
разговорами о политике, прозе, о смерти  театра,  о  закате  поэзии,  теперь
бубнили  только  о  первом  зубе  своего  мальчика   или   часами   делились
захватывающими   подробностями   первого    дня    маленького    Хэзера    в
подготовительном классе. Я поклялся, что никогда не опущусь до этого.
   Но с нашим ребенком все  было  иначе.  Развитие  Виктории  было  достойно
самого серьезного изучения. Оказалось, что я совершенно заворожен первыми же
издаваемыми  ребенком  звуками  и  ее  самыми  неуклюжими  движениями.  Даже
тягостная процедура смены пеленок могла  вызывать  самые  приятные  чувства,
когда моя девочка  -  мой  ребенок!  -  размахивала  пухленькими  ручками  и
смотрела на меня с таким выражением, которое я принимал за изъявление  любви
и оценки по достоинству того, что ее отец - печатающийся  поэт  -  снисходит
ради нее до таких мирских забот. Когда в возрасте семи недель однажды  утром
она одарила нас первой улыбкой, я тут же  позвонил  Эйбу  Бронштейну,  чтобы
поделиться столь замечательной новостью. Эйб, привычка которого не  вставать
раньше половины одиннадцатого утра была известна не меньше, чем его чутье на
хорошую прозу, поздравил меня и мягко заметил, что я звоню ему в 5:45.
   Теперь, когда Виктории исполнилось уже  семь  месяцев,  стало  еще  более
очевидно, что ребенок она одаренный. Уже с месяц, как она научилась играть в
"козу", а за несколько недель до того освоила прятки. В  шесть  с  половиной
месяцев она уже начала ползать - верный признак  высокого  интеллекта,  хоть
Амрита и утверждала обратное, - и меня совершенно не волновало то,  что  при
попытках ползти вперед Виктория почему-то  неизменно  двигалась  в  обратном
направлении. С каждым днем все  отчетливее  проявлялись  ее  лингвистические
способности, и хоть мне никак не удавалось выделить из потока звуков  "папа"
или "мама" (даже когда я прокручивал  запись  на  вдвое  меньшей  скорости),
Амрита уверяла меня с еле заметной улыбкой, что она уже  слышала  от  дочери
целые русские и немецкие слова, а однажды - даже целую  фразу  на  хинди.  А
между тем я каждый вечер читал Виктории  вслух,  перемежая  "Сказки  матушки
Гусыни" Уордсвортом, Китсом и тщательно отобранными  отрывками  из  "Кантос"
Паунда. Явное предпочтение она оказывала Паунду.
   - Не пойти ли  нам  спать?  -  спросила  Амрита.  -  Завтра  надо  встать
пораньше.
   Что-то в голосе Амриты привлекло мое внимание. Иногда  она  говорила  "Не
пойти ли нам спать?", а иногда  -  Не  пойти  ли  нам  спать?  На  этот  раз
прозвучал второй вариант.
   Я отнес Викторию в кроватку и с минуту постоял рядом, наблюдая,  как  она
лежит на животике под легким одеяльцем в окружении мягких  игрушек,  положив
голову на подушечку. Лунный свет падал на нее, как благословение.
   Потом я спустился, запер двери, выключил  свет  и  вернулся  наверх,  где
Амрита уже ждала меня в постели.
   Позже, в заключительные мгновения нашей  близости,  я  повернулся,  чтобы
заглянуть ей в лицо, как бы пытаясь  отыскать  там  ответ  на  невысказанные
вопросы, но на луну набежала туча, и все скрылось  во  внезапно  наступившей
темноте.

Глава 3


   В полночь этот город - Диснейленд.
   Субрата Чакраварти

   В Калькутту мы прилетели в полночь, зайдя на посадку с  юга,  со  стороны
Бенгальского залива.
   - Бог ты мой, - прошептал я, и Амрита перегнулась со своего места,  чтобы
выглянуть из иллюминатора.
   По совету ее родителей мы долетели до  Бомбея  на  "БОАК",  чтобы  пройти
таможню там. Все шло отлично, но внутренний рейс "Эйр  Индия"  до  Калькутты
был отложен на  три  часа  по  техническим  причинам.  В  конце  концов  нам
разрешили подняться на борт, чтобы еще час проторчать рядом с терминалом,  в
то время как в салоне не работало ни освещение, ни кондиционер,  потому  что
были отсоединены внешние источники  питания.  Какой-то  бизнесмен,  сидевший
впереди, заметил, что рейс Бомбей - Калькутта задерживается каждый  день  на
протяжении трех недель из-за конфликта между пилотом и бортинженером.
   Уже в воздухе мы отклонились от  маршрута  далеко  на  юг  из-за  сильной
грозы. Почти весь вечер Виктория была беспокойной, но сейчас  она  спала  на
руках у матери.
   - Бог ты мой, - снова произнес я. Внизу раскинулись 250  квадратных  миль
территории Калькутты - море огней после полной темноты  верхушек  облаков  и
Бенгальского залива. Во многие города мне приходилось прилетать по ночам, но
ничего подобного я еще не видел. Здесь не было  привычных  правильных  рядов
электрических огней: Калькутта в полночь светилась  бесчисленными  фонарями,
открытым огнем и странным  неярким  сиянием,  напоминающим  фосфоресцирующие
грибы,  исходившим  из  тысяч  невидимых  источников.  Вместо  упорядоченной
городской планировки из пересекающихся прямых  линий  -  с  улицами,  шоссе,
автостоянками - мириады огней Калькутты имели разбросанный, хаотический  вид
перемешанного в  беспорядочную  кучу  созвездия,  разорванного  лишь  темным
изгибом реки. Мне представилось, что именно такими -  горящими  -  во  время
войны  выглядели  Лондон  или   Берлин   в   глазах   потрясенных   экипажей
бомбардировщиков.
   Потом колеса  коснулись  земли,  в  прохладный  салон  ворвалась  ужасная
влажность, а  мы  вышли,  оказавшись  частью  шаркающей  толпы,  бредущей  к
багажному отделению. Аэропорт был небольшим и грязным. Несмотря  на  позднее
время, со всех сторон сновали потные, шумные толпы людей.
   - А нас никто не должен встретить? - спросила Амрита.
   - Должен, - ответил  я,  вылавливая  четыре  сумки  с  потрепанной  ленты
транспортера. Мы встали рядом с ними, в то  время  как  толпа  накатывала  и
откатывалась, подобно приливным волнам. От мужчин в белых рубашках и  женщин
в сари, сгрудившихся в небольшом здании, исходили импульсы какой-то истерии.
   - Морроу связался с Союзом бенгальских  писателей.  Была  договоренность,
что некто по имени Майкл Леонард  Чаттерджи  отвезет  нас  в  отель,  но  мы
задержались на несколько часов. Наверное, он уже  уехал  домой.  Я  попробую
найти такси.
   Бросив взгляд на выход, я увидел,  что  он  забит  толкающимися,  орущими
людьми и остался рядом с сумками.
   - Мистер и миссис Лущак. Роберт Лущак?
   - Лузак, - машинально поправил я. - Да, я Роберт Лузак.
   Я оглядел человека, который пробился к нам.  Он  был  высок,  худощав,  в
грязно-коричневых штанах и белой рубашке, выглядевшей  серой  и  не  слишком
чистой при зеленоватом флуоресцентном освещении. На  лицо  он  был  довольно
молод - где-то под тридцать, пожалуй, -  гладко  выбрит,  но  черные  волосы
торчали огромными наэлектризованными пучками, а пронзительный взгляд  темных
глаз производил впечатление  такой  силы,  что  это  граничило  с  ощущением
сдерживаемой страсти к насилию. Его темные, густые брови почти срослись  над
хищным ястребиным носом.  Отступив  на  полшага,  я  поставил  сумку,  чтобы
освободить правую руку.
   - Мистер Чаттерджи?
   - Нет, я не видел мистера Чаттерджи, - ответил он пронзительным  голосом.
- Меня зовут М. Т. Кришна. - Поначалу из-за шума толпы и  напевного  акцента
мне послышалось "пустой Кришн?" <Инициалы М.Т, созвучны в  английском  языке
прилагательному empty - пустой, бессодержательный.>.
   Я протянул руку, но Кришна повернулся и пошел  вперед  по  направлению  к
выходу. Правой рукой он раздвигал толпу.
   - Сюда, пожалуйста. Быстрее, быстрее. Кивнув Амрите, я поднял три  сумки.
Невероятно, но Виктория, несмотря на жару и сумасшедшую  толчею,  продолжала
спать.
   - Вы из Союза писателей? - спросил я.
   - Нет-нет. - Отвечая, Кришна даже не повернул головы.  -  Я,  видите  ли,
работаю преподавателем на неполной ставке. У меня есть связи с  Американским
фондом образования в Индии. К моему инспектору, мистеру Шаху, обратился  его
очень хороший и давний друг, мистер Бронштейн из Нью-Йорка, который попросил
меня оказать эту любезность. Быстрее.
   На улице воздух показался еще более тяжелым и влажным, чем в  наполненном
испарениями  помещении.  Над  дверями   терминала   прожектора   высвечивали
серебристую надпись.
   - "Аэропорт Дум-Дум", - вслух прочитал я.
   - Да-да. Именно здесь делали эти пули, пока они не были  запрещены  после
Первой мировой войны, - сказал Кришна. - Сюда, пожалуйста.
   Внезапно мы  оказались  в  окружении  десятка  носильщиков,  домогающихся
возможности отнести нашу немногочисленную поклажу. Эти люди были тощими, как
стебли тростника, голоногими, завернутыми в коричневое тряпье. Один  из  них
был одноруким. Другой имел такой вид, будто пережил страшный пожар:  кожа  у
него на груди спеклась  большими  складками  шрамов.  Очевидно,  он  не  мог
говорить, хотя  из  его  покалеченного  горла  и  вырывались  требовательные
булькающие звуки.
   - Отдайте им багаж, - бросил Кришна.  Он  сделал  повелительный  жест,  а
носильщики лезли друг на друга, чтобы добраться до сумок.
   Нам пришлось  пройти  лишь  около  шестидесяти  футов  по  закругляющейся
дорожке. Насыщенный влагой воздух был темен и тяжел, как промокшее армейское
одеяло. Потеряв на какую-то секунду ориентацию, я решил, что идет снег,  так
как воздух выглядел наполненным белыми хлопьями; лишь потом я сообразил, что
это миллионы насекомых кружатся в лучах прожекторов аэропорта. Кришна махнул
носильщикам и показал на машину. Я остановился в изумлении.
   - Автобус? -  спросил  я,  хотя  бело-голубая  машина  больше  напоминала
микроавтобус. Вдоль борта шла надпись USEFI.
   - Да-да-да. Удалось раздобыть только это. Теперь побыстрее.
   Один из носильщиков, проворством напоминающий обезьяну, забрался сзади на
крышу автобуса. Все наши четыре сумки были поданы  наверх  и  закреплены  на
багажнике. Когда через багаж перебросили черную пластиковую  ленту,  у  меня
мелькнула невольная мысль, а почему нельзя было уложить все в  салон.  Пожав
плечами, я вытащил две бумажки по пять рупий, чтобы дать носильщикам. Деньги
у меня из руки забрал Кришна и вернул мне одну бумажку.
   - Нет. Слишком много, - сказал он. Я снова пожал плечами и  помог  Амрите
зайти в машину. Из-за  криков  возбужденных  носильщиков  Виктория  все-таки
проснулась и теперь присоединила свой визг к общей суматохе. Кивнув  сонному
водителю, мы уселись на место справа. Кришна стоял у двери и переругивался с
тремя носильщиками, которые несли наши вещи. Амрита не понимала всего  этого
потока  бенгальской  речи,  но  все  же  смогла  разобрать,  что  носильщики
расстроены тем, что не могут поделить пять рупий на  троих,  и  требуют  еще
одну. Кришна крикнул что-то и стал закрывать дверцу автобуса.  Старейший  из
носильщиков, лицо которого представляло лабиринт глубоких  морщин,  поросших
седой щетиной, вышел вперед и встал на пути закрывающейся  двери.  Остальные
носильщики переместились со своего места рядом со входом в здание аэропорта.
Крики перешли в вопли.
   - Ради Бога, - сказал я Кришне, - вот, возьмите, дайте им  еще  несколько
рупий. Поехали отсюда.
   - Нет! - Взгляд Кришны метнулся в мою сторону, и на этот раз ярос