еще  мокренькое  тельце  к  груди  и  плечу  и
проделал путь в  тридцать  шагов  от  родильной  до  процедурного  кабинета,
чувствуя, что с  каждым  шагом  во  мне  нарастает  уверенность  и  радость.
Казалось, будто Виктория помогает мне. Помню,  как  расплылся  в  глуповатой
улыбке, когда вдруг окончательно осознал, что я несу своего  ребенка.  Самое
счастливое воспоминание в моей жизни.
   На этот раз я не волновался. Я осторожно поднял мою доченьку, положил  на
ладонь ее головку, прижал ее к груди и плечу, как делал уже столько  раз,  и
прошел путь в тридцать шагов, отделявших меня от выстеленного  белым  шелком
стального гроба авиакомпании.
   Взлет откладывали несколько раз. Во время всего полуторачасового ожидания
мы с Амритой сидели, держась за руки, и когда  огромный  "Боинг-747"  начал,
наконец, разгоняться по взлетной полосе, мы не стали смотреть  в  окна.  Все
наши мысли были сосредоточены на небольшом гробике, за погрузкой которого мы
наблюдали незадолго до этого. Мы не  разговаривали,  когда  самолет  набирал
высоту. Мы не смотрели в иллюминаторы,  когда  облака  окончательно  закрыли
панораму Калькутты. Мы забрали нашу девочку и летим домой.

Глава 16


   Ясно, что откровение близко.
   Уильям Батлер Йетс

   Похороны Виктории состоялись 26 июля 1977 года, во вторник. Похоронили ее
на небольшом католическом кладбище на холме с видом  на  Эксетер.  Маленький
белый гробик сиял в ярком солнечном свете. Я не смотрел на  него.  Во  время
недолгой службы я разглядывал пятно голубого неба  прямо  над  головой  отца
Дарси. В промежутке между  деревьями  я  видел  кирпичную  башню  одного  из
старинных здании Академии. На фоне летнего неба покрутилась стайка  голубей.
Незадолго до окончания службы раздался хор детских голосов и смеха, внезапно
утихший,  когда  дети  увидели  нашу  группу.  Мы  с  Амритой   одновременно
повернулись, чтобы проводить  взглядом  компанию  ребятишек,  изо  всех  сил
крутивших педали велосипедов при приближении к длинному, пологому  спуску  в
город.

***

   Осенью Амрита собиралась  вернуться  к  преподаванию  в  университете.  Я
ничего не делал. Через три дня после нашего возвращения она прибрала комнату
Виктории, а потом переоборудовала ее в комнату для  рукоделия.  Она  никогда
там не работала, а я вообще туда не заходил.

***

   Решившись в конце концов выбросить кое-что из одежды,  которую  я  привез
обратно из Калькутты, я проверил карманы разорванной, грязной  рубашки,  что
была на мне в тот вечер, когда я принес Дасу книгу. Книжечки со спичками  не
оказалось ни в одном из карманов. Я удовлетворенно кивнул,  но  в  следующее
мгновение  обнаружил  в  другом  кармане  свою  маленькую  записную  книжку.
Наверное, в ту ночь у меня были с собой обе записные книжки.

***

   Эйб Бронштейн приехал на день в конце октября.
   Он был на похоронах, но наше общение тогда ограничилось соболезнованиями.
Поговорил я с ним в другой раз:  это  был  поздний,  бестолковый  телефонный
разговор, после того, как я напился. Эйб слушал почти  час,  а  потом  мягко
сказал: "Иди спать, Бобби. Ложись спать".
   В то октябрьское воскресенье  мы  сидели  в  гостиной  с  сухим  вином  и
обсуждали, как удержать "Другие голоса" на плаву, а  также  шансы  на  успех
новой программы Картера по  экономии  энергии,  направленной  на  устранение
нехватки  топлива.  Амрита  вежливо  кивала,  время  от  времени  улыбалась,
оставаясь где-то бесконечно далеко в течение всего разговора.
   Эйб предложил прогуляться по лесочку за домом. Я удивленно заморгал.  Эйб
ненавидел любые физические нагрузки. В этот чудесный  осенний  день  на  нем
было то же, что и обычно: серый мятый костюм, узенький  галстучек  и  черные
туфли с загнутыми носами.
   - С удовольствием, - ответил я без малейшего энтузиазма, и мы направились
по тропинке в сторону пруда.
   Лес стоял во всей красе. Тропинку  устилал  слой  ярко-желтых  листьев  с
вязов, а на каждом повороте мы ступали в целые  охапки  пламенеющей  красной
листвы кленов  и  сумаха.  На  кустах  боярышника  виднелись  и  колючки,  и
маленькие осенние плоды. На фоне ослепительно голубого неба  белела  береза.
Эйб достал из кармана  пальто  наполовину  выкуренную  сигару  и,  рассеянно
пожевывая ее кончик, шел с опущенной головой.
   Мы прошли примерно две трети круга мили в полторы и приближались к гребню
небольшого холма, возвышавшегося над дорогой. Здесь Эйб присел на поваленную
березу и начал методично вытряхивать  из  своих  башмаков  грязь  и  кусочки
веток. Я сел неподалеку и оглянулся  на  пруд,  входной  канал  которого  мы
только что миновали.
   - Рукопись Даса все еще у тебя? - внезапно спросил Эйб.
   - Да.
   Если бы он сейчас попросил поэму для "Других голосов", то  независимо  от
моего согласия или отказа, нашей дружбе пришел бы конец.
   - Гм. - Эйб кашлянул и сплюнул. - Ребята из "Харперс" не выступают  из-за
того, что ты не пишешь статью?
   - Нет. - Где-то за дорогой я услышал стук дятла. - Я вернул им аванс.  Но
они все-таки настояли на том, чтобы взять на себя хотя бы дорожные  расходы.
Ты же знаешь, Морроу у них больше не работает.
   - Угу. - Эйб прикурил сигару. Запах  дыма  отлично  сочетался  с  осенней
свежестью. - Еще не решил, что будешь делать с этой долбаной поэмой?
   - Нет.
   - Не печатай ее, Бобби. Нигде. Никогда.
   Он бросил еще дымящуюся спичку в кучу листвы.
   Я подобрал ее и зажал между пальцами.
   - Нет, - сказал я.
   Мы немного помолчали.  Налетел  прохладный  ветерок  и  взметнул  хрупкие
листья. Далеко в северном направлении громко верещала на кого-то белка.
   - А ты знал, Бобби, что во время войны  я  потерял  почти  всю  семью?  -
неожиданно спросил Эйб, не глядя на меня.
   - Нет. Не знал.
   - Да. Мама выбралась, потому что они с Яном оказались в Лондоне  по  пути
ко мне.  Ян  вернулся,  чтобы  попробовать  вытащить  Мойшу,  Мутти  и  всех
остальных. Больше их не видели.
   Я ничего не сказал. Эйб выдохнул дым от сигары в голубое небо.
   - Я  упоминаю  об  этом,  Бобби,  потому  что  потом  все  кажется  таким
неизбежным. Понимаешь, о чем я?
   Тебе все время кажется, что ты мог бы все изменить, но не сделал этого..,
вроде того, когда забываешь что-то сделать, а  потом  все  срабатывает,  как
часы. Ты меня понимаешь?
   - Да.
   - Но во всем этом нет неизбежности, Бобби. Просто не повезло, вот и  все.
Здесь нет ничьей вины. Ничьей, кроме тех ублюдков, которые все это устроили.
   Я долго сидел молча. Вокруг нас кружились листья, добавляя свою печальную
прелесть к уже раскинувшемуся ковру из листвы.
   - Не знаю, Эйб, - заговорил я в конце концов. У меня так першило в горле,
что трудно было продолжать. - Я все делал не правильно. Не надо  было  брать
их с собой. Не надо было оставлять их одних, когда стало ясно, что все пошло
наперекосяк. Надо было убедиться, что самолет взлетел. И я ничего не понимаю
до сих пор. Кто виноват? Кто они такие? Кто такой Кришна? Что выигрывала эта
самая Камахья... Какую роль она играла? Но хуже всего это то, что  я  сделал
непростительную глупость, передав Дасу пистолет, когда...
   - Два выстрела, - перебил Эйб.
   - Что?
   - Ты говорил, когда звонил, что слышал два выстрела.
   - Ну да, пистолет-то автоматический.
   - И что из того? Думаешь,  что  после  того,  как  вышибешь  себе  мозги,
сделаешь еще один выстрел для верности? Так?
   - К чему ты клонишь, Эйб?
   - Ты не убивал Даса, Бобби. Дас не убивал Даса. Возможно,  у  кого-нибудь
из его друзей-капаликов имелись причины, чтобы все обернулось именно так.  А
твой приятель Кришна... Санджай.., или как его там.., может, он просто хотел
ненадолго стать поэтом номер один.
   - А почему...
   Я остановился и посмотрел на кружившую в восходящем потоке воздуха  чайку
в нескольких сотнях футов над нами.
   - Но какое отношение ко всему этому имела Виктория? Господи, Эйб.., зачем
могла понадобиться ее смерть? Я ничего не понимаю.
   Эйб поднялся и снова сплюнул. К его одежде прицелились кусочки коры.
   - Пойдем, Бобби, а? Мне еще надо успеть на  автобус  до  Бостона,  а  там
сесть на этот чертов поезд.
   Я первым начал спускаться с холма, но Эйб поймал меня за руку.
   - Бобби, ты должен уяснить одну вещь. Тебе не надо  ничего  понимать.  Ты
все равно не поймешь. Но и не забудешь. Не думай, что  забудешь..,  нет,  не
сможешь. Но тебе надо держаться. Слышишь? День за днем, но  надо  держаться.
Иначе победят ублюдки. Мы не  можем  им  этого  позволить,  Бобби.  Ты  меня
понимаешь?
   Я кивнул и быстро зашагал по еле заметной тропинке.

***

   Второго ноября я получил коротенькое письмо от инспектора Сингха.  В  нем
сообщалось, что подозреваемый молодой человек, Шугата Чоудри, не  предстанет
перед  судом.  Во  время  содержания  в  тюрьме  Хугли   Чоудри   "подвергся
противозаконному обращению". Другими словами, кто-то  затолкал  ему  во  сне
полотенце в глотку. Суд над женщиной по  имени  Деви  Чоудри  начнется,  как
ожидалось, через месяц. Сингх обещал держать  меня  в  курсе.  Больше  я  не
получал от него никаких вестей.

***

   В середине ноября, вскоре после первого сильного снегопада в  ту  суровую
зиму, я перечитал рукопись Даса, в том числе и заключительные  сто  страниц,
что не успел прочесть в Калькутте. Краткое резюме Даса оказалось точным: это
было объявлением о рождении. Для понимания сути я бы порекомендовал  "Второе
пришествие" Йетса. Йетс был поэтом получше.
   Мне пришло в голову, что мои  колебания  относительно  дальнейшей  судьбы
рукописи Даса странным образом напоминают трудности, испытываемые парсами  в
определении участи своих покойников. Парсы, вымирающее меньшинство в  Индии,
почитают землю, воздух, огонь и воду настолько  священными,  что  не  желают
осквернять  их  телами  своих  мертвецов.  Они  нашли  остроумное   решение.
Давным-давно Амрита рассказывала мне  о  расположенной  в  одном  из  парков
Бомбея  Башне  Молчания,  над  которой  в   терпеливом   ожидании   кружатся
стервятники.
   Я не стал сжигать рукопись, потому что не  хотел,  чтобы  дым,  точно  от
жертвенного костра, поднимался к  тому  темному  созданию,  которое,  как  я
чувствовал, ждало за хрупкими стенками моего рассудка.
   Мое решение, в конечном итоге, оказалось куда прозаичнее Башни  Молчания.
Я вручную порвал на кусочки несколько  сотен  листов,  ощущая  исходящую  от
бумаги калькуттскую вонь, а потом запихал клочки в мусорный  мешок,  добавив
туда еще и некоторое количество гнилых  овощей,  чтобы  отпугнуть  любителей
покопаться в отбросах. Я проехал несколько миль  до  большой  свалки  и  там
проводил взглядом черный мешок, скатившийся по крутому склону  из  мусора  и
пропавший из виду в большой луже грязной жижи.
   Уже на обратном пути я понял, что, избавившись от рукописи, я не заглушил
Песнь Кали, отдающуюся эхом у меня в рассудке.

***

   Мы с Амритой так и жили в том же доме. Советы и продолжающиеся  выражения
сочувствия со стороны наших друзей причиняли  нам  немало  страданий,  но  с
наступлением морозной зимы мы все реже виделись с кем бы  то  ни  было.  Все
реже виделись мы и друг с другом.
   Амрита решила закончить диссертацию и втянулась в жесткий распорядок дня,
состоявший из раннего подъема, занятий со студентами, работы  в  библиотеке,
разбора бумаг вечерами, исследовательской работы и раннего отхода ко сну.  Я
вставал очень поздно и часто уходил из дома, чтобы  где-нибудь  поужинать  и
провести  большую  часть  вечера.  Когда  часов  в  десять   вечера   Амрита
заканчивала работать в кабинете, его занимал я и читал там до  утра.  В  эти
сумрачные зимние месяцы я глотал все подряд: Шпенглера,  Росса  Макдональда,
Малькольма Лаури, Гегеля, Стэнли Элкина,  Брюса  Кэттона,  Йена  Флеминга  и
Синклера Льюиса, Я перечитывал классику, десятилетиями  стоявшую  нетронутой
на моих полках, и приносил домой бестселлеры. Я читал без разбора.
   В феврале один мой приятель  предложил  мне  временную  преподавательскую
работу в одном  небольшом  колледже  к  северу  от  Бостона.  Я  согласился.
Поначалу  я  приезжал  домой  каждый  день,   но   вскоре   снял   небольшую
меблированную квартирку неподалеку от студенческого городка и стал приезжать
в Эксетер только на выходные. Довольно часто я не появлялся и на выходные.
   Мы с Амритой никогда не говорили о Калькутте.  Мы  никогда  не  упоминали
имени Виктории. Амрита уходила в мир теории чисел и  Булевой  алгебры.  Этот
мир выглядел вполне подходящим для нее: мир, в котором соблюдаются  правила,
а таблицы истинности могут быть логически обоснованы. Я  остался  вне  этого
мира, не имея ничего, кроме громоздкого  лингвистического  инструментария  и
неповоротливой, бессмысленной машины реализма.
   В колледже я проработал четыре месяца и мог  бы  вообще  не  вернуться  в
Эксетер, если бы мне не позвонил один знакомый  и  не  сообщил,  что  Амрита
побывала в больнице.  Врачи  определили  у  нее  острое  воспаление  легких,
осложненное истощением. В больнице она провела восемь дней  и  целую  неделю
после этого была слишком слаба, чтобы подниматься дома из постели.  Все  это
время я оставался с ней; необременительные заботы по уходу  вызвали  во  мне
отзвуки былой нежности. Но потом она объявила, что чувствует себя лучше, и в
середине июня снова уселась за компьютер, а я вернулся в свою  квартирку.  Я
ощущал нерешительность и потерянность, словно во мне все  шире  разверзалась
некая огромная черная дыра, постепенно меня засасывавшая.

***

   Тогда же, в июне, я купил "Люгер".
   В апреле меня пригласил в свой  стрелковый  клуб  Рой  Беннет,  невысокий
молчаливый профессор биологии, с которым я познакомился  в  колледже.  Много
лет я был сторонником  законов  по  контролю  за  оружием  и  с  отвращением
относился к стрелковому  оружию  вообще,  но  к  концу  того  учебного  года
большинство суббот я стал проводить с  Беннетом  в  тире.  Даже  дети  здесь
вполне  профессионально,  как  мне  казалось,  освоили  стойку   на   широко
расставленных  ногах  для  стрельбы  с  двух  рук,  знакомую  мне  лишь   по
кинофильмам. Когда  кому-нибудь  требовалось  заменить  мишень,  все  учтиво
разряжали оружие и с улыбкой отходили от линии  огня.  Многие  мишени  имели
очертания человеческой фигуры.
   Когда я выразил желание приобрести пистолет  в  личное  пользование,  Рой
улыбнулся с тихой  радостью  добившегося  успеха  миссионера  и  посоветовал
купить для начала  спортивный  пистолет  22-го  калибра.  Я  кивнул  в  знак
согласия, и на  следующий  день  потратил  немалую  сумму  на  коллекционный
"Люгер" калибра 7,65 мм. Продавшая мне пистолет женщина сказала, что он  был
предметом гордости и радости ее покойного мужа. За те же деньги я получил  в
придачу еще и симпатичный оружейный ящичек.
   Я так и не освоил понравившуюся мне стойку для стрельбы с обеих  рук,  но
зато вполне профессионально научился делать дырки в мишени  с  расстояния  в
двадцать ярдов. Я не имел представления, о  чем  думают  или  что  чувствуют
другие,  когда  пуляют  по  вечерам,  но  каждый  раз,  поднимая  смазанную,
отбалансированную машину, я ощущал проходящий по мне ток заключенной  в  ней
энергии, напоминающий дозу крепкого  виски.  Медленное,  осторожное  нажатие
спускового крючка, оглушительный  выстрел,  прокатывающаяся  по  напряженной
руке отдача возбуждали во мне нечто, близкое к экстазу.
   Как-то на выходные, после выздоровления Амриты, я привез "Люгер" с  собой
в Эксетер. Однажды поздно вечером она спустилась вниз и увидела, как я верчу
в руках свежесмазанный заряженный пистолет. Она ничего не сказала, но  долго
смотрела на меня, прежде чем снова подняться к себе. Утром  мы  об  этом  не
вспоминали.

***

   - В Индии появилась новая книга. Писк  моды.  Кажется,  эпическая  поэма.
Полностью  про  Кали,   одну   из   их   богинь-покровительниц,   -   сказал
книготорговец.
   Я приехал в Нью-Йорк на вечеринку в  Даблдей,  привлеченный  возможностью
выпить  на  халяву,  а  не  чем-нибудь  другим.  Я  находился  на   балконе,
раздумывая, не взять ли четвертую дозу виски,  как  вдруг  услышал  разговор
книготорговца с двумя коллегами. Я подошел к нему, взял под руку и  отвел  в
угол балкона. Он только что вернулся с ярмарки в Дели. Он  не  знал,  кто  я
такой.  Я  объяснил,  что  я  поэт,  интересующийся  современной   индийской
литературой.
   - Боюсь, что не смогу подробно рассказать об этой книге, - сказал он. - Я
упомянул о ней, потому что это  вряд  ли  будет  здесь  хорошо  продаваться.
Просто длинная поэма, вот и все. Как мне  кажется,  ею  увлеклись  индийские
интеллектуалы. Нас это, конечно,  не  заинтересует.  Поэзия  у  нас  никогда
хорошо не расходилась, особенно если...
   - Как она называется? - перебил я.
   - Как ни странно, название я запомнил, - ответил он. - "Калисамбвха"  или
"Калисавба", что-то в этом роде. А  запомнил  я  это  название,  потому  что
работал как-то с девушкой по имени Келли Саммерс и заметил, что...
   - Кто автор?
   - Автор? К сожалению, не припоминаю. Я и книгу-то запомнил  лишь  потому,
что у издателя была большая экспозиция,  но  никаких  наглядных  материалов.
Понимаете? Просто огромная куча  книг.  А  эта  голубая  обложка  потом  мне
попадалась во всех книжных лавках гостиниц в Дели. Вы не бывали в Индии?
   - Дас?
   - Что?
   - Имя автора не Дас?
   - Нет, не Дас. Во всяком случае,  мне  кажется,  что  не  Дас.  По-моему,
что-то типично индийское и труднопроизносимое.
   - Может быть, его звали Санджай?
   - К сожалению, не помню, -  ответил  торговец,  начиная  раздражаться.  -
Послушайте, разве это имеет какое-нибудь значение?
   - Нет, - сказал я, - это не имеет никакого значения.
   Оставив его, я облокотился на ограждение балкона. Когда  через  два  часа
над зазубренным городским пейзажем взошла луна, я все еще стоял  на  том  же
месте.

***

   Фотографию я получил в середине июля. Еще не разглядев штамп, я уже знал,
что письмо из Индии. От тонкого конверта исходил  запах  страны.  Штамп  был
калькуттским. Я встал под большой  березой  в  конце  подъездной  дорожки  и
открыл конверт.
   Сначала я увидел подпись  на  обороте  фотографии.  "Дас  жив"  и  больше
ничего.  Фотография  была  черно-белой,  зернистой;  из-за  не   правильного
использования вспышки люди на переднем плане почти не  пропечатались,  в  то
время как те, что находились  сзади,  представляли  собой  лишь  затемненные
силуэты. Даса, однако, можно было узнать сразу. Лицо его покрывали  струпья,
нос был изуродован, но проказа не так бросалась в глаза, как во время  наших
встреч. На нем была белая  рубашка,  а  рука  простиралась  в  профессорском
жесте.
   Восемь мужчин на  фотографии  восседали  на  подушках  вокруг  низенького
столика. Вспышка высветила за спиной Даса облупившуюся  краску  на  стене  и
несколько грязных чашек на столике. Лица двоих мужчин были хорошо  освещены,
но я их не узнал. Мой взгляд перешел на фигуру человека, сидевшего справа от
Даса. Лицо  было  слишком  темным,  чтобы  различить  черты,  но,  благодаря
выгодному ракурсу, я узнал хищный клювообразный нос и торчащие темным нимбом
волосы.
   В конверте не было ничего, кроме фотографии.
   Дас жив. Каких выводов ждут от меня в связи с этим? Что М.  Дас  еще  раз
воскрешен своей мерзкой богиней? Я вновь бросил взгляд на фотографию и стоял
теперь, постукивая ее ребром по пальцам. Невозможно  определить,  когда  был
сделан этот снимок. Была  ли  фигура  в  тени  Кришной?  Агрессивность  позы
подавшегося вперед человека наводила меня на мысль, что это именно он.
   Дас жив.
   Я свернул с дорожки и углубился в рощу. Низкая поросль  цепляла  меня  за
лодыжки. Во мне была какая-то опрокинутая,  вращающаяся  пустота,  грозившая
перерасти в черную бездну. Я знал, что  стоит  только  открыться  бездонному
мраку, как мне уже не выйти из него.
   В четверти мили от  дома,  возле  ручейка,  переходящего  в  з