янящая,  холодящая  живот  легкость,  которую
можно ощутить, встав на край трамплина.
   Я кивнул и шагнул сквозь забор.
   На территории завода царила тишина. Теперь я понял,  насколько  привык  к
постоянным звукам  человеческих  голосов,  к  движению..,  к  людям  в  этом
перенаселенном городе. А здесь, по мере перемещения  от  одного  затененного
прохода к другому, тишина становилась такой же густой, как и влажный воздух.
Я  не  мог  поверить,  что  этот  производственный  комплекс  еще  работает.
Небольшие кирпичные  здания  почти  сплошь  заросли  сорняками  и  вьющимися
растениями. В расположенном высоко на стене  окне,  состоявшем  когда-то  не
меньше  чем  из  сотни  квадратных  стекол,  уцелело  не  больше  десяти   -
двенадцати. На месте остальных зияли  черные  дыры  с  зазубренными  краями,
через которые время от времени порхали маленькие птички.  Повсюду  виднелись
пустые бочки, когда-то ярко-красные,  желтые,  голубые,  а  сейчас  покрытые
коростой ржав? чины.
   Мы свернули в еще более узкий проход, эдакий cul-de-sac . Я резко  остановился.  Моя  рука  потянулась  к  нижнему  правому
карману рубашки сафари,  к  тяжелому  размером  с  кулак  камню,  который  я
подобрал, пока мы взбирались по склону. Может  показаться  невероятным,  но,
оказавшись здесь, я не испытывал  страха,  а  лишь  сильное  любопытство  по
поводу того, что эти двое собираются делать дальше. Я  бросил  взгляд  через
плечо, чтобы убедиться, что  сзади  никого  нет,  мысленно  наметил  пути  к
отступлению в лабиринте  проходов  и  снова  повернулся  к  двум  капаликам.
Присматривай за коренастым, говорила мне какая-то часть рассудка.
   - Туда.
   Тот, что в хаки, показал на узкую  наружную  деревянную  лестницу.  Дверь
наверху находилась чуть выше, чем  должно  быть  на  обычном  втором  этаже.
Кирпичную стену покрывали заросли плюща. Окон не было.
   Я не тронулся с места. Моя рука сжимала камень. Мои провожатые подождали,
переглянулись, резко повернулись и пошли обратно, в ту  сторону,  откуда  мы
пришли. Я сделал шаг в сторону, встал спиной к стене и позволил им уйти. Они
явно и не ждали, что я последую за ними. Некоторое время до меня  доносились
звуки их шагов по гравию, а потом тишину нарушало лишь мое тяжелое дыхание.
   Я посмотрел наверх, вдоль крутой лестницы. Высота стен  и  узкая  полоска
неба вызвали у меня легкое головокружение. Вдруг из темного пространства под
крышей вылетела стая голубей, тут же устремившихся прочь. Их крылья  хлопали
точно ружейные выстрелы. Они  кругами  поднимались  в  свинцовое  небо.  Для
половины четвертого пополудни казалось слишком темно.
   Я вернулся на место пересечения проходов и посмотрел в обе стороны. Через
сто шагов, не больше, все терялось во мраке. Я  ощущал  в  руке  прохладу  и
тяжесть камня, орудия  пещерного  человека.  Его  гладкая  поверхность  была
испачкана красной глиной. Я поднес камень к щеке и снова посмотрел на дверь,
видневшуюся футах в тридцати вверху, на  заросшей  плющом  стене.  На  двери
имелось стекло, но его уже давно замазали краской.
   На секунду прикрыв глаза, я успокоил дыхание.  Затем,  опустив  камень  в
карман  рубашки,  я  начал  взбираться  по  прогнившей  лестнице   навстречу
неизвестности.

Глава 12


   ...Ты, шлюха Калькутта,
   Ты мочишься желтой проказой, как желтушной мочой,
   Как великой художественной фреской...
   Тушар Рой

   Комната была очень маленькой и очень темной. Небольшая масляная  лампа  -
открытое пламя, потрескивающее над поверхностью прогорклого масла, -  стояла
посреди квадратного деревянного  стола,  но  и  ее  слабый  свет  поглощался
висевшими со всех сторон рваными черными шторами.  Помещение  напоминало  не
столько комнату, сколько убранный в черное склеп. У стола в ожидании  стояли
два стула. На неровной поверхности  стола  лежала  книга,  название  которой
трудно было разобрать при слабом свете. Но я понял, что это за книга,  и  не
разглядывая обложку. "Зимние духи", сборник моих стихов.
   Открыв дверь, я сначала попал в коридор, настолько узкий и темный, что  я
чуть не улыбнулся, вспомнив аттракционы в парке Ривервью. Плечами я  задевал
отслаивающуюся с обеих сторон штукатурку. Спертый воздух пропитался  запахом
древесной гнили и плесени, навевавшим воспоминания о том, как  я  в  детстве
лазил под наше зарешеченное крыльцо, чтобы поиграть там в темноте и сырости.
Я не стал бы входить в этот узкий  коридор,  если  б  сюда  не  просачивался
слабый отсвет масляной лампы.
   Ступив в комнату, я сразу же наткнулся на черную марлевую занавеску.  Она
довольно легко отошла в сторону, распадаясь от моего  прикосновения,  словно
заброшенная паутина.
   Если экземпляр моей книги был положен сюда, чтобы меня заинтриговать,  он
достиг этой цели. Если  же  предполагалось,  что,  увидев  свой  сборник,  я
расслаблюсь, то тогда затея не увенчалась успехом.
   Я остановился примерно в двух  шагах  от  стола.  Снова  у  меня  в  руке
оказался камень,  но  выглядело  это  жалко,  по-детски.  Я  опять  вспомнил
аттракционы в парке Ривервью и на этот раз ухмыльнулся  помимо  своей  воли.
Если из занавешенной темноты  на  меня  что-нибудь  выпрыгнет,  оно  получит
добрую порцию гранита по физиономии.
   - Эй!
   Темные шторы поглощали мой крик так же эффективно, как и свет  от  лампы.
Язычок пламени заплясал от движения воздуха.
   - Эй! Олли Оксен на свободе! Игра окончена! Присоединяйтесь!
   Где-то в глубине души у меня таилось желание рассмеяться  над  нелепостью
ситуации. Оно соседствовало с рвущимся наружу криком.
   - Ладно, продолжим этот балаган, - произнес я, шагнул вперед и,  выдвинув
стул, подсел к столу. На свою книгу я положил  камень,  напоминавший  теперь
неуклюжее пресс-папье. Затем я сложил руки и сел тихо и прямо, как  школьник
в первый день занятий. Прошло несколько мгновений. До меня  не  долетало  ни
единого звука. Было так жарко, что пот капал у меня с  подбородка,  оставляя
кружочки на пыльной поверхности стола. Я ждал.
   Неощутимое движение воздуха наклонило язычок пламени.
   Кто-то пробирался сквозь черные шторы.
   Высокая фигура раздвинула драпировку, приостановилась,  оставаясь  еще  в
тени, а потом неуверенной шаркающей походкой вышла на свет.
   Сначала я увидел глаза - влажные, умные глаза, в  которых  оставило  след
время и великое знание человеческого страдания.  Сомнения  прочь.  Это  были
глаза поэта. Передо мной возник М. Дас. Он подошел поближе,  и  я  судорожно
вцепился в края стола.
   Я смотрел на существо из могилы.
   Серые тряпки, в которые была облачена эта фигура, вполне могли  сойти  за
остатки  савана.  Зубы  блестели  в  невольном  оскале  -  от  сгнивших  губ
оставались лишь обрывки бесформенной плоти. Носа почти не было; на его месте
виднелась влажная, пульсирующая  пленка  обнаженной  ткани,  не  закрывавшей
двойное отверстие в черепе. Когда-то впечатляющий лоб не подвергся столь  же
опустошительным разрушениям, как нижняя часть лица, но  неровные  чешуйчатые
пятна разъедали кожу головы, оставляя странно торчавшие пучки  седых  волос.
Левое ухо представляло собой бесформенную массу.
   М. Дас выдвинул второй стул, чтобы  сесть,  и  я  заметил,  что  на  двух
пальцах его правой руки нет средних  фаланг.  Остатки  кисти  были  обернуты
тряпкой, которая, впрочем, не маскировала очаги разложения на запястье,  где
взгляду открывались мышцы и сухожилия.
   Он тяжело уселся. Массивная голова  покачивалась,  словно  узкая  шея  не
могла ее удерживать,  а  лохмотья  на  впалой  груди  быстро  поднимались  и
опускались. Комнату наполнили звуки неровного дыхания.
   - Проказа.
   Это слово я произнес шепотом, но казалось, что я закричал. Язычок пламени
отчаянно затрепетал, готовый вот-вот погаснуть. Светло-карие глаза  смотрели
на меня из-за масляного светильника, и я увидел теперь, что и веки тоже были
частично разъедены.
   - Боже мой, - прошептал я. - О Господи. Что  с  вами  сделали,  Дас?  Это
проказа.
   - Да-а-а...
   Я не нахожу слов, чтобы точно описать тот голос.  Отсутствие  губ  делало
многие звуки невозможными, а  другие  воспроизводились  за  счет  свистящего
шуршания, возникающего при соприкосновении языка с  оскаленными  зубами.  Не
знаю, как ему вообще удавалось говорить. Безумие происходящего  усугублялось
все еще различимым оксфордским  акцентом  и  изящным  синтаксисом  натужных,
шипящих фраз. Слюна увлажняла обнаженные зубы и летела на пламя светильника,
но слова звучали разборчиво. Я не мог ни  пошевелиться,  ни  заставить  себя
смотреть в сторону.
   - Да-а-а, - произнес поэт  М.  Дас,  -  проказа.  Но  в  наше  время  это
называется заболеванием Хансена, мистер Лузак.
   - Да, конечно. Извините.
   Я кивнул, моргнул, но так и не смог отвести взгляд. Я  заметил,  что  все
еще крепко сжимаю край стола. Шершавое дерево каким-то образом помогало  мне
не утратить связи с реальностью.
   - Боже мой, - тупо повторял я, - как это случилось? Чем я могу помочь?
   - Я  читал  вашу  книгу,  мистер  Лузак,  -  прошелестел  М.  Дас.  -  Вы
сентиментальный поэт.
   - Как вам удалось ее найти? - Идиот,  возьми  себя  в  руки.  -  Я  хотел
сказать, почему вы считаете эти стихи сентиментальными?
   Дас медленно моргнул. Остатки  век  опустились  как  истрепанные  оконные
занавески, так и не закрыв  полностью  белки.  Теперь,  когда  умный  взгляд
пропал из виду, призрак напротив  меня  казался  в  тысячу  раз  ужаснее.  Я
подавил в себе желание сбежать и затаил дыхание, пока  он  не  посмотрел  на
меня снова.
   В голосе Даса я сумел уловить оттенок мечтательности.
   - В Вермонте действительно так много снега, мистер Лузак?
   - Что? А, вы хотите сказать.., да. Да. Не всегда, но  в  некоторые  зимы.
Особенно в горах. Обочины дорог и почтовые ящики тогда размечают  шестами  и
маленькими оранжевыми флажками.
   Я нес чушь, но лучше так, чем  затыкать  рот  костяшками  пальцев,  чтобы
подавить рвущиеся оттуда иные звуки.
   - Ах-х-х, - вздохнул Дас, и звук этот напоминал выходящий  из  умирающего
морского животного воздух. - Хотелось бы на это посмотреть. Да-а-а.
   - Я читал вашу поэму, мистер Дас.
   - Да-а-а?
   - Я имею в виду, поэму о Кали. Вы знаете, конечно. Вы же ее мне прислали.
   - Да-а-а.
   - Почему?
   - Почему что, мистер Лузак?
   - Почему вы посылаете ее для публикации  за  пределы  страны?  Почему  вы
отдали ее мне?
   - Она  должна  быть  опубликована.  -  Впервые  в  странном  голосе  Даса
отчетливо прорезались эмоции. - Вам она не понравилась?
   - Нет, она мне не понравилась, - сказал я. - Совсем  не  понравилась.  Но
отдельные места в ней весьма.., примечательны. Ужасны и примечательны.
   - Да-а-а.
   - Почему вы ее написали?
   М. Дас снова закрыл глаза. Страшная  голова  наклонилась  вперед,  и  мне
показалось на секунду, что он уснул. При свете лампы  пятна  на  его  голове
имели серо-зеленую окраску.
   - Она должна быть опубликована, - хрипло прошептал он. - Вы мне поможете?
- Я колебался. У меня не было уверенности в том, что  последняя  фраза  была
вопросом.
   - Хорошо, - сказал я наконец. - Скажите, почему вы это написали.  Что  вы
здесь делаете?
   Дас снова посмотрел на меня и каким-то магнетическим сигналом дал понять,
что мы здесь не одни. Я, бросил взгляд в сторону, но ничего, кроме  черноты,
не увидел.
   - Как вы... - Я колебался. - Как вы стали таким?
   - Прокаженным.
   - Да.
   - Я уже много лет такой, мистер Лузак. Я не обращал внимания на признаки.
Чешуйчатые пятна у меня на руках. Боль, после  которой  наступило  онемение,
Даже  когда  я  раздавал  автографы  во  время  поездок  и  вел  семинары  в
университете, мои руки и щеки ничего не чувствовали. Я знал  правду  задолго
до появления открытых язв, задолго до той недели, когда я поехал  на  восток
на похороны своего отца.
   - Но ведь сейчас уже есть препараты! - вскричал  я.  -  Вы  же  наверняка
должны были знать.., лекарства! Это уже умеют лечить.
   - Нет, мистер Лузак, это не вылечить. Даже те,  кто  верит  в  лекарства,
признают, что можно контролировать только симптомы,  иногда  задерживать  их
развитие. Но я был последователем философии здоровья Ганди. Когда  выступила
сыпь и появилась боль, я голодал, соблюдал диеты, я делал  клизмы  и  очищал
тело, как и душу. Много лет я занимался этим. Не  помогло  Я  знал,  что  не
поможет.
   Сделав глубокий вдох, я вытер руки о штаны.
   - Но если вы знали, что...
   - Послушайте, пожалуйста, - прошептал поэт. - У нас  немного  времени.  Я
расскажу вам одну историю. Было лето 1969 года - сейчас мне то время кажется
другим веком, другим миром. Моего отца кремировали  в  небольшой  деревушке,
где я родился. Кровоточащие язвы были  видны  уже  много  недель.  Я  сказал
братьям, что это аллергия. Я хотел одиночества. Я не знал, что делать.
   Во время долгой поездки обратно в Калькутту у меня было  время  подумать.
Вы когда-нибудь видели лепрозорий в нашей стране, мистер Лузак?
   - Нет.
   - Лучше не видеть. Да-а-а, я мог уехать за границу. У меня  были  деньги.
Врачи в столь просвещенных  государствах,  как  ваше,  мистер  Лузак,  редко
сталкиваются  с  заболеванием  Хансена  на  поздних  стадиях.   В   наиболее
современных государствах проказы, как вызнаете, собственно, и не существует.
Это болезнь грязи, нечистот и антисанитарных условий, забытая на  Западе  со
Средних веков. Но она не забыта в Индии. Знаете ли вы, мистер Лузак,  что  в
одной только Бенгалии полмиллиона прокаженных?
   - Нет, - ответил я.
   - Нет. И я не знал. Но мне сказали. Большинство, видите  ли,  умирает  по
другим причинам, до того, как болезнь разовьется. На чем я  остановился?  Ах
да.
   Я прибыл на станцию Хоура вечером. К тому времени  я  решил,  что  делать
дальше. До этого я подумывал о поездке за границу на  лечение.  Я  обдумывал
как пережить многолетнюю боль  по  мере  того  как  болезнь  будет  медленно
распространяться по  телу.  Я  думал  о  том,  как  подчиниться  унижению  и
изоляции, которых потребует такое лечение. Я все обдумывал, мистер Лузак, но
отверг это. И как только я принял решение, я почувствовал себя очень  мирно.
В тот вечер, когда я смотрел на огни станции Хоура из  окна  вагона  первого
класса, я был вполне в ладу с самим собой и со всей вселенной.
   Верите ли вы в Бога, мистер Лузак? Я не верил. Не верю и сейчас..,  ни  в
одного бога света, пожалуй. Есть другие.., но на чем я  остановился?  Да.  Я
покинул вагон в умиротворенном состоянии духа.  Мое  решение  позволяло  мне
избежать не только боль немощи, но и боль разлуки. По  крайней  мере  я  так
думал.
   Я отдал свои вещи изумленному нищему там же, на станции. Ах да, вы должны
простить меня, мистер Лузак, за избранный мной  вчера  способ  передать  вам
рукопись. Ирония - одно из немногих, оставшихся у  меня  удовольствий.  Жаль
только, что я при этом не присутствовал. Так о чем мы? Да, я покинул  вокзал
и пошел к чудесному сооружению, которое мы называем  "мост  Хоура",  Вы  его
видели? Да, конечно, видели. Как глупо с моей стороны. Я всегда  считал  его
восхитительным образцом абстрактной  скульптуры,  мистер  Лузак,  совершенно
неоцененным произведением искусства, каковым он является. Той ночью мост был
сравнительно безлюдным - лишь несколько сотня пешеходов шли по нему.
   Я остановился посередине. Колебался я недолго, потому что не хотел  иметь
время  на  раздумья.  Должен  признаться,  что  сочинил   небольшой   сонет,
прощальное   стихотворение,   можно   сказать.   Я,   тоже   когда-то    был
сентиментальным поэтом.
   Я прыгнул. С центрального продета. До темной воды Хугли было больше сотни
футов. Падение казалось вечным. Если б я знал об этом нескончаемом  ожидании
между началом и развязкой самоубийства подобного рода, я бы  изменил  планы,
уверяю вас, Удар о воду с такой высоты был все равно что падение  на  бетон,
мистер Лузак. Когда я столкнулся с водой, у меня  в  черепе  словно  расцвел
цветок. Что-то в спине и  шее  треснуло.  Громко.  Будто  сломалась  толстая
ветка.
   Потом мое тело утонуло. Я говорю "мое тело", потому  что  я  умер  тогда,
мистер Лузак. В этом не было сомнения. Но произошло нечто странное. Душа  не
отлетает сразу же после смерти, но,  скорее,  следит  за  развитием  событий
примерно так же, как мог бы смотреть посторонний наблюдатель. Как еще я могу
описать ощущения при виде чьего-то перекрученного тела, опускающегося  в  ил
на дно Хугли? При виде рыб, рвущих чьи-то глаза  и  мягкие  ткани?  Что  еще
можно сказать, когда видишь все это и не испытываешь ни тревоги, ни  страха,
а лишь слабый  интерес?  Таковы  впечатления,  мистер  Лузак.  Так  выглядит
вызывающий  страх  процесс  умирания..,  такой  же  банальный,  как  и   все
неизбежные процессы, составляющие наше жалкое существование.
   Не знаю, в течение какого  времени  пролежало  там  мое  тело,  становясь
единым целым с речным илом, прежде чем  волны  или,  возможно,  кильватерная
струя какого-то судна вынесла мою ненужную оболочку  на  берег.  Дети  нашли
меня. Они тыкали в меня палочками и  смеялись,  когда  те  проникали  в  мою
плоть. Потом пришли капалики. Они  отнесли  меня  -  осторожно,  хотя  такие
понятия в то  время  для  меня  были  пустым  звуком,  -  в  один  из  своих
многочисленных храмов.
   Я проснулся в объятиях Кали. Она - единственное божество, бросающее вызов
смерти и времени. Она воскресила меня тогда, мистер Лузак, но лишь для своих
собственных потребностей.  Лишь  для  своих  собственных  потребностей.  Как
видите. Темная Мать не сочла нужным избавить меня от бремени  недуга,  когда
вновь вдохнула в меня жизнь.
   - Каковы же были эти потребности, мистер Дас? - спросил я.
   Безгубая гримаса поэта выглядела вымученной попыткой улыбнуться.
   - И так должно быть очевидно, на что ушли мои слабые силы, - ответил Дас.
- Я - поэт богини Кали. И я, недостойный, служу ей в качестве поэта, жреца и
воплощения.

***

   В  течение  всего  разговора  какая-то  часть  меня  испытывала  ощущение
отстраненного наблюдения, о котором упоминал Дас. Казалось, словно эта  доля
моего  сознания  парит  под  потолком  и  следит  за  диалогом  с   холодным
спокойствием, граничащим с  безразличием.  Другая  часть  моего  "я"  хотела
истерически рассмеяться, закричать, перевернуть  стол  в  близком  к  ярости
неверии и бежать из этой гнусной темноты.
   - Такова моя история, - произнес Дас. - Что скажете, мистер Лузак?
   - Я скажу, что из-за болезни вы сошли с ума.
   - Да-а-а?
   - Или что вы в полном рассудке, но должны играть роль для кого-то.
   Дас ничего не сказал, но метнул в сторону угрюмый взгляд.
   - Еще одна неувязка с вашей историей, - произнес я, удивившись  твердости
своего голоса. " - Какая же?
   - Если ваше.., ваше  тело  было  обнаружено  только  в  прошлом  году,  я
сомневаюсь, что от него что-то осталось. За семь-то лет.
   Голова Даса дернулась  вверх,  как  у  какого-то  кошмарного  чертика  из
шкатулки. В занавешенной темноте послышался скребущий звук.
   - Да? И кто же вам сказал, что  тело  было  обнаружено  в  прошлом  году,
мистер Лузак?
   У меня перехватило горло. Не раздумывая, я заговорил:
   - Как рассказывал мистер Муктанандаджи, именно тогда произошло мифическое
воскрешение.
   Горячий ветерок шевельнул пламя, и тени заплясали  по  разрушенному  лицу
Даса. Его страшная ухмылка осталась неизменной. Тени колыхнулись снова.
   - А-а-а, - выдохнул Дас. Его перевязанная  искалеченная  рука  рассеянным
жестом скребла по столу. -  Да-а,  да-а-а.  Бывают..,  время  от  времени..,
определенные изменения законов.
   Подавшись вперед, я уронил руку  поближе  к  камню.  Мои  глаза  пытались
разглядеть человеческое существо в этой  прокаженной  туше,  сидевшей  через
стол от меня. Мой голос звучал горячо, настойчиво.
   - Но почему, Дас? Ради Бога, скажите, почему? Почему капалики? Зачем  эта
эпическая непристойность о Кали, возвраща