аболоченное
пространство, я опустился на колени и разорвал фотографию на мелкие кусочки.
Потом я откатил большой камень  и  бросил  обрывки  на  почву  с  выцветшей,
спутанной травой, после чего вернул камень на место.
   Возвращаясь домой, я  старался  удержать  перед  мысленным  взором  образ
мокрых белых существ, отчаянно пытавшихся зарыться в землю,  чтобы  избежать
света.

***

   Той ночью, когда я собирал вещи, в комнату вошла Амрита.
   - Нам надо поговорить, - сказала она.
   - Когда вернусь, - ответил я.
   - Куда ты собираешься, Бобби?
   - В Нью-Йорк. На пару дней. Я уложил еще одну рубашку поверх  того  места
куда засунул "Люгер" и шестьдесят четыре патрона.
   - Нам очень нужно поговорить. Это важно,  -  сказала  Амрита,  коснувшись
моей руки.
   Я отстранился и застегнул молнию на сумке.
   - Когда вернусь, - повторил я.
   Машину я оставил дома, а до Бостона доехал поездом. Здесь я  добрался  на
такси до аэропорта "Логан Интернешнл" и в десять вечера сел на рейс "ТВА" на
Франкфурт с последующей пересадкой на Калькутту.

Глава 17


   ...ныне зверь, дождавшийся часа,
   Ползет в Вифлеем к своему рождеству.
   Уильям Батлер Йетс

   Солнце уже поднялось, когда мы подлетали к побережью Англии, но  хоть  на
мои ноги и падали солнечные лучи, я ощущал себя  в  плену  у  ночи,  которая
никогда не закончится. Меня сильно трясло, и я остро осознавал, что заключен
в хрупкую герметичную трубу, болтающуюся в тысячах футов над морем. Еще хуже
было то, что растущее внутреннее давление, которое я поначалу отнес на  счет
клаустрофобии,  оказалось  чем-то  иным.  Во  мне  набирало  силу   какое-то
тошнотворное  вращение,  словно  внутри  меня  зашевелилось  некое   могучее
существо.
   Я сидел, вцепившись в ручки кресла, глядя на беззвучно раскрывающиеся рты
героев фильма на экране, а внизу тем временем проплывала Европа. Я подумал о
последних мгновениях  жизни  Тагора.  Принесли  еду,  которая  была  покорно
съедена. Позже я попытался провалиться в сон. Однако я  все  сильнее  ощущал
пустоту и головокружение, а в ушах слышалось постоянное зудение,  словно  от
крыльев множества насекомых. Несколько раз я уже начинал дремать, но тут  же
просыпался при звуках далекого  издевательского  смеха.  В  конце  концов  я
оставил попытки заснуть.
   Я заставил себя выйти вместе с другими пассажирами во  время  заправки  в
Тегеране. Пилот объявил, что температура снаружи составляет  33  градуса,  и
лишь окунувшись в ужасную жару и влажность, я  сообразил,  что  речь  шла  о
температуре по Цельсию.
   Было уже поздно,  ближе  к  полуночи,  но  в  раскаленном  воздухе  пахло
ожидающим своего часа насилием.  Повсюду  в  гулком,  ярко  освещенном  зале
аэропорта висели портреты шаха, а вокруг крутились охранники и солдаты,  без
видимых причин державшие оружие на  изготовку.  Завернутые  в  черные  чадры
мусульманские   женщины   проплывали   как    призраки    сквозь    зеленую,
флюоресцирующую пустоту. Старики спали на полу  или  стояли  на  коленях  на
своих молитвенных ковриках среди окурков  и  кусков  целлофана,  а  какой-то
американский мальчонка лет  шести  -  светловолосый,  в  рубашке  в  красную
полоску, неуместной среди темных тонов, - примостился за стулом и поливал из
игрушечного автомата таможенную стойку.
   По громкоговорителю объявили, что посадка на  наш  рейс  состоится  через
пятнадцать минут. Я проковылял мимо старика с красным шарфом  и  очутился  в
общественном туалете. Здесь было очень темно, и свет попадал  сюда  лишь  от
одинокой лампочки перед входом. Во  мраке  перемещались  темные  силуэты.  Я
испугался, что случайно, угодил на женскую половину, и мне показалось, что в
темноте  я   различаю   чадры,   но   потом   я   услышал   низкие   голоса,
переговаривающиеся на гортанном наречии. Слышен был и звук капающей воды.  В
ту же секунду на меня навалился приступ тошноты,  куда  более  сильный,  чем
прежде, и  я,  скрючившись  над  азиатским  унитазом,  сблевал  без  остатка
съеденное в самолете, но еще долго после  этого  по  пищеводу  прокатывались
спазмы.
   Я свалился набок и  лежал,  растянувшись  во  весь  рост,  на  прохладном
кафельном полу. Пустота во мне теперь была почти  абсолютной.  Я  дрожал,  и
выступивший на моем теле пот смешивался с  солеными  слезами.  Беспрестанное
зудение насекомых  усилилось  настолько,  что  я  стал  отчетливо  различать
голоса. Песнь Кали  теперь  звучала  очень  громко.  Я  обнаружил,  что  уже
преступил границы ее нового владения.
   Через несколько минут я поднялся в темноте, почистился, как мог, и быстро
зашагал навстречу зеленоватому свету, чтобы  встать  в  очередь  пассажиров,
ожидавших рейса на Калькутту.

***

   Мы вышли из облаков, сделали один круг и сели  в  аэропорту  "Дум-Дум"  в
3:10 ночи. Я присоединился к пассажирам, спускавшимся  по  трапу  на  мокрый
гудрон аэродрома. Город казался охваченным огнем. Низкие облака  отбрасывали
оранжевый свет, красные маячки  отражались  в  бесчисленных  лужах,  а  лучи
прожекторов из-за здания аэровокзала только усиливали иллюзию: я  не  слышал
больше ничего, кроме хора визгливых голосов, когда вместе с остальными  брел
к таможенному отделению.
   Год назад Амрита, Виктория и я  потратили  час  с  лишним,  чтобы  пройти
таможню в Бомбее. На этот раз ушло не больше пяти минут. Меня совершенно  не
волновало, станут ли они досматривать мой  багаж.  Низкорослый  человечек  в
засаленном хаки нанес мелом крест на мою сумку как раз на том месте, где  во
внешнем кармане лежал пистолет с боеприпасами, после чего я вышел в основной
зал аэровокзала и направился к выходу.
   Кто-нибудь будет меня встречать. Может быть,  Кришна-Санджай.  Он  скажет
мне, где разыскать эту падаль Камахью, прежде чем умрет сам.
   Несмотря на  то,  что  было  всего  половина  четвертого  утра,  толпа  в
аэропорту не уступала размерами той, что я видел здесь  раньше.  При  слабом
свете мигающих люминесцентных ламп кричали и толкались люди, но я  почти  не
слышал  шума,  перешагивая  через  киплинговских  "завернутых  мертвых",  не
слишком стараясь не наступать на тела спящих людей. Я позволил  толпе  нести
меня. Я не чувствовал ни рук, ни ног, они лишь подергивались, как у  неумело
управляемой марионетки. Я закрыл глаза, чтобы прислушаться к Песни и ощутить
энергию, исходящую от оружия всего в нескольких дюймах от моей правой руки.
   Чаттерджи и Гупта тоже должны умереть. Сколь незначительным  ни  было  их
соучастие, они должны умереть.
   Я тащился вместе с толпой, словно человек,  захваченный  страшной  бурей.
Шум, запах, давление колышущейся массы идеально сочетались с нарастающей  во
мне пустотой, и все это воплощалось в темном цветке, который  распускался  у
меня в сознании. Смех теперь стал очень громким. Из-под закрытых век я видел
Ее образ, вздымающийся над  серыми  башнями  умирающего  города,  слышал  Ее
голос, солирующий во все нарастающем распеве, видел Ее руки,  двигающиеся  в
ритме ужасного танца.
   Открыв глаза, ты увидишь кого-нибудь, тебе  знакомого.  Не  нужно  ждать.
Пусть это начнется прямо здесь.
   Я заставил себя не открывать глаза, но схватился за сумку обеими  руками,
поднятыми к груди. Я ощущал, как толпа несет меня вперед, к открытым дверям.
Теперь до меня отчетливо доносились  крики  носильщиков  и  запахи  нечистот
калькуттских улиц. Я почувствовал, как моя правая рука начинает расстегивать
молнию на внешнем отделении сумки, куда я уложил заряженный пистолет.
   Пусть это начнется здесь.
   Со все еще  зажмуренными  глазами  я  увидел,  как  передо  мной,  словно
раскрывающиеся двери, словно утроба громадного зверя,  каковым  и  был  этот
город, разворачиваются события следующих нескольких минут, и  я  чувствовал,
как во мне распускается темный  цветок,  и  как  я  затем  поднимаю  холеное
совершенство "Люгера", а потом начинается действо и мощь оружия протекает по
моей руке, вливается в меня и исходит из меня во вспышках пламени в ночи;  и
падают бегущие силуэты, а я вставляю с ласкающим  слух  щелчком  в  пистолет
новую обойму, и из меня изливаются боль и мощь; а бегущие фигуры  падают,  и
плоть отлетает от плоти при ударе пули, а огни из труб освещают небо, и  при
их красноватом свете я отыщу свой  путь  среди  улиц  и  переулков  и  найду
Викторию, вовремя на этот раз; вовремя найду Викторию и убью всех, кто отнял
ее у меня, и убью всех, кто встанет у меня на пути, и убью всех, кто...
   Пусть это начнется сейчас.
   - Нет! - закричал я и открыл глаза.
   Мой крик лишь на секунду заглушил Песнь, но за это время я выдернул  руку
из открытого отделения сумки и  изо  всех  сил  рванулся  влево.  До  дверей
оставалось лишь десять шагов, и толпа неумолимо, теперь уже гораздо быстрее,
целеустремленнее, катилась к ним. Сквозь дверной проем я увидел  человека  в
белой рубашке, стоявшего возле бело-голубого автобуса. Волосы этого человека
торчали в разные стороны, словно пики темного электричества.
   - Нет!
   Я воспользовался сумкой в  качестве  тарана,  чтобы  пробиться  к  стене.
Какой-то высокий человек в толпе толкнул меня, а я ударил  его  в  грудь,  и
тогда он уступил дорогу. Теперь я был лишь в трех шагах от раскрытых дверей,
и толпа с неудержимостью взрывной волны тащила меня за собой.
   Пусть это начнется сейчас.
   - Нет!
   Не знаю, кричал ли я в голос. Я ринулся вперед, расталкивая толпу, словно
бредущий по грудь в воде пловец,  и  вцепился  левой  рукой  в  поручень  на
какой-то боковой двери без  надписи,  которая  вела  в  служебные  помещения
аэропорта. Каким-то образом мне удалось удержать сумку, в то  время  как  на
меня налетали человеческие  фигуры,  а  чьи-то  пальцы  и  руки  в  сутолоке
случайно натыкались на мое лицо.
   Я вломился в  дверь  и  побежал.  Сумка  колотилась  по  правой  ноге,  а
изумленные работники аэропорта расступались, чтобы  освободить  мне  дорогу.
Песнь гремела еще громче, чем раньше, вызывая такую боль, что  мне  хотелось
изо всех сил зажмурить глаза.
   Пусть это начнется здесь. Пусть это начнется сейчас.
   Я резко остановился, налетев на стену, и  отступил  назад  из-за  сильной
отдачи. Руки и ноги  у  меня  тряслись  и  подергивались,  словно  в  разгар
эпилептического припадка. Я сделал два шага в сторону зала.
   - Будь ты проклята! - закричал я - кажется, закричал - и шагнул  обратно,
к стене, которая оказалась дверью, ввалившись  на  четвереньках  в  длинное,
темное помещение.
   Дверь закрылась и наступила тишина. Настоящая  тишина.  Я  остался  один.
Комната была продолговатой, тускло освещенной  и  пустой,  если  не  считать
несколько стопок невостребованного багажа, каких-то коробок  и  сундуков.  Я
уселся на бетонном полу  и  огляделся.  Потрясенный,  я  постепенно  узнавал
обстановку. Посмотрев направо,  я  увидел  обшарпанную  стойку,  на  которой
когда-то стоял гроб авиакомпании.
   Песнь смолкла.
   Несколько минут сидел я на полу, тяжело дыша:
   Пустота внутри меня была теперь почти приятной;  она  воспринималась  как
отсутствие чего-то черного, ядовитого.
   Я закрыл глаза. Я вспомнил, как держал Викторию, когда она  появилась  на
свет, как брал ее на руки потом, вспомнил исходивший от нее детский молочный
запах и те тридцать шагов от родильной палаты до процедурного кабинета.
   Не открывая глаз, я схватил за ручку свою сумку, поднял повыше и швырнул,
как можно дальше, вдоль длинного помещения. Она  сбила  пыльную  полку  и  с
грохотом исчезла из виду в груде коробок.
   Я выбрался оттуда, прошел двадцать шагов по пустому коридору, вышел в зал
всего лишь в десяти шагах от единственной работавшей кассы и купил билет  на
ближайший рейс.
   Задержек не  произошло.  На  борту  самолета  "Люфтганзы",  летевшего  до
Мюнхена, было  всего  десять  пассажиров,  когда  через  двадцать  минут  он
поднялся в воздух. У меня и мысли не  возникло  посмотреть  на  Калькутту  в
последний раз. Я заснул еще до того, как убрали шасси.

***

   В Нью-Йорке я приземлился на следующий день и пересел на рейс до Бостона.
Здесь у меня окончательно сдали нервы, и я ничего не мог поделать с дрожью в
голосе, когда позвонил Амрите, чтобы попросить ее приехать за мной.
   К тому времени, когда она примчалась в красном "пинто",  меня  уже  всего
трясло, и я не вполне ориентировался в  окружающей  обстановке.  Она  хотела
было закинуть маня в больницу, но я вдавился  поглубже  в  черное  виниловое
сиденье и сказал:
   - Поезжай. Поезжай, пожалуйста.
   Мы направились на север по шоссе  1-95,  а  вечернее  солнце  отбрасывало
длинные тени на середину дороги. Поля  были  еще  влажными  после  недавнего
ливня. Зубы у меня стучали помимо моей воли, но  я  все  равно  не  умолкал.
Амрита вела молча, время от времени поглядывая на меня  бездонными,  темными
глазами.
   - Я понял, что это именно то, чего они от меня хотели. Чего Она  от  меня
хотела, - сказал я, когда мы подъезжали к границе штата. - Не знаю,  почему.
Возможно, она хотела, чтобы я занял его место, как он занял  место  Даса.  А
может быть, Кришна спас меня, поскольку знал, что  когда-нибудь  они  вернут
меня туда для какого-нибудь другого безумства. Не знаю. И не хочу знать.  Ты
понимаешь, что действительно важно?
   Амрита посмотрела на меня и ничего не сказала.  Вечерний  свет  окрашивал
золотом ее смуглую кожу.
   - Я обвинял себя каждый день и знал, что так и буду клясть себя до  самой
смерти. Я думал, что это моя вина. Это и было моей виной. А теперь я  понял,
что и ты винила себя.
   - Если бы я тогда не впустила ее... - заговорила Амрита.
   - Да! - сказал я. Почти  сорвался  на  крик.  -  Я  знаю.  Но  мы  должны
остановиться. Если мы не переступим через это, мы лишь уничтожим друг  друга
и самих себя, разрушим то, что значили мы втроем. Мы станем частью тьмы.
   Амрита остановилась на площадке неподалеку от выезда из  Солсбери-Плейнс.
Она убрала руки с руля. Несколько минут мы сидели в тишине.
   - Мне не хватает Виктории, - сказал я, впервые после Калькутты  произнося
имя нашего ребенка в присутствии Амриты. - Мне не хватает нашей  девочки.  Я
скучаю по Виктории.
   Она опустила голову мне на  грудь.  Ее  слова  заглушала  моя  рубашка  и
начинавшиеся рыдания. Потом наступило просветление.
   - И я скучаю, Бобби. И мне не хватает  Виктории.  Мы  сидели,  прижавшись
друг к другу, а мимо, взвихривая воздух, с шумом  проносились  грузовики,  и
иссякающий поток машин заполнял шоссе выцветшими красками и шорохом покрышек
по асфальту.

Глава 18


   Если в сердце ни злобы, ни зависти больше нет,
   То душа обретает свой первозданный цвет,
   Понимая вдруг, что покойна себе сама,
   Сама себе сладостна и сама же себе страшна,
   Ее светлая воля с волей Небес заодно;
   Она может, пусть хмуры все лица,
   Пусть везде непогода злится
   И ревет толпа -
   Счастливой быть все равно
   Уильям Батлер Йейтс
   Молитва о моей дочери

   Сейчас мы живем в Колорадо. Весной  1982  года  меня  пригласили  в  один
местный  колледж  для  организации  небольшого  семинара,  и  на  Восток   я
возвращался лишь для того, чтобы забрать  Амриту.  Наш  последовавший  визит
перешел в более или менее постоянное проживание. Дом в Эксетере мы  сдали  в
аренду вместе с обстановкой, но восемь картин сейчас висят здесь, на  грубой
стене нашего жилища, и этюд маслом Джейми Уайета, приобретенный нами в  1973
году, лучше всего передает богатую игру света, которую мы видим из  окна.  В
первые же месяцы нашего пребывания здесь качество этого света овладело нашим
воображением, и мы с Амритой  предприняли  поначалу  робкие  попытки  писать
маслом.
   По бостонским  стандартам  колледж  оборудован  бедновато,  жалованье  мы
получаем небольшое; но дом, в  котором  мы  живем,  когда-то  был  сторожкой
лесничего, и из большого окна можно разглядеть заснеженные вершины  милях  в
ста к северу. Свет настолько резкий и прозрачный, что от  него  почти  болят
глаза.
   В  основном  мы  ходим  в  джинсах,  а  Амрита  научилась  управляться  с
полноприводным "Бронко" и в грязь, и в снег. Нам не  хватает  океана.  Более
того, мы скучаем по некоторым из наших  друзей  и  преимуществам  прибрежной
цивилизации. Ближайший город теперь в восьми милях от нас, вниз по склону от
студенческого городка. В разгар летнего сезона его  население  не  превышает
семи  тысяч  человек.  Самый  изысканный  здешний  ресторан  называется  "Ля
Кочина", а  кроме  него  мы  можем  выбирать  между  пиццерией  "Пицца-Хат",
"Приютом для завтраков" Норы, гриль-баром Гэри  и  работающей  круглосуточно
забегаловкой у стоянки для грузовиков  на  федеральном  шоссе.  Летом  мы  с
Амритой усиленно налегаем на мороженое в "Тейсти Фриз". До постройки  нового
городского центра местная библиотека  расположилась  в  автоприцепе.  Денвер
находится в трех часах езды, и зимой оба перевала часто  бывают  закрыты  на
много дней.
   Но здешний воздух кажется  нам  особенно  чистым,  и  мы  чувствуем  себя
гораздо легче  по  утрам,  словно  высота  здесь  несколько  уменьшает  силу
тяжести,  диктующую  свои  условия  остальному  миру.  А  свойства  здешнего
дневного света - не просто приятное для нас явление, для  нас  -  это  форма
ясности. Целительной ясности.

***

   Эйб Бронштейн умер прошлой осенью. Он как раз закончил работу над  зимним
номером журнала, в котором была небольшая вещица Энн Битти, и  по  дороге  к
метро у него случился обширный инфаркт.
   Мы с Амритой вылетели на похороны. После погребения, когда мы пили кофе с
другими собравшимися в небольшой квартирке, где он жил  со  своей  матушкой,
старуха жестом позвала нас с Амритой в комнату Эйба.
   Книжные полки от пола до потолка, занимавшие большую часть  площади  трех
стен, уменьшали и без того небольшую спальню. Восьмидесятишестилетняя миссис
Бронштейн выглядела  слишком  хрупкой,  чтобы  держаться  прямо,  когда  она
присела на край кровати. В комнате пахло сигарами Эйба и кожей переплетов.
   - Возьмите, пожалуйста, - сказала старуха, подавая мне небольшой  конверт
на удивление твердой рукой. - Абрахам распорядился, чтобы  вы  получили  это
письмо, Роберт.
   Наверное, ее гортанный голос был когда-то красивым  и  волнующим.  Теперь
же, отмеряя слова точным произношением неродного языка,  он  оставался  лишь
красивым.
   - Абрахам велел  передать  вам  это  письмо  лично,  даже  если,  как  он
выразился, мне придется пойти пешком в Колорадо, чтобы вас разыскать.
   В любое другое время образ хрупкой, старой женщины, голосующей на дорогах
где-нибудь в прериях, вызвал бы у меня улыбку. Но сейчас  я  лишь  кивнул  и
развернул письмо.

   Бобби, 9 апреля 1983 г.
   Раз ты читаешь это письмо, значит, ни один из  нас  не  слишком  потрясен
последними событиями. Я только что вернулся от  своего  врача.  Хоть  он  не
отговаривал меня покупать  долгоиграющие  пластинки,  однако  и  не  пытался
всучить долгоиграющую справку о здоровье.
   Надеюсь, что тебе.  (и  Амрите?)  не  пришлось  откладывать  какие-нибудь
важные дела. То есть, если в той богом забытой глуши, которую  ты  называешь
домом, вообще может быть что-нибудь столь же сложное, как то,  о  чем  здесь
написано.
   Недавно я пересмотрел сбое завещание. Сейчас я сижу в парке неподалеку от
своего старого друга Мэда Хэттера, наслаждаюсь доброй сигарой и  разглядываю
довольно скудно одетых девиц, пытающихся убедить себя в том, что весна уже в
полном разгаре. День теплый, но не настолько  чтобы  не  заметить,  что  они
пошли гусиной кожей.
   Если матушка еще не успела  тебе  сказать,  то  сообщаю,  что  по  новому
завещанию все переходит к ней Все, кроме первых изданий Пруста; переписки  с
авторами, что находится в моем сейфе; а так  же  прав,  названий,  скромного
счета и поста главного редактора "Дpyгux  голосов".  Это  я  оставляю  тебе,
Бобби.
   А теперь подожди минутку. Я не хочу дождаться обвинений в том, что  вешаю
хомут на твою беззаботную польскую шею. Ты волен изб