ющейся править миром, или  о  каком
еще дерьме там понаписано? Когда-то вы были великим поэтом. Вы пели о правде
и чистоте.
   Мои слова  мне  самому  казались  неубедительными,  но  я  не  знал,  как
выразиться иначе.
   Дас грузно откинулся назад. Дыхание с хрипом вырывалось из его  открытого
рта и ноздрей. Сколько можно прожить в таком состоянии? Там, где болезнь  не
уничтожила плоть, кожа выглядела почти прозрачной и хрупкой, как  пергамент.
Когда этот человек мог последний раз видеть солнце?
   - В Богине есть великая красота, - прошептал он.
   - Красота в смерти и разложении? Красота в  насилии?  Дас,  с  каких  пор
ученик Тагора поет гимн насилию?
   - Тагор был слепцом! - Свистящий шепот  обрел  новую  силу.  -  Тагор  не
видел. Может быть, только когда умирал. Может быть. Если  б  он  смог  тогда
видеть, он обратился бы к ней, мистер Лузак. Все мы обратимся к  ней,  когда
Смерть войдет в наш ночной приют и возьмет нас за руку.
   - Бегство к какой бы  то  ни  была  религии  не  оправдывает  насилия,  -
возразил я. - Это не оправдывает зло, о котором вы пели...
   - Зло. Тьфу! - Дас выплюнул комок желтой мокроты на пол. - Вы  ничего  не
знаете. Зло. Зла не существует. Насилия нет. Есть только  власть.  Власть  -
единственный великий организующий  принцип  вселенной,  мистер  Лузак.  Лишь
власть - априорная реальность. Все насилие - это попытка осуществить власть.
Насилие есть власть. Все, чего мы боимся, мы боимся из-за  того,  что  некая
сила распространяет на нас свою власть. Все  мы  желаем  свободы  от  такого
страха. Вое религии  являются  попытками  достичь  власти  над  силами,  что
способны управлять нами. Но Она - наше единственное прибежище, мистер Лузак.
Лишь Пожирательница Душ способна наделить нас абхайа мудрами и  лишить  всех
страхов, поскольку лишь она одна имеет конечную  власть.  Она  -  воплощение
власти, силы вневременной и непостижимой.
   - Это отвратительно, - сказал я. - Жалкое оправдание жестокости.
   -  Жестокости?  -   Дас   расхохотался.   Его   смех   напоминал   грохот
перекатывающихся камней в пустой  посудине.  -  Жестокости?  Наверняка  даже
сентиментальный поэт, который лепечет о нетленных истинах, должен знать, что
так  называемая  жестокость  есть  единственная   реальность,   признаваемая
вселенной. Жизнь питается насилием.
   - Я этого не приемлю.
   - Неужели? - Дас дважды моргнул. Медленно. - Вы ни разу не отведали  вина
власти? Вы ни разу даже не пытались осуществить насилие?
   Я колебался. Не признаваться же ему, что  большую  часть  своей  жизни  я
провел, стараясь обуздать собственный норов. Бог ты мой, о чем  мы  говорим?
Что я вообще здесь делаю?
   - Нет, - сказал я.
   - Чепуха.
   - Это правда, Дас. Нет, я  дрался  несколько  раз,  но  всегда  стремился
избежать насилия. - Мне было девять или десять лет. Cape - семь или  восемь.
В роще у опушки заповедника. "Снимай шорты! Быстро!"
   - Это не правда. Каждый отведал кровавого вина Кали.
   - Нет. Вы ошибаетесь. - Отвесил ей пощечину. Одну. Другую. Поток  слез  и
медленное подчинение. Мои пальцы оставили красные следы на ее тонкой руке. -
Лишь незначительные мелкие происшествия. Детские шалости.
   - Не бывает незначительной жестокости, - сказал Дас.
   - Это нелепо. - Ужасное, всеохватывающее возбуждение. Не просто  от  вида
ее бледной наготы, от странной сексуальной  привлекательности  этой  наготы.
Нет, не только от этого. Из-за ее полной беспомощности. Ее покорности. Я мог
делать все, что хотел.
   - Посмотрим. Все, что хотел.

***

   Дас тяжело поднялся. Я отодвинул назад свой стул.
   - Вы опубликуете поэму? - Его голос потрескивал и шипел,  как  угольки  в
угасающем очаге.
   - Наверное, нет, - ответил я. - Почему бы вам не поехать  со  мной,  Дас?
Вам не нужно оставаться здесь. Поедемте со мной. Опубликуете ее сами.
   Однажды, когда мне было семнадцать лет, мой безмозглый двоюродный  братец
подбил меня сыграть в русскую рулетку с револьвером  его  отца.  Он  вставил
один патрон и крутанул для  меня  барабан.  Я  помню  ту  секунду  напускной
бездумной бравады, когда поднял револьвер, поднес ствол к виску и  нажал  на
курок. Боек тогда ударил по пустому гнезду, но с тех пор я и близко не хотел
подходить к оружию. Теперь, среди калькуттской тьмы, я чувствовал, что вновь
приставляю ствол к  своей  голове,  не  имея  на  то  основательных  причин.
Молчание затянулось.
   - Нет. Вы должны опубликовать ее. Это важно.
   - Но почему? Неужели вы не можете отсюда уйти? Что они могут сделать  вам
из того, чего еще не сделали? Поедемте со мной, Дас.
   Дас полуприкрыл глаза, и теперь существо передо мной больше  не  походило
на человека. Могильным запахом  несло  от  его  лохмотьев.  Позади  меня  из
темноты уже совершенно отчетливо доносились какие-то звуки.
   - Я решил остаться здесь. Но очень важно, чтобы вы доставили "Песнь Кали"
в вашу страну.
   - Почему? - снова спросил я.
   Язык  Даса  напоминал  маленького  розового  зверька,   который   касался
лоснящихся зубов и шмыгал затем назад.
   - Это больше, чем просто заключительная работа. Считайте это объявлением.
Объявлением о рождении. Вы опубликуете мою поэму?
   Молчание длиной в десять ударов сердца  привело  меня  на  край  какой-то
темной непонятной ямы. Потом я слегка наклонил голову.
   - Да, - сказал я. - Она будет опубликована. Возможно,  не  полностью,  но
свет она увидит.
   - Хорошо, - произнес поэт и направился к выходу. Потом он  остановился  в
неуверенности и обернулся почти застенчиво. Впервые я услышал в  его  голосе
нотки человеческой тоски:
   - Есть еще.., еще кое-что, мистер Лузак.
   - О чем вы?
   - Но тогда вам придется вернуться сюда. При  мысли  о  том,  что  я  буду
вынужден еще раз войти в эту гробницу, после того как сейчас  покину  ее,  у
меня чуть не подкосились ноги.
   - О чем речь?
   Он слабо махнул рукой в сторону все еще лежавших на столе "Зимних духов".
   - У меня почти нечего читать. Они.., те, кто заботится о  моих  нуждах..,
иногда достают мне книги, когда я точно определяю  названия.  Но  часто  они
приносят не те книги. А я так мало знаю о новых поэтах. Не  могли  бы  вы..,
если это возможно.., несколько книг на свое усмотрение?
   Старик сделал три шатких шага вперед, и на какое-то страшное мгновение  я
решил, что он собирается схватить своими гнилыми лапами  меня  за  руку.  Он
остановился, прервав движение на середине, но его поднятые, замотанные  руки
выглядели еще трогательнее в этом жесте умоляющей  беспомощности,  -  Да,  я
раздобуду для вас несколько книг, - Но сюда не вернусь, подумал я.  Я  отдам
несколько книг вашим друзьям-кападиклм, но только не возвращаться.
   Но не успел я высказать эту мысль вслух, как Дас заговорил снова.
   -  Особенно  мне  хотелось  бы  прочитать   произведения   этого   нового
американского поэта, Эдвина Арлингтона Робинсона,  -  заторопился  он.  -  Я
читал лишь одну его  новую  поэму  "Ричард  Кори",  но  финал  ее  настолько
прекрасен, настолько  отвечает  моему  теперешнему  положению,  моим  личным
устремлениям, что я постоянно об  этом  мечтаю.  Не  могли  бы  вы  принести
что-нибудь этакое?
   Мне оставалось лишь хлопать глазами. Этого нового американского поэта?  В
конце концов, не зная, что еще сказать, боясь ляпнуть что-нибудь  лишнее,  я
кивнул.
   - Да, - выдавил я. - Постараюсь.
   Печальная скрюченная фигура повернулась  и  вышла  из  комнаты.  Секундой
позже я сделал то же самое. Черные шторы на мгновение прилипли ко  мне,  как
бы удерживая меня,  не  давая  бежать,  но  потом  я  очутился  на  свободе.
Свободен!

***

   Калькутта казалась мне прекрасной. Слабый солнечный  свет,  пробивающийся
сквозь облака, толпы, - разгул  послеобеденного  движения  на  дорогах  -  я
смотрел на все это с радостным облегчением, делавшим зрелище еще лучезарнее.
Потом я вспомнил последние слова Даса, и сомнения  охватили  меня.  Нет  уж,
подумаю об этом потом. Потому что сейчас я свободен.
   Двое капали ков дожидались меня у подножия лестницы. Их услуги в качестве
провожатых потребовались мне лишь на несколько  минут,  чтобы  вывести  меня
через трущобы на главную улицу, где мне удалось поймать  такси.  Прежде  чем
расстаться со мной, один из них подал мне  засаленную  бумажку,  на  которой
было нацарапано: "Перед Калигхат - 9:00".
   - Сюда я должен принести книги? - спросил я  у  худого.  Его  кивок  стал
одновременно и подтверждением, и прощанием.
   Затем черно-желтое такси начало крутиться среди еле  двигающегося  потока
машин,  а  я  в  течение  десяти  минут   просто   наслаждался   наступившим
расслаблением. До чего же странный случай! Морроу ни за что  не  поверит.  Я
сам уже верил с  трудом.  Сидеть  там,  возможно,  в  окружении  психованных
калькуттских уличных головорезов,  разговаривать  с  тем,  что  осталось  от
одного из великих поэтов мира. До чего же странный случай!
   В  "Харперс"  такая  история  не  пройдет  никогда  в  жизни.  В   "Нэшнл
Инквайерер", может быть, но только не в "Харперс". Я расхохотался в голос, и
маленький  потный  таксист  повернулся,  чтобы  взглянуть  на   сумасшедшего
американца. Я ухмыльнулся и несколько  минут  набрасывал  варианты  завязки,
прикидывая, каким боком повернуть историю, чтобы в глазах Морроу  она  имела
достаточно сухой и циничный вид. Слишком поздно до меня дошло, что  надо  бы
проследить свой путь, но к тому времени мы оказались уже в нескольких  милях
от места, где я поймал такси.
   Наконец, я стал узнавать крупные здания - верный  признак  того,  что  мы
приблизились, к центру города. За пару кварталов от гостиницы я вышел  перед
обшарпанным фасадом магазина с вывеской "КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ  МЭННИ".  Интерьер
состоял из лабиринта металлических стеллажей и высоких стопок книг -  старые
и новые, некоторые с толстым слоем пыли, в основном английские издания.
   С полчаса я  потратил,  чтобы  отыскать  восемь  книжек  хорошей,  свежей
поэзии.  Сборника  Робинсона  я  не  нашел,  но  зато  в  "Карманной   книге
современной поэзии" был "Ричард  Кори",  а  также  "Темные  холмы"  и  "Уолт
Уитмен". Я вертел в  руках  книжку  в  желтой  бумажной  обложке,  хмуро  ее
разглядывая. Неужели я не правильно понял Даса? Вряд ли.
   Так ничего и не решив,  я  тем  не  менее  еще  несколько  минут  выбирал
последние две книги, основываясь исключительно на их объеме. Когда  продавец
отсчитал мне сдачу монетами странной формы, я спросил, где найти аптеку.  Он
насупился и  покачал  головой,  но  после  нескольких  попыток  мне  удалось
объяснить ему, что мне нужно.
   - Ax да,  да,  -  произнес  он.  -  Химик.  Он  направил  меня  в  лавку,
расположенную где-то между книжным магазином и гостиницей.
   До "Обероя" я добрался почти в шесть вечера. Пикетчики-коммунисты  сидели
на корточках вдоль бордюра и кипятили чай на маленьких жаровенках. Я помахал
им чуть ли не радостно и вошел в прохладу другого, безопасного мира.

***

   Я лежал в полудреме, пока Калькутта погружалась в  сумерки.  Лихорадочное
возбуждение   и   облегчение   уступили   место   бремени   изнеможения    и
нерешительности. Я все продолжал прокручивать в уме дневную встречу,  тщетно
пытаясь   избавиться   от   невероятного   ужаса,   испытанного   при   виде
изуродованного Даса. Чем дольше я гнал от себя образы, мелькающие под  моими
прикрытыми веками, тем страшнее становилась их реальность.
   "...настолько прекрасен, настолько отвечает  моему  нынешнему  положению,
моим личным устремлениям, что я постоянно об этом мечтаю".
   Мне не нужно было открывать только что купленную книгу,  чтобы  вспомнить
поэму, о которой говорил Дас.

   "И Ричард Кори в тихий летний вечерок
   Пришел домой и пулю в лоб себе пустил".

   Именно этот образ получил широкую известность в  шестидесятых,  благодаря
песне Саймона и Гарфункеля. Я постоянно об этом мечтаю.
   Часов в семь я переодел штаны, умылся и сошел вниз для легкого  ужина  из
риса с перцем и жареного теста, которое Амрита всегда называла "пури", но  в
меню оно почему-то носило имя "лучи". Под еду я выпил две  кварты  холодного
бомбейского пива и, вернувшись в номер примерно через час,  чувствовал  себя
уже не так угнетенно.  Шагая  по  коридору,  я  вроде  бы  расслышал  звонок
телефона в номере, но пока я возился с ключом, звук утих.
   Коричневый сверток по-прежнему  лежал  на  полке  шкафа,  куда  я  его  и
засунул. Пистолет был меньше, чем мне казалось  поначалу.  Возможно,  именно
его игрушечность и помогла мне решить, что делать дальше.
   Из пакета с аптечными  покупками  я  извлек  пачку  бритвенных  лезвий  и
пузырек клея. Затем я прикинул размеры трех книг побольше, но  лишь  сборник
стихов Лоуренса Даррелла в твердой обложке показался подходящим. За  дело  я
принялся с тяжелым сердцем: мне всегда была ненавистна даже мысль о том, что
можно испортить книгу.
   Минут сорок я резал, все время рискуя порезать пальцы, прежде чем  работа
была закончена. Мусорная корзинка наполнилась искромсанной  бумагой.  Внутри
книга имела теперь такой вид,  словно  крысы  грызли  ее  не  один  год,  но
пистолет отлично лег в приготовленное для него углубление.
   При одном его виде у меня учащался пульс. Я продолжал твердить себе,  что
всегда волен передумать и выбросить эту штуку где-нибудь в переулке. Книга и
вправду могла послужить удобным тайником для того, чтобы вынести пистолет из
гостиницы и зашвырнуть куда-нибудь подальше. По крайней мере так  я  говорил
себе.
   Однако я достал пистолет из гнезда и осторожно дожал снаряженную  обойму,
пока не сработала защелка. Я поискал предохранитель, но не  нашел.  Затем  я
уложил пистолет обратно в  книгу  и  аккуратно  склеил  листы  в  нескольких
местах.
   Я постоянно об этом мечтаю.
   Покачав головой, я уложил книги в коричневый пакет  с  надписью  "КНИЖНАЯ
ТОРГОВЛЯ МЭН НИ". Даррелл лег третьим снизу.
   Было без десяти девять. Заперев номер, я быстро пошел по коридору. И  как
раз в этот момент  открылись  двери  лифта,  и  оттуда  появилась  Амрита  с
Викторией на руках.

Глава 13


   И полночные звериные крики...
   Кто кому враг, кто...
   В свирепости этого лживого города?
   Сиддхесвар Сен

   - Бобби,  это  было  ужасно.  Рейс  на  час  дня  отложили  до  трех.  Мы
пересаживались с места на место, а кондиционеры  большую  часть  времени  не
работали. Стюардесса сказала, что это по техническим причинам, но бизнесмен,
сидевший рядом, объяснил, что между  пилотом  и  бортинженером  нечто  вроде
междоусобицы, и что две последние  недели  такое  случалось  несколько  раз.
Потом самолет снова отбуксировали к аэропорту, и всем  нам  пришлось  сойти.
Виктория меня всю обслюнявила, и у меня не было времени даже  переодеться  в
другую блузку, которую я уложила в сумку. О, Бобби, это было ужасно.
   - Угу, - буркнул я и посмотрел на часы. 9:00. Амрита сидела на кровати, а
я все еще стоял возле открытой двери. До меня никак не доходило, что  она  и
ребенок действительно здесь. Проклятие, проклятие,  проклятие.  Я  испытывал
желание схватить Амриту и жестоко ее встряхнуть. Меня мутило от усталости  и
путаницы в мозгах.
   - Потом нам сказали перейти на другой рейс до Дели с посадками в Бенаресе
и Хаджурахо. Я бы как раз успела на "Пан Ам", если бы мы вылетели вовремя.
   - Но не вылетели, - ровным голосом сказал я.
   - Конечно, нет. А наш багаж так и не перегрузили. И все же я  планировала
улететь на семь тридцать рейсом на Бомбей, а оттуда на "Би-Эй"  до  Лондона,
но самолету из  Бомбея  пришлось  садиться  в  Мадрасе  из-за  неисправности
посадочных огней в калькуттском аэропорту. Рейс перенесли на одиннадцать, но
я, Бобби, так устала, а Виктория проплакала несколько часов...
   - Я понимаю.
   -  Ах,  Бобби,  я  все  названивала  и  названивала,  но  тебя  не  было.
Администратор обещал передать то, что я просила.
   - Он не передал, - заметил я. - Я видел его, когда вошел, но он ничего не
сказал. Амрита вполголоса выругалась.
   - Он же обещал.
   Она  никогда  не  прибегала  к  ругательствам,  если  только   не   могла
воспользоваться непонятным языком. Она знала, что  я  не  говорю  по-русски.
Чего она не знала,  так  это  того,  что  именно  это  русское  непристойное
выражение охотно употреблял мой дедушка-поляк, чтобы  охарактеризовать  всех
русских.
   - Не важно, - сказал я. Это меняет все дело.
   - Прости, но у меня все мысли были только о холодном душе, о  том,  чтобы
покормить Викторию и ч"" лететь с тобой завтра.
   - Правильно, - сказал я.
   Подойдя к ней, я поцеловал ее в лоб. Не помню, чтобы  видел  Амриту  хоть
раз такой расстроенной.
   - Все хорошо. Завтра утром уедем. Я снова бросил взгляд на часы. 9:08.
   - Сейчас вернусь.
   - Ты уходишь?
   - Да, на несколько  минут.  Надо  передать  кое-кому  эти  книги.  Совсем
недолго, малышка. - Я стоял в дверях. -  Слушай,  проверь,  чтобы  все  было
закрыто и накинь цепочку,  ладно?  Не  открывай  никому,  только  мне.  Если
телефон зазвонит, пусть звонит. Не бери трубку. Договорились?
   - Но почему? Что...
   - Сделай то, что я сказал, черт побери. Я вернусь минут  через  тридцать.
Амрита, пожалуйста, сделай, о чем я прошу. Объясню потом.
   Я шагнул было прочь, но остановился, увидев, как Виктория дрыгает ручками
и ножками на одеяле, на которое ее уложила Амрита, чтобы переодеть. Я прошел
в комнату, подбросил дочку  в  воздух,  подул  в  голый  животик.  Она  была
голенькая, мягкая, ерзала от избытка чувств. Улыбнулась мне во  весь  рот  и
потянулась  пухленькими  ручонками  к  моему  носу.  От  нее  пахло  детским
шампунем, а кожа была невообразимо нежной. Я уложил дочь на спинку и  сделал
ее ножонками велосипед.
   - Присмотри за мамочкой, пока я не вернусь. Ладно, маленькая?
   Я снова поцеловал ее в животик, коснулся щеки Амриты и быстро вышел.

***

   К Калигхат я так и  не  попал.  Только  я  вышел  из  гостиницы  и  начал
соображать, как избавиться от книги  Даррелла,  рядом  со  мной  остановился
черный "премьер". За рулем сидел  коренастый  в  хаки.  Какой-то  незнакомец
открыл заднюю дверь.
   - Садитесь, пожалуйста, мистер Лузак.
   Я отступил назад, прижав пакет с книгами к груди.
   - Я.., я собирался пойти.., встретиться с кем-то возле Калигхат, -  глупо
сказал я.
   - Садитесь, пожалуйста.
   На несколько секунд я застыл как вкопанный.  Потом  посмотрел  сначала  в
одну, потом в другую сторону вдоль улицы. До входа в  гостиницу  было  всего
шагов двадцать. Молодые, состоятельные на вид супруги-индийцы смеялись, стоя
под навесом, а портье в это время выносили их багаж из серого "мерседеса".
   - Вот, - сказал я. - Это то, что я ему  обещал.  Завернув  верхнюю  часть
пакета, я протянул его человеку на заднем сиденье.
   Он даже не шевельнулся, чтобы забрать книги.
   - Пожалуйста, садитесь, мистер Лузак.
   - Но зачем?
   Он вздохнул и потер нос.
   - Поэт хочет вас видеть. Это ненадолго. Он сказал, что вы согласны.
   Плотный водитель нахмурился и  повернулся  в  полоборота,  как  бы  желая
что-то сказать. Человек сзади слегка прижал ладонью  его  запястье  и  снова
заговорил.
   - У поэта есть нечто, что он хотел бы вам передать. Садитесь, пожалуйста.
   Я удивился сам себе, когда пригнул  голову,  чтобы  забраться  в  машину.
Дверца захлопнулась, и мы влились  в  автомобильный  поток.  В  калькуттскую
ночь.

***

   Дождь и свет. Шоссе, примыкающие улицы, переулки и раскисшие колеи  возле
нагроможденных развалин. Мерцание фонарей и  отражения  городских  огней.  И
среди всего этого я ждал, что капалика обратится ко мне  и  потребует  книги
для проверки. И еще я ждал, что вслед за этим последуют крики и удары.
   Мы ехали в молчании. Пакет с книгами лежал у меня на коленях, а я  сидел,
повернувшись к окну, хотя, как помню, кроме своего бледного отражения, видел
совсем немного. Наконец, мы остановились перед высокими железными  воротами.
Где-то неподалеку две долговязые к