ли бало бхаи
   Кали баи аре гате паи,
   О братья, возьмите имя Кали.
   Нет утешения, кроме как в ней.

   Я был тронут  до  слез.  Вся  церемония  была  гораздо  величественнее  и
прекраснее,  чем  скромные  деревенские  жертвоприношения  в   Ангуде.   Оба
господина одобрили наше  поведение,  как,  очевидно,  и  жаграта  Калигхата,
поскольку нас пригласили на  настоящее  собрание  капаликов  в  первый  день
полнолуния на следующий месяц".

   Кришна прервал перевод. Голос у него заметно охрип.
   - У вас еще не возникли какие-нибудь вопросы, мистер Лузак?
   - Нет, - ответил я. - Продолжайте.

***

   "Санджай очень волновался весь этот месяц. Я выяснил, что он  не  получил
того религиозного воспитания, которое, по счастью, досталось мне. Как и  все
члены Коммунистической партии  Индии,  Санджай  имел  дело  с  политическими
верованиями, непримиримыми по отношению к  его  более  глубоким  индуистским
корням. Вы должны понимать, что для  нас  религия  -  не  более  абстрактное
"верование", требующее "акта веры", чем дыхательный процесс. Воистину  проще
заставить чье-то  сердце  не  биться,  чем  отнять  у  кого-то  самоощущение
индуиста. Быть индуистом, особенно в Бенгалии,  -  значит  воспринимать  все
предметы как воплощения божественного и никогда не отделять по искусственным
признакам священное от мирского. Санджай разделял это знание, но тонкий слой
западного мышления, пересаженный на  его  индийскую  душу,  отказывался  это
принять.
   Однажды, в течение того  месяца,  я  спросил  у  него,  почему  он  решил
добиваться вступления в капалики, если не  способен  по-настоящему  молиться
богине. Он очень на меня тогда рассердился и  обругал  всякими  словами.  Он
даже пригрозил поднять мне плату  за  комнату  или  взыскать  долги.  Затем,
вероятно, вспомнив о нашей клятве Братству и увидев печаль в моем  лице,  он
извинился.
   "Власть, - сказал он, - мне это нужно ради власти, Джайяпракеш. Мне уже в
течение некоторого времени  известно,  что  капалики  обладают  могуществом,
значительно превосходящим их численность. Гунды ничего не боятся..,  ничего,
кроме капаликов. Туги, как бы глупы и жестоки ни были,  никогда  не  встанут
поперек дороги человека, о котором  известно,  что  он  капалика.  Обыватели
ненавидят капаликов или делают вид, что это общество больше  не  существует,
но эта ненависть замешана на зависти. Они страшатся одного имени капалика".
   "Уважают", пожалуй, лучшее слово", - заметил я. "Нет, - возразил Санджай,
- страшатся". В первую ночь новолуния, последовавшую за праздником Дурги,  в
первую ночь обряда  в  честь  Кали,  на  заброшенной  рыночной  площади  нас
встретил  человек  в  черном,  чтобы  проводить  нас  на  встречу   общества
капаликов. По пути мы миновали улицу Глиняных  Идолов,  и  сотни  воплощений
Кали - соломенные  кости,  пронизывавшие  незавершенную  глиняную  плоть,  -
наблюдали за нами.
   Храм находился в большом складе, часть которого нависала над рекой.  Храм
был зданием в здании. Путь обозначался свечами. По холодному  полу  свободно
ползало несколько змей, но в темноте я не мог определить, кобры это,  гадюки
или более безобидные пресмыкающиеся. Я счел это мелодраматическим штрихом.
   Изображение Кали здесь было меньше, чем в храме Калигхат, но  и  мрачнее,
темнее, с более пронзительным взглядом и вообще гораздо ужаснее.  В  тусклом
неровном свете казалось, что рот то  приоткрывался  пошире,  то  смыкался  в
жестокой усмешке.  Статуя  была  недавно  окрашена.  Груди  ее  увенчивались
красными сосками, промежность была темной, а язык - темно-алым. Длинные зубы
казались во мраке очень-очень белыми,  а  узкие  глаза  наблюдали  за  нашим
приближением.
   Здесь было еще два явных различия. Во-первых, труп, на  котором  танцевал
идол, был настоящим. Мы ощутили это по запаху, как только вошли в сам  храм.
Вонь от трупа смешивалась с густым ароматом благовоний. Тело было мужским  -
с белой плотью, с проступающими под  пергаментной  кожей  костями,  в  позе,
которой с мастерством ваятеля были приданы все признаки  смерти.  Один  глаз
был приоткрыт.
   Присутствие покойника не слишком меня удивило. В  обычае  капаликов  было
носить ожерелья  из  черепов,  а  перед  каждой  церемонией  они  насиловали
девственницу и приносили ее в  жертву.  Лишь  за  несколько  дней  до  этого
Санджай пошутил, что в качестве девственницы вполне могли бы  выбрать  меня.
Но сейчас, в темноте  этого  храма  под  сводами  универмага,  ощущая  запах
разложения, я был весьма  рад  тому,  что  не  вижу  ни  малейших  признаков
соблюдения такой традиции.
   Второе отличи статуи  не  так  бросалось  в  глаза,  но  было  еще  более
пугающим. Кали по-прежнему в ярости вздымала своя четыре руки: с одной  руки
свисала петля, с другой - череп,  третья  занесла  меч.  Но  четвертая  рука
оказалась свободна. На месте скульптурного  изображения  отрубленной  головы
был лишь воздух. Пальцы идола  сжимали  пустоту.  Сердце  у  меня  застучало
сильнее, а при взгляде на Санджая я понял,  что  он  тоже  старается  скрыть
страх. Запах нашего пота смешивался со  священными  ароматами  благовоний  и
мертвой плоти.
   Вошли капалики. На них не было ни мантий,  ни  каких-либо  особых  одежд.
Большинство было одето в простые  белые  дхотти,  столь  распространенные  в
сельской местности. Одни мужчины. Тьма не позволяла разглядеть  какие-нибудь
кастовые отметки брахманов, но  я  предположил,  что  несколько  священников
среди них было. Всего собралось около пятидесяти  человек.  Люди  в  черном,
которые привели нас в универмаг, отступили в тень, занимавшую большую  часть
пространства храма, и я не сомневался, что там еще много невидимых фигур.
   Кроме нас с Санджаем было еще шесть посвящаемых. Я  не  узнал  никого  из
них. Мы образовали перед статуей неровный полукруг. Капалики встали за  нами
и запели. Мой бесполезный язык едва успевал произносить ответные слова, и  я
все время на мгновение запаздывал. Санджай оставил попытки влиться  в  общий
хор и весь молебен простоял с легкой улыбкой. Лишь побелевшие губы  выдавали
его напряжение. То и дело мы оба невольно посматривали на пустую руку Кали.
   Эту песню я помнил с детства. Ее сентиментальные слова ассоциировались  у
меня с  солнечным  светом  на  камнях  храма,  с  предвкушением  праздничных
торжеств, с ароматом разбросанных цветочных лепестков. Теперь  же,  когда  я
пел ее ночью и запах разлагающегося  мяса  наполнял  влажный  воздух,  слова
приобретали другое значение:

   О Мать моя,
   Дочь Горы!
   Мир есть боль,
   Его бремя - нести прошлое;
   Я никогда не голодаю, не испытываю жажды,
   Поскольку царство его тщетно.

   Розами усыпаны ноги ее,
   Убежище, свободное от страха;
   Смерть может прошептать: Я рядом;
   Она и я встретимся, улыбаясь.

   Служба закончилась неожиданно.  Процессии  не  было.  Один  из  капаликов
взошел на невысокий помост  у  подножия  статуи.  Сейчас,  когда  мои  глаза
привыкли к темноте, я  решил,  что  узнал  этого  человека.  Он  был  важной
персоной в Калькутте. Во всяком случае, раз уж лишь после нескольких месяцев
жизни в Калькутте его лицо показалось мне знакомым, он не мог не быть важной
персоной.
   Священник говорил тихо. Шум воды  почти  полностью  заглушал  его  голос.
Говорил он о тайном обществе капаликов. "Многих призывают, - подчеркнул  он,
- но немногих избирают". Он сказал, что наше посвящение займет три года. При
этих словах у меня дух перехватило, но Санджай лишь кивнул. Тогда  я  понял,
что Санджай знал гораздо больше о процедуре посвящения, чем счел нужным  мне
рассказать.
   "Многое попросят вас сделать, чтобы доказать вашу пригодность  и  веру  в
Кали, - мягко сказал священник. - Сейчас вы можете  уйти,  но  стоит  только
ступить на Путь, как обратной дороги уже не будет".
   Тогда наступила тишина. Я посмотрел на остальных посвящаемых. Ни один  не
шелохнулся. Я бы и ушел тогда.., ушел  бы..,  если  бы  Санджай  не  остался
неподвижно стоять на месте, растянув плотно сжатые губы в бескровной улыбке.
Ноги у меня налились тяжестью, и я не мог  двинуться.  Гулкие  удары  сердца
отдавались в моих ребрах. Я едва дышал. Но я не ушел.
   "Очень хорошо, - сказал священнослужитель  Кали.  -  От  вас  потребуется
исполнить две обязанности, прежде чем мы встретимся завтра в полночь. Первую
вы можете завершить сейчас". С этими словами  священник  извлек  из  складок
своего дхотти небольшой кинжал. Я услышал слабый вздох Санджая  одновременно
со  своим.  Мы  все  ввосьмером  еще  больше   подтянулись,   насторожились,
встревожились. Но капалика лишь улыбнулся и провел лезвием по  мягкой  плоти
своей ладони. Узкая полоска крови медленно набухала и  казалась  черной  при
свете свечей. Священник убрал нож  и  взял  что-то,  напоминавшее  несколько
травинок, из сжатого кулака трупа, лежавшего под ногами идола. Одну из  этих
травинок он поднял к свету. Затем он повернул пораненную руку  ладонью  вниз
над травинкой. Отчетливо слышался звук капающей на каменный  пол  крови.  На
один конец этой трехдюймовой былинки упали несколько темно-красных слезинок.
Тут же из темноты вышел еще  один  из  капаликов,  поднял  все  травинки  и,
повернувшись к нам спиной, приблизился к статуе.
   Когда он отошел, тонкие былинки торчали из сжатого  кулака  богини  Кали.
Невозможно было определить, которая из одинаковых  былинок  помечена  кровью
священника.
   "Можешь выйти, - сказал священник. Он указал  на  Санджая.  -  Подойди  к
богине. Получи свой дар от яграта".
   К чести Санджая надо сказать, что колебался  он  лишь  долю  секунды.  Он
шагнул вперед. Казалось, богиня стала выше,  когда  Санджай  задержался  под
простертой  дланью.  Как  только  Санджай  протянул  руку,   распространился
отвратительный запах, словно именно этой секунды дожидался повергнутый труп,
чтобы выпустить газ разложения.
   Санджай дотянулся, вытащил травинку и тут же зажал ее в ладонях.  И  лишь
вернувшись в наш круг, он раскрыл сложенные чашечкой ладони и  посмотрел  на
былинку. Она была чистой.
   Следующим указали  на  тучного  человека,  стоявшего  на  противоположной
стороне линии. У него заметно тряслись ноги, когда он подходил к богине.  Он
инстинктивно спрятал взятую им травинку точно так же, как и  Санджай;  точно
так же, как делали все мы.  Затем  он  поднял  девственно  чистую  травинку.
Облегчение читалось в каждой складке его жирного лица.
   То же было и с третьим, который не смог подавить тихий судорожный  вздох,
когда заглянул в сложенные ладони и увидел там чистый стебель.  То  же  и  с
четвертым, не удержавшимся от непроизвольного всхлипа,  когда  потянулся  за
четвертой травинкой. Глаза богини смотрели  вниз.  Красный  язык,  казалось,
стал длиннее на несколько  дюймов  с  того  времени,  как  мы  пришли  сюда.
Четвертая травинка оказалась чистой.
   Меня выбрали  пятым.  Мне  казалось,  что  я  смотрю  на  себя  откуда-то
издалека, когда подходил к богине. Невозможно было не взглянуть ей  в  лицо,
прежде чем потянуться вверх. Петля покачивалась. Пустые глазницы смотрели из
хатванги. Стальное лезвие меча выглядело  острым  как  бритва.  Пока  я  там
стоял, мне казалось, что от трупа исходит бульканье.  Но  скорее  всего  это
была всего лишь вода, протекавшая прямо под нашими ногами.
   Холодные  каменные  пальцы  богини  неохотно  выпускали  выбранную   мной
травинку. По-моему, ее хватка стала крепче, когда я потянул.  Потом  былинка
вышла, и я без раздумий захлопнул на ней ладони.  При  тусклом  освещении  я
даже не заметил ее поверхности. Помню охватившее меня  веселое  возбуждение,
когда я вернулся в круг. Я ощутил необъяснимое разочарование,  когда  поднял
ладонь, повернул пальцами тонкую травинку  и  не  обнаружил  никаких  меток.
Откинув голову, я посмотрел прямо в глаза богине. Ее улыбка теперь  казалась
еще шире, зубы еще белее.
   Шестой был моложе меня,  почти  мальчик.  Тем  не  менее  он  мужественно
прошагал к жаграте и без тени сомнения выбрал свою  травинку.  Вернувшись  в
круг, он быстро поднял  ее,  и  все  мы  сразу  же  увидели  красные  пятна.
Последняя капля и в самом деле упала на темный пол.
   Тогда мы затаили дыхание, ожидая.., чего? Ничего не произошло.  Священник
сделал жест, и седьмой  из  нас  забрал  свою  травинку-пустышку.  Последний
забрал  последнюю  травинку  у  богини.  Мы   молча,   выжидательно   стояли
полукругом, как нам казалось, очень долго, пытаясь представить, о чем думает
юноша, что будет дальше. Почему он  не  убегает?  Потом  у  меня  пронеслась
мысль, что хоть я и уверен в том, что юноша каким-то образом  отмечен  Кали,
но что, если он лишь тот, кто избавлен от некоего  рока,  а  не  избран  для
него? Многих призывают, но немногих избирают, сказал священник, и  я  принял
его слова за нарочитую пародию на  вызывающую  скуку  болтовню  христианских
миссионеров, бродивших по площадям возле Майдана. А если это  означает,  что
юноша стал единственным, к кому обращена улыбка жаграваты,  что  именно  его
избрали для посвящения в капалики? В сумятице мыслей  и  догадок  у  меня  в
голове разочарование смешивалось с облегчением.
   Священник вернулся на возвышение. "Ваша первая обязанность  исполнена,  -
сказал он негромко. - Вторая должна быть закончена к тому времени, когда  вы
завтра в полночь явитесь сюда. Ступайте и услышьте повеление  Кали,  невесты
Шивы".
   Вперед вышли люди в черном и жестом призвали  нас  следовать  за  ними  к
дальней стене храма, где были небольшие ниши,  завешенные  черным.  Капалики
напоминали свадебных распорядителей, указывая одному из нас его  кабинку,  а
затем проходя на несколько шагов, чтобы указать место следующему. -  Санджай
вошел в черную нишу, а я невольно задержался  на  секунду,  после  того  как
человек в черном махнул мне.
   Кабинка была тесной и, насколько я  мог  определить  в  почти  абсолютной
темноте, не имела ни мебели, ни  украшений  на  трех  каменных  стенах.  "На
колени",  -  шепнул  человек  в  черном  и  закрыл  тяжелый  занавес.  Стало
совершенно темно. Я опустился на колени.
   Наступила мертвая тишина.  Даже  шум  воды  не  нарушал  это  раскаленное
безмолвие. Решив извлечь пользу из биения своего сердца, я начал отсчитывать
удары, и на двадцать седьмом услышал голос, нашептывавший мне прямо в ухо.
   Это был женский голос. Или, скорее, нежный бесполый голос.  Я  вскочил  и
вытянул руки, но никого рядом не было.
   "Ты принесешь мне жертву", - прошептал голос.
   Я снова опустился на колени, дрожа, ожидая, что  будут  еще  какие-нибудь
звуки или что-то коснется  меня.  Мгновение  спустя  штора  отодвинулась,  я
поднялся и вышел из ниши.
   Когда мы снова встали полукругом перед статуей, я заметил,  что  нас  уже
семеро. Хорошо, подумал я, он убежал. Но тут Санджай коснулся  моей  руки  и
кивком показал на богиню. Обнаженный  труп,  на  котором  она  плясала,  был
моложе, свежее. И без головы.
   Ее четвертая рука уже не пустовала. То, что она держала за волосы, слегка
покачивалось. Выражение юного лица было слегка  удивленным.  Падающие  капли
производили негромкий звук начинающегося дождя.
   Я не услышал ни единого вскрика. "Кали, Кали, бало бхаи, - запели  мы.  -
Кали баи аре гате наи".
   Капалики вышли. Человек в черном  проводил  нас  до  двери,  выходящей  в
темноту. В вестибюле мы надели сандалии  и  покинули  здание.  По  лабиринту
переулков мы с Санджаем выбрались на Стренд-роуд. Здесь мы подозвали рикшу и
вернулись в свое жилище. Было очень поздно.
   "Что она имела в виду? - спросил я, когда оба фонаря были зажжены,  а  мы
уже лежали под одеялами. - Какую жертву?"
   "Болван, - ответил Санджай. Его трясло не меньше, чем меня.  Кровать  его
подрагивала. - Завтра в полночь мы должны  принести  ей  тело.  Человеческое
тело. Мертвое тело".

Глава 7


   Калькутта, Калькутта, ты - ухваченное ночью поле,
   Беспредельная жестокость,
   Подобный змее разнородный поток, по которому я плыву,
   Неизвестно куда.
   Сунилкумар Нанди

   Кришна замолчал. Он хрипел все сильнее, пока его квакающий голос не  стал
идеально сочетаться с лягушачьими глазами. Мне потребовалось  усилие,  чтобы
отвести взгляд  от  Муктананджая.  Оказывается,  я  настолько  увлекся,  что
совершенно забыл о присутствии Кришны. Теперь он  вызвал  у  меня  такое  же
раздражение,  какое  может  появиться  из-за  неисправного  магнитофона  или
забарахлившего в самый неподходящий момент телевизора.
   - В чем дело? - спросил я.
   Кришна мотнул головой, и я оглянулся.  К  нам  подходил  хозяин  с  седой
щетиной.  Незаметно  для  меня,  огромное  помещение   невероятным   образом
опустело. На  всех  остальных  столах  были  расставлены  неуклюжие  стулья.
Вентиляторы остановили свое медленное вращение. Я посмотрел на,  часы.  Было
11:35.
   Владелец заведения -  если  это  был  он  -  что-то  пробурчал  Кришне  и
Муктананджаю. Кришна устало  махнул  рукой,  и  старик  повторил  фразу  уже
громче, раздраженнее.
   - В чем дело? - снова спросил я.
   - Он должен закрывать, - проквакал Кришна. - Он платит за электричество.
   Я  посмотрел  на  несколько  еще  горящих  тусклых  лампочек  и  чуть  не
расхохотался.
   - Мы можем закончить завтра, - сказал Кришна. Муктананджай  снял  очки  и
устало потирал глаза.
   - К черту, - сказал я.
   Я перебрал несколько индийских купюр,  которые  имел  с  собой,  и  подал
старику бумажку в двадцать рупий. Он  остался  стоять,  бормоча  что-то  про
себя. Я дал ему еще  десять  рупий.  Он  поскреб  свою  щетину  и  шаркающей
походкой направился к стойке. Я расстался с суммой меньше трех долларов.
   - Продолжайте, - сказал я.

***

   "Санджай не сомневался, что до полуночи нам удастся найти два трупа. Ведь
это в конце концов Калькутта.
   Утром, по пути  в  центр  города,  мы  спросили  у  перевозчиков  мертвых
животных, не приходилось ли им когда-нибудь перевозить в  своих  грузовичках
тела людей. Нет, ответили они, для этого городская муниципальная  корпорация
нанимает других людей - бедняков, но людей из касты - выходить по  утрам  на
улицы и подбирать тела, неизбежно разбросанные по тротуарам. Но это делалось
только в деловой и центральной частях города. В  более  отдаленных  районах,
где начались большие трущобы, тела оставляли семьям и псам.
   "А куда свозят тела, собранные в  центре?"  -  спросил  Санджай.  В  морг
Сассун, ответили ему. В половине одиннадцатого утра,  позавтракав  лепешками
на Майдане, мы с Санджаем пришли в морг Сассун.
   Морг занимал первый и два  подвальных  этажа  в  одном  здании  в  старом
английском квартале города. Входные ступени все еще охраняли каменные  львы,
но дверь была заперта и забита досками. Ею явно не  пользовались  уже  много
лет. Для всех надобностей служил черный ход,  к  которому  подъезжали  и  от
которого отъезжали грузовики.
   Морг был переполнен.  Закрытые  простынями  тела  лежали  на  тележках  в
коридорах и даже перед служебными помещениями. Стоял  очень  сильный  запах.
Это меня удивило.
   Человек в белой форменной одежде, с блокнотом в руках, вышел из  комнаты,
улыбнулся и спросил:
   "Чем могу помочь?"
   Я не знал, что ответить, но Санджай заговорил сразу же,  причем  довольно
убедительно:
   "Мы  из  Варанаси.  Приехали  в  Калькутту,   потому   что   двое   наших
родственников, к несчастью лишившихся земли  в  Западной  Бенгалии,  недавно
перебрались в город, чтобы найти  работу.  Как  ни  печально,  но,  по  всей
видимости, они заболели и умерли на улице, так и не найдя приличной  работы.
Жена моего бедного двоюродного брата написала нам об этом, прежде  чем  сама
вернулась к своей семье в Тамил Наду. Эта шлюха даже не попыталась  отыскать
тело мужа, но теперь приехали мы, хоть это и дорого обошлось, чтобы  отвезти
их в Варанаси для достойного сожжения".
   "А, - смотритель скривился. - У этих проклятых южанок  нет  ни  малейшего
представления о приличиях. Животные".