е дотрагиваясь до фигуры под саваном, я закатал
ее получше в  шелковистые  складки,  увязал  свободными  веревками,  взвалил
мягкую массу на  плечо  и  пошел,  быстро  минуя  темные  павильоны.  Шум  в
колеснице прекратился, когда я отошел от нее подальше.
   Санджай ждал меня в тени стены.
   "Торопись!" - прошипел он.
   Шел двенадцатый час. Мы находились в нескольких милях от храма капаликов.
Общими усилиями мы перевалили трупы через стену.
   Поездка от крематория к храму капаликов была кошмаром - нелепым кошмаром.
Наш груз перекатывался сзади, пока Санджай  выскакивал  из  потока  машин  и
нырял обратно, заставлял съезжать с дороги  запряженные  буйволами  повозки,
вынуждал пешеходов отпрыгивать в кучи отбросов по обочинам, иначе  они  были
бы  раздавлены,  отчаянно  мигал  фарами,  предупреждая  ехавшие   навстречу
грузовики, что не собирается уступать  им  дорогу.  Дважды  мы  тряслись  по
тротуарам, когда он забирал влево. Наш путь  по  Калькутте  в  ту  ночь  был
отмечен потоком льющихся нам вслед ругательств.
   В конце концов случилось неизбежное. Возле Майдана на перекрестке Санджай
попытался пересечь три ряда встречного движения. С огромной тракторной шины,
с которой он регулировал  движение,  соскочил  полицейский  и  поднял  руку,
приказывая нам остановиться. В течение какого-то  сумасшедшего  мгновения  я
был уверен, что Санджай хочет на него наехать. Потом он ударил обеими ногами
по  тормозу  и  потянул  на  себя  руль,  словно  пытался  удержать  вожжами
убегающего вола. Наш фургончик развернуло боком, он чуть не  перевернулся  и
застыл в футе от вытянутой руки  полицейского.  Двигатель  заглох.  Один  из
трупов швырнуло вперед, и его босая нога вылезла между мной  и  водительским
сиденьем. К счастью,  саван  по-прежнему  закрывал  оба  тела.  Я  торопливо
натянул покров на ногу как раз в тот момент, когда разъяренный регулировщик,
подошел к фургончику со стороны Санджая. Он наклонился  к  правому  окну,  и
лицо его чуть ли не лопалось от злости.
   "Какого дьявола вы, долбанные ублюдки, тут вытворяете?"
   Широкий шлем полицейского подпрыгивал, пока он орал. Я возблагодарил всех
богов, что нам попался не сикх. Он  кричал  на  нас  на  западно-бенгальском
диалекте. Свои вопли он подкреплял  ударами  тяжелой  палки-лотхм  по  двери
Санджая. Сикх - а большинство государственных  полицейских  были  сикхами  -
прошелся бы дубинкой по нашим головам. Странные они люди, эти сикхи.
   Не успел Санджай  выдумать  ответ  или  завести  мотор,  как  полицейский
отступил и прикрыл лицо ладонью.
   "Фу! - заорал он. - Какого дьявола вы там везете?"
   Я вжался в сиденье. Все потеряно. Полиция нас  л  арестует.  Нас  засадят
пожизненно в ужасную тюрьму Хугли, но  просидим  мы  всего  несколько  дней,
потому что капалики нас убьют.
   Но Санджай широко осклабился и высунулся из окна. "О,  высокочтимый  сэр,
вы ведь наверняка узнаете эту машину, сэр?"
   Он похлопал по мятой дверце.
   Полицейский сильно нахмурился, но отступил еще на шаг.
   "Гм-м", - произнес он, не отнимая руки от лица.
   "Да-да, - воскликнул Санджай, все так же глупо ухмыляясь.  -  Это  личная
собственность Гопалакришны Нирендренатха Г. С.  Махапатры,  Главного  Нищего
Союза Читпура и Верхнего Читтаранджана! А сзади в  машине  шесть  его  самых
доходных и жалких прокаженных. Очень доходные нищие, уважаемый сэр!"
   Санджай завел машину левой рукой и широким жестом правой  обвел  грузовое
отделение машины.
   "Я уже на час опаздываю с  возвращением  имущества  Мастера  Махапатры  к
месту их кормления и ночлега, высокочтимый сэр. Он оторвет  мне  голову.  Но
если вы нас арестуете, почтенный констебль, у меня  по  крайней  мере  будет
оправдание за мою недостойную медлительность. Пожалуйста, если  желаете  нас
арестовать, я открою для вас заднюю дверь.  Эти  прокаженные,  сэр,  хоть  и
приносят хороший доход, ходить уже не могут, так что помогите мне вынести их
оттуда".
   Санджай принялся нащупывать  снаружи  ручку  на  дверце,  будто  собрался
выходить.
   "Нет! - воскликнул  полицейский.  Он  затряс  дубинкой  прямо  над  рукой
Санджая, шарившей по дверце. - Убирайтесь! Немедленно!"
   С этими словами он повернулся к нам спиной  и  быстро  зашагал  к  центру
перекрестка. Здесь он принялся  размахивать  руками  и  дуть  в  свисток  на
сигналящую массу образовавших пробку машин, которые блокировали три улицы за
то короткое время, что его не было на шине.
   Санджай воткнул передачу, объехал затор по газону Плаца-арка  и  повернул
навстречу движению на Стренд-роуд-саут.
   Мы остановились как можно ближе от универмага. На улице было очень темно,
но в машине сзади имелся фонарь. Санджаю пришлось зажечь его, чтобы мы могли
распутать веревки от савана моего трупа на наших приношениях. По моим часам,
подаренным Санджаем, было без десяти двенадцать. Часы мои часто отставали.
   При внезапно вспыхнувшем свете фонаря я увидел, что Санджай  притащил  из
крематория жалкие останки старика. У трупа отсутствовали зубы, торчала  лишь
одна прядь волос, а на обоих глазах была катаракта.  Его  опутывала  паутина
веревок от покрова моего покойника.
   "Проклятие! - пробормотал Санджай. - Прямо как вонючий парашют. Нет,  это
долбанная сетка, спутанная с брезентом".
   В конце концов Санджаю пришлось перекусывать веревку зубами.
   "Быстрее, - сказал он мне. - Снимай тряпку со  своего.  Они  не  захотят,
чтобы он был закрытым".
   "Но я не думаю..."
   "Шевелись, тебе говорят", - рявкнул Санджай, дав волю  ярости.  Казалось,
глаза выскочат из орбит на его побагровевшем лице. Фонарь шипел и брызгался.
   "Дерьмо! Дерьмо! - взорвался он. - Надо было тебя использовать, как  я  и
собирался сначала. Это было бы так чертовски просто. Дерьмо!"
   Санджай злобно поднял свой труп под мышки и потащил  его  из  разорванных
веревок.
   Я застыл как вкопанный, лишившись дара речи. Даже когда я начал  медленно
развязывать последние узлы и стягивать оставшиеся веревки, я  не  соображал,
что делают мои руки. Вот  что  я  тебе  скажу,  Джайяпра-кеш.  Ты  -  жертва
социальной несправедливости. Твое положение трогает меня. Я уменьшу плату за
комнату с двухсот до пяти рупий в месяц. Если тебе нужно  взять  в  долг  на
первые два-три месяца, я буду рад оказать тебе эту услугу.
   Слезы стекали по  моим  щекам  и  падали  на  саван.  Откуда-то  издалека
доносился крик Санджая, подгонявшего меня, но мои руки двигались медленно  и
методично, развязывая последние из запутанных веревок.  -  Я  вспомнил,  как
проливал слезы благодарности, когда Санджай пригласил меня  жить  к  себе  в
комнату, мое удивление и чувство признательности за то, что он предложил мне
вступить вместе с ним к капаликам.
   Надо было тебя использовать, как я и собирался сначала.
   Я порывисто вытер глаза, сердито сорвал саван и отшвырнул его  в  дальний
угол фургона.
   "А-а-а-а!"
   Крик рвался из меня. Я отшатнулся назад и ударился о стенку фургона, чуть
не повалившись вперед на то, что открылось передо мной. Фонарь  перевернулся
и покатился по металлическому полу. Я снова закричал.
   "Что такое?"
   Санджай снова подбежал к фургону, остановился и схватился за дверь.
   "Ох..."
   То, что я как невесту тащил из  крематория,  возможно,  и  было  когда-то
человеком. Но сейчас - нет. Ничего похожего. Раздувшееся тело  было  раза  в
два больше человеческого - оно скорее напоминало  гигантскую,  разложившуюся
морскую звезду, а не человека. Бесформенное лицо  представляло  собой  белую
массу со сморщенными дырками и распухшими щелочками там, где когда-то  могли
быть глаза, рот  и  нос.  Этот  предмет  представлял  собой  слабое  подобие
человеческой  фигуры,  грубо  слепленное  из  гниющих  грибков  и  мертвого,
бесформенного мяса.
   Оно было белым - совершенно белым, -  белым  как  брюхо  дохлого  сазана,
выброшенного на берег водами Хугли. Кожа имела строение выцветшей, трухлявой
резины, чего-то,  содранного  и  скроенного  из  нижней  поверхности  шляпки
ядовитой поганки. Тело было плотно вздуто: его распирало ужасное  внутреннее
давление от накопившихся  газов  и  раздувшихся  так,  что  вот-вот  лопнут,
внутренних органов. То здесь, то  там  виднелись  осколки  костей  и  ребер,
торчавших из распухшей массы наподобие палочек,  воткнутых  в  поднимающееся
тесто.
   "А, - выдохнул Санджай.  -  Утопленник".  Как  бы  в  подтверждение  слов
Санджая, до нас донесся мерзкий запах речной  тины,  а  в  одной  из  черных
глазниц появилось нечто, напоминающее слизня. Блестящие  щупальца  потрогали
ночной воздух и спрятались в тень. Я почувствовал шевеление множества других
существ в этой разбухшей массе.
   Прижавшись спиной к стенке фургона, я заскользил к задней  дверце.  Я  бы
протиснулся мимо Санджая и убежал в гостеприимную темноту, но  он  загородил
мне дорогу, впихнул обратно в тесный кузов, где лежало тело.
   "Возьми его", - велел Санджай.
   Я смотрел на него. Упавший фонарь  отбрасывал  между  нами  невообразимые
тени. Я мог только смотреть.
   "Возьми его, Джайяпракеш. До начала церемонии осталось меньше двух минут.
Возьми его".
   Я мог бы наброситься тогда на Санджая. Я бы с радостью  душил  его,  пока
остатки жизни не вылетели бы с хрипом из его лживой глотки. Но тут я  увидел
пистолет. Он появился у него в  руке,  как  пальма  внезапно  появляется  из
цветка лотоса у искусного бродячего фокусника. Пистолет  был  небольшим.  Он
выглядел совсем маленьким, чтобы быть настоящим. Но он  был.  Я  в  этом  не
сомневался. А черное отверстие ствола метило прямо между моих глаз.
   "Возьми его".
   Ничто на свете не могло заставить меня взять то, что лежало  на  полу  за
моей спиной. Ничто, кроме  абсолютной  уверенности  в  том,  что  через  три
секунды я буду мертвым, если не подчинюсь. Мертвым. Как то, что  в  фургоне.
Лежать с ним. На нем. Вместе с ним.
   Опустившись на колени, я поставил фонарь, пока из него  все  не  вылилось
или он не поджег саван, и засунул руки под труп. Казалось, он  поощряет  мои
объятия. Одна рука скользнула по моему боку, словно в  робком  прикосновении
застенчивого любовника. Мои пальцы глубоко погрузились в белую ткань.  Плоть
была прохладной и упругой, и я не сомневался, что в любую секунду мои пальцы
прорвут ее. Бескостные существа ползали и шевелились внутри, пока я  пятился
из фургона и нащупывал ногой землю.  Моя  ноша  навалилась  на  меня,  и  на
секунду я почувствовал ужасную уверенность в том,  что  труп  превратится  в
жидкость и окатит меня как сырая речная глина.
   Я поднял лицо к ночному небу и побрел вперед. У меня  за  спиной  Санджай
взвалил на плечи свой хладный груз и последовал за мной в храм капаликов.

Глава 8


   Sa etan рапса pasun apasyat - purusam, asvam, gain, avim, ajam... Purusam
prathaman alabhate, puruso hi prathamah pasunamm..."

   Мы пели священные слова из "Сатапатха  Брахмана".  "И  последовательность
жертв будет такова.., сначала человек, потом лошадь, бык, баран  и  козел...
Человек идет прежде животных и более всего угоден богам..."
   Мы опустились в темноте на колени перед жаграта Кали. Нас одели в простые
белые дхотти. Наши ноги оставались  босыми.  Лбы  наши  были  помечены.  Мы,
семеро посвящаемых, стоя на коленях, плотным полукольцом окружали богиню. За
нами дугой стояли свечи и внешний круг капаликов. Перед  нами  лежали  тела,
принесенные нами же в качестве жертв. На животе каждого из трупов  священник
капаликов поместил маленький белый череп. Черепа были человеческими, слишком
маленькими, чтобы принадлежать взрослым. Пустые глазницы смотрели на нас так
же пристально, как и голодные паза богини.

   Мир есть боль,
   О, ужасная супруга Шивы,
   Ты поглощаешь плоть.

   Голова восьмого кандидата по-прежнему свисала из  руки  Кали,  но  теперь
юное лицо было белым как мел, а губы раздвинулись в  мертвом  оскале.  Тело,
однако, исчезло со своего места у подножия идола, и нога богини в  браслетах
поднималась над пустым пространством.

   О, ужасная супруга Шивы,
   Твой язык пьет кровь,
   О, темная Мать! О, обнаженная Мать!

   Я почти ничего не чувствовал, когда опустился там на  колени.  У  меня  в
голове эхом отдавались слова Санджая. Надо было  использовать  тебя.  Я  был
провинциальным глупцом. Хуже того, я был провинциальным глупцом, который уже
никогда не сможет вернуться к себе домой, в провинцию. Чем бы ни закончилась
эта ночь, я знал, что простые радости жизни в ан гуде  навсегда  остались  в
прошлом.

   О, возлюбленная Шивы,
   Мир есть боль.

   Храм  погрузился  в  тишину.  Мы  закрыли  глаза  в  дхьяна,  глубочайшем
сосредоточении, возможном лишь в присутствии жаграта. Вторглись звуки.  Река
нашептывала полуразличимые слоги. Что-то скользнуло по  полу  рядом  с  моей
босой ступней. Я не чувствовал ничего. Я не думал ни о чем. Открыв глаза,  я
увидел, что темно-красный язык статуи высунулся еще  дальше  из  разверстого
рта. Ничто не удивляло меня.
   Другие капалики  вышли  вперед,  и  перед  каждым  из  нас  очутилось  по
священнику. Они опустились  перед  нами  на  колени,  глядя  на  нас  поверх
принесенных нами кощунственных алтарей. Моим Брахманом  оказался  человек  с
добрым лицом. Наверное, какой-нибудь  банкир.  Кто-то  из  тех,  кто  привык
улыбаться людям ради денег.

   О, Кали,
   О. Ужасная,
   О, Чиннамаста,
   Ты, которая обезглавлена,
   О, Ганди,
   Неистовейший из Воплощений,
   О, Камаски,
   Пожиратель Душ,
   Услышь нашу молитву,
   О, Ужасная Супруга Шивы.

   Мой священник поднял мою правую руку и повернул ее ладонью вверх,  словно
собирался предсказывать мне судьбу. Другой рукой  он  забрался  в  свободные
складки своего дхотти. Когда он вынул оттуда руку,  в  ней  блеснула  острая
сталь.
   Главный священник приложился лбом к поднятой  ступне  богини.  Голос  его
звучал очень тихо:
   "Богине будет приятно получить вашу плоть с кровью".
   Все  остальные  священники  двигались  синхронно..  По   нашим;   ладоням
скользнули клинки, словно капалики, строгали бамбук. Толстый кусок  мясистой
части моей ладони ровно отделился и скользнул по лезвию.  Мы  все  судорожно
вздохнули, но лишь толстяк закричал от боли.
   "Ты, которая радуется жертвенному мясу, о, Великая  Богиня.  Прими  кровь
этого человека и плоть его".
   Эти слова не были новыми для меня. Каждый год в октябре я  слышал  их  во
время скромного празднования Кали Пуджи в нашей деревне. Каждый  бенгальский
ребенок  знает  эту  молитву.   Но   жертвоприношение   всегда   было   лишь
символическим. Ни разу не видел я, чтобы брахман  поднимал  в  руке  розовый
кусок моего мяса, а затем наклонялся, чтобы вложить его в зияющий рот трупа.
   Затем  примирительно  улыбающийся  человечек  напротив  меня   взял   мою
пораненную руку и повернул ее ладонью вниз. Капалики в  темноте  позади  нас
начали абсолютно слаженно распевать священнейшие  из  мантр  Гайатри,  в  то
время как темные капли медленно и увесисто падали на белую кожу  утопленника
перед моими коленями.
   Мантра закончилась, и мой банкир-священник ловко достал  из  своих  одежд
белую тряпку и перевязал мне руку. Я молился богине о  скорейшем  завершении
церемонии. Внезапно нахлынули тошнота и слабость. Руки у меня, затряслись, и
я испугался потерять сознание. Толстяк через три человека  от  меня  лишился
чувств и повалился на холодную грудь беззубой старухи,  которую  он  принес.
Священник, не  обратив  на  него  внимания,  удалился  в  темноту  вместе  с
остальными.
   Прошу тебя, богиня, пусть это закончится, молился я.
   Но оно не заканчивалось. Пока.
   Первый брахман поднял голову от ступни жаграта и  повернулся  к  нам.  Он
медленно обошел наш полукруг, словно осматривая  тела,  принесенные  нами  в
качестве жертв. Передо мной он задержался.  Я  не  мог  поднять  глаз  чтобы
встретиться с ним взглядом. Я не  сомневался,  что  труп  утопленника  будет
сочтен негодным. Даже сейчас я ощущал вонь речного ила и гниения, словно  из
его утробы исходило дурное дыхание. Но  через  секунду  священник  в  тишине
двинулся дальше. Осмотрев жертву Санджая, он пошел дальше, вдоль линии.
   Я украдкой скосил глаза, чтобы увидеть, как священник босой  ногой  грубо
сталкивает тушу толстяка с его холодной подушки. Выскочил другой капалика  и
торопливо поставил детский череп обратно на ввалившийся живот трупа. Толстяк
лежал без  сознания  рядом  со  своей  каргой.  Они  напоминали  невероятных
любовников, вырванных из объятий друг дружки. Мало кто из нас  сомневался  в
том, чья голова будет свисать следующей в руке темной богини.
   Справиться со своей дрожью мне удалось лишь к тому моменту, когда  передо
мной снова возник священник. На этот раз  он  щелкнул  пальцами,  и  к  нему
подошли  трое  капаликов.  Я  ощутил   почти   отчаянное   желание   Санджая
отодвинуться от меня подальше. Сам я  мало  что  чувствовал.  Великий  холод
растекался по моему телу; охлаждая мои трепещущие руки, уничтожая мой  страх
и опустошая мой рассудок.  Я  мог  бы  громко  рассмеяться,  когда  капалики
наклонились ко мне. Но предпочел этого не делать.
   Нежно, почти с  любовью,  они  подняли  раздувшуюся  кучу,  которая  была
трупом, и отнесли ее к плите у ног идола. Затем они жестом  пригласили  меня
присоединиться к ним.
   Последующие несколько минут остались в моей памяти точно обрывки снов.  Я
помню, как вместе  с  капаликами  опустился  на  колени  перед  бесформенным
мертвецом.  Кажется,  мы  декламировали  Пуруша-Сукту  из  десятой   мандалы
"Ригведы". Остальные вышли из  теней,  неся  ведра  с  водой,  чтобы  обмыть
разлагающуюся плоть моего приношения. Помню, мне  показалась  смешной  мысль
обмыть того, который уже и  так  столько  времени  пролежал  в  воде.  Я  не
смеялся.
   Главный священник вынул травинку, все еще помеченную  запекшейся  кровью,
решившей накануне судьбу юного кандидата. Священник макнул былинку в чашу  с
черной сажей и нарисовал полуокружности над  отверстиями,  которые  когда-то
были глазами трупа,  смотревшими  на  мир.  Мне  приходилось  видеть  схожие
священные знаки, и снова я поборол в себе желание хихикнуть, сообразив,  что
так, должно быть, обозначаются веки. Во  время  церемоний  в  нашей  деревне
глаза традиционно рисовались глиной.
   Подошли другие, чтобы положить на лоб траву и цветы. Высокая  и  страшная
статуя Кали смотрела вниз, пока мы 108 раз читали  основные  мула-мантри.  И
снова вперед вышел священник, на этот раз, чтобы дотронуться  до  каждой  из
конечностей и поместить свой большой палец на распухшей белой  плоти  в  том
месте, где когда-то билось сердце. Затем мы хором  произнесли  разновидность
ведической мантры, заканчивавшейся  словами:  "Ом,  да  наделит  тебя  Вишну
детородными органами, да придаст Тваста тебе форму,  пусть  Праджапати  даст
тебе семя, да получит Кали твое семя".
   Снова в темноте прозвучал хор, распевавший священнейшую из Вед,  "Гайатри
Мантру". И тогда могучий шум и мощный ветер заполнили храм. На краткий миг я
почти уверился, что это поднимаются воды реки, чтобы поглотить всех нас.
   Ветер был по-настоящему холодным. Он с шумом пронесся по храму, растрепал
нам волосы, раздул белую ткань наших доходили и загасил большинство  свечей,
стоявших рядами позади нас. Насколько я помню, абсолютной темноты в храме не
было. Некоторые свечи, язычки которых заплясали от этого сверхъестественного
дуновения, продолжали гореть. Но даже если свет и оставался - каким бы он ни
был, - я не могу объяснить случившееся потом.
   Я не шевелился. Так и стоял на коленях меньше  чем  в  четырех  футах  от
божества и его помазанной жертвы. Не уловил я и никакого  другого  движения,
кроме нескольких капаликов у нас за спиной, чиркавших спичками, чтобы  снова
зажечь погасшие свечи. Это заняло всего несколько секунд. Затем ветер  стих,
звук пропал, а жаграта Кали вновь осветилась снизу.
   Труп изменился.
   Плоть по-прежнему оставалась мертвенно-бледной,