ирпичные трубы  извергали  в  небо  пламя.
Днем я приходил сюда с другой стороны. Из пелены  мороси  возник  человек  в
черном, открыл ворота и пропустил нас.
   Фары высвечивали  пустые  кирпичные  строения,  железнодорожные  ветки  и
небольшую горку грязи, на которой валялся заброшенный грузовик, полузаросший
бурьяном. Остановились мы перед широкой дверью, освещенной желтой лампочкой.
На свету кружилась мошкара.
   - Выходите, пожалуйста. Внутри было  много  дверей  и  коридоров.  К  нам
присоединились двое в черном с фонариками. Откуда-то доносились приглушенные
звуки ситара и барабанный бой. Наверху узкой  лестницы  мы  остановились,  и
люди в черном резко обратились к водителю. Потом начался обыск.
   Один из них взял пакет с книгами.  Я  покорно  стоял,  пока  грубые  руки
похлопывали меня по бокам, ощупывали бедра, скользили вверх-вниз  по  ногам.
Водитель открыл пакет и достал верхние три книжки в  бумажных  обложках.  Он
перелистал их почти сердито,  швырнул  обратно  и  извлек  из  пакета  книгу
побольше, в переплете. Он показал ее остальным. Это был не Даррелл.  Человек
в хаки бросил ее обратно, завернул пакет и отдал мне, не говоря ни слова.
   Я остался на месте. Ко мне возвращалась способность дышать.
   Капалика в черном махнул фонариком, и я последовал за ним  по  еще  одной
короткой лестнице, а потом направо, по узкому проходу. Он открыл дверь, и  я
вошел.
   Комната была не больше той, где мы встретились в первый раз, но здесь  не
было штор. Керосиновая лампа стояла на деревянной полке рядом  с  фарфоровой
чашкой, деревянными мисками,  несколькими  книгами  и  бронзовой  статуэткой
Будды. Странно, что воплощение Кали держит у себя изображение Будды.
   На полу рядом с низким столиком, сгорбившись и скрестив ноги, сидел  Дас.
Он изучал тонкую книжечку, но поднял взгляд при моем появлении. Более  яркий
свет делал его недуг еще очевиднее. - А, мистер Лузак.
   - Это я, мистер Дас.
   - Очень любезно, что вы пришли еще раз. Я  оглядел  комнатушку.  Открытая
дверь сзади вела в темноту. Откуда-то доносился запах ладана. Я едва  слышал
нестройное бренчание ситара.
   - Это книги? - спросил Дас, сделав, неуклюжий жест замотанными  в  тряпки
руками.
   - Да.
   Я опустился на колени на  деревянный  пол  и  положил  пакет  на  столик.
Жертвоприношение. Фонарь зашипел. Зеленовато-желтый свет освещал  чешуйчатые
пятна разложения на правой щеке поэта. Глубокие борозды на  голове  казались
белыми в сравнении с темной кожей.  Сгустки  слизи  закрывали  изуродованные
ноздри Даса, и свист его дыхания отчетливо слышался на фоне шипения лампы.
   - А-а-а, - вздохнул Дас. Он почти  благоговейно  положил  руки  на  мятую
бумагу. - Книжная торговля Мэнни. Да, мистер Лузак, когда-то я был хорошо  с
ним  знаком..  Как-то  во  время  войны  я  продал   Мэнни   свое   собрание
романтической поэзии, поскольку не хватало денег на жилье. Он отложил  книги
до тех пор, пока я не смог выкупить их через несколько лет;
   Большие, влажные глаза Даса вновь остановились на мне. И  я  в  очередной
раз невольно испытал потрясение от застывшего в них сознания боли.
   - Вы принесли мне Эдвина Арлингтона Робинсона?
   - Да, - ответил я. Голос мой дрожал, и я резко прокашлялся. - Не  уверен,
что ставлю его столь же высоко, как вы. Возможно, вы измените  свое  мнение.
Его "Ричард Кори" недостоин поэта. Здесь нет надежды.
   - Иногда надежды нет, - прошептал Дас.
   - Хоть немного надежды есть всегда, мистер Дас.
   - Нет, мистер Лузак. Иногда остается  только  боль.  И  покорность  перед
болью. Да, возможно, неприятие мира, требующего такой боли.
   - Неприятие есть одна из форм надежды, разве не так, сэр?
   Дас долго смотрел на меня. Потом  он  бросил  быстрый  взгляд  в  сторону
затемненной задней комнаты и поднял книгу, которую читал.
   - Это вам, мистер Лузак.
   Он положил ее на столик, чтобы мне не пришлось брать ее из его рук.
   Книга была старая, тонкая, в красивом  переплете,  с  толстыми,  тяжелыми
пергаментными листами. Я провел рукой по тисненому матерчатому  переплету  и
раскрыл ее. Тяжелые листы не пожелтели и  не  стали  хрупкими  от  возраста.
Корешок  не  приобрел  жесткости.  Все  в  этом  тонком  томике  говорило  о
мастерстве и бережном отношении.
   Некоторые из стихов были на бенгальском, другие - на английском. Стихи на
английском я узнал сразу. Длинная надпись на форзаце была на бенгальском, но
та же самая рука нанесла заключительные слова на  английском:  "Юному  Дасу,
самому многообещающему, из моих "Избранных Восьми".  С  любовью..."  Подпись
была неразборчива, но я видел ее недавно под стеклом, торопливо нацарапанную
под речью нобелевского лауреата. "Рабиндранат Тагор, март 1939".
   - Я не могу принять это, сэр.
   Дас лишь посмотрел на меня. В его древнем, вневременном  взгляде  застыла
печаль, но теперь его озаряла целеустремленность,  которой  я  до  этого  не
замечал. Он смотрел на меня, и я больше не стал спорить.
   Дрожь прокатилась по телу поэта, и я понял, какие усилия  требовались  от
него для сосредоточенного разговора. Я поднялся, чтобы уйти.
   - Нет, - прошептал Дас. - Ближе.
   Я опустился на одно колено. От распадающейся плоти  несчастного  исходила
вонь. У меня у самого по коже побежали мурашки, когда  я  наклонился,  чтобы
лучше слышать.
   - Сегодня, - заскрежетал он, - я  говорил  о  власти.  Все  насилие  есть
власть. Она - именно такая власть. Она не знает пределов.  Время  ничего  не
значит для Нее. Боль для Нее имеет сладкий запах жертвы. Сейчас Ее время. Ее
песня не имеет конца. Ее время прошло еще один круг.
   Он перешел на бенгали, потом - на ломаный французский, потом заговорил на
хинди. Он бредил. Глаза смотрели  куда-то  в  пространство,  а  болезненный,
свистящий поток слов уходил в пустоту.
   - Да, - печально сказал я.
   - Насилие есть власть. Боль есть власть.  Сейчас  Ее  время.  Вы  видите?
Разве вы не видите?
   Он сорвался на крик. Я хотел успокоить его, прежде чем ворвутся капалики,
но мог лишь стоять, преклонив колено, и слушать. Огонь в лампе потрескивал в
такт его возбужденному шипению.
   - Центр не может выдержать. На мир  выпущена  чистая  анархия!  Песнь  Ее
только началась...
   Старик подался  вперед,  из  его  источенных  легких  вырывалось  хриплое
дыхание. Потом он, казалось, пришел в себя. Дикое, рассеянное выражение глаз
сменилось страшной усталостью. Изъеденная проказой рука  поглаживала  стопку
книг на столе, словно кошку. Заговорил он  уже  спокойным,  почти  будничным
голосом.
   - Знайте, мистер Лузак: это век невыразимого. Но есть деяния за пределами
невыразимого.
   Я взглянул на него, но Дас на меня не смотрел. Он вообще  не  смотрел  на
какой-либо предмет в комнате.
   - Мы всегда были способны совершать невыразимое, - прошептал он. - Она же
способна совершать немыслимое. Теперь мы вольны следовать.
   Дас замолчал. Слюна смачивала его  подбородок.  Теперь  я  знал,  что  он
повредился в рассудке. Тишина растянулась на несколько минут. Наконец, ценой
больших  усилий,  ему  удалось  вывести  себя  из  этого  состояния,  и   он
сосредоточил взгляд на мне. Гниющий  обрубок  руки,  замотанной  в  грязные,
прелые тряпки поднялся в благословляющим жесте.
   - Ступайте. Теперь ступайте. Идите же.  Меня  отчаянно  трясло,  когда  я
шаткой походкой вышел в  коридор.  Лучи  фонарей  вспыхнули  в  темноте  мне
навстречу. Грубая рука  забрала  у  меня  томик  Тагора,  повертела,  отдала
обратно. Сжав книгу обеими руками, я пошел  за  кругом  света  по  лабиринту
коридоров и лестниц.
   Мы были уже рядом с открытой дверью, я уже видел машину  и  ощущал  запах
дождя,  как  вдруг  грянули   выстрелы.   Два   отрывистых   хлопка,   почти
одновременных, прозвучавших категорически и бесповоротно.
   Четверо сопровождавших остановились, заорали что-то друг другу на бенгали
и взбежали обратно по  лестнице.  На  несколько  секунд  я  остался  один  у
открытой двери. Я безучастно смотрел в темноту и дождь. Я  онемел,  не  веря
происходящему, боясь действовать, почти утратив способность думать. Потом по
ступенькам слетел коренастый в хаки, схватил меня  за  рубашку  на  груди  и
поволок наверх с другими бегущими людьми.
   От лампы по-прежнему исходил холодный белый свет. Лучи фонарей прыгали  и
сходились в одну точку. Меня выпихнули вперед,  заставив  протолкнуться  меж
чьих-то плечей, через кольцо шума в центр тишины.
   Дас, казалось, положил голову на стол. Маленький хромированный  пистолет,
крепко зажатый в левой руке, был непристойно всунут в  разбухший  рот.  Один
глаз был почти закрыт, а второй, на месте которого  виднелся  только  белок,
вздувался, словно в разнесенном  черепе  продолжало  накапливаться  огромное
давление. Темная кровь, непрекращающимся потоком вытекающая изо  рта,  ушей,
ноздрей, уже образовала целую лужу. В воздухе витал запах ладана и пороховой
гари.
   Раздавались резкие возгласы. В комнате было  человек  восемь-девять,  еще
больше собралось в темном коридоре. Кто-то орал. Другой из присутствовавших,
разведя руками, случайно ткнул меня в грудь. Человек в хаки протянул руку  и
вырвал пистолет из сомкнутых челюстей Даса, сломав у него при этом  передний
зуб. Он помахал окровавленным пистолетом и испустил высокий,  тонкий  вопль,
который в равной степени мог  быть  и  молитвой,  и  проклятием.  В  комнату
натолкалось еще больше народу.
   Это не наяву. Я почти ничего не ощущал. В ушах у меня стоял громкий  гул.
Толкотня вокруг казалась чем-то далеким, не имеющим ко мне отношения.
   Вошел еще один человек - пожилой, лысый, в  простом  крестьянском  дхоти.
Однако простота его обличья не соответствовала той почтительности, с которой
расступилась перед ним толпа. Он на секунду взглянул  на  тело  Даса,  потом
коснулся головы прокаженного мягко, почти благоговейно,  так  же,  как  поэт
касался подаренных мной книг. Затем он обратил взгляд своих  черных  глаз  в
мою сторону и что-то негромко сказал толпе.
   Чужие пальцы вцепились в мою рубашку и руки, и меня поволокли в темноту.

***

   Не знаю, сколько я просидел в  пустой  комнате.  Из-за  двери  доносились
какие-то звуки. Небольшая масляная лампа давала мне свет. Сидя  на  полу,  я
пытался думать об Амрите  и  ребенке,  но  не  мог.  Я  ни  на  чем  не  мог
сосредоточиться. Болела голова. Через некоторое время я взял оставленную мне
книгу и прочитал несколько стихов Тагора на английском.
   Потом вошли трое мужчин. Один из  них  протянул  мне  маленькую  чашку  и
блюдце. Я увидел поднимающийся от темной поверхности чая пар.
   - Нет, спасибо, - сказал я и вернулся к чтению.
   - Пей, - произнес коренастый.
   - Нет.
   Человек в хаки взял меня за левую руку  и  одним  движением  кисти  вверх
сломал мне мизинец. Я закричал. Книга упала на пол. Я  схватил  покалеченную
руку и стал раскачиваться от боли. Мне снова протянули чай.
   - Пей.
   Я взял чашку и отпил. Горький чай обжег мне язык. Я закашлялся, выплеснув
часть жидкости обратно, но все трое продолжали смотреть, пока  я  не  допил.
Мой отогнутый назад мизинец выглядел почти комично, но по  кисти  и  руке  к
основанию шеи катилась огненная волна, Кто-то забрал у меня  чашку,  и  двое
вышли. Коренастый ухмыльнулся и потрепал меня по плечу  как  ребенка.  Затем
ушел и он, оставив меня одного с горьким привкусом чая и малодушия во рту.
   Я попробовал вправить палец, но от одного только прикосновения к  нему  у
меня вырвался крик, и я чуть не потерял сознание.  Я  покрылся  потом,  кожа
стала холодной и липкой. Правой рукой я  поднял  книгу,  открыл  ее  на  той
странице,  где  читал,  и  попытался  сосредоточиться  на  стихотворении   о
случайной встрече в поезде. Я все еще  слегка  раскачивался,  постанывая  от
боли.
   Горло горело от чего-то, намешанного в чай. Через несколько  минут  слова
на странице странным образом уехали влево и исчезли полностью.
   Я  попытался  подняться,  но  именно  в  эту   секунду   масляная   лампа
ослепительно вспыхнула и погасла, оставив темноту.

***

   Темнота. Боль и темнота.
   Боль перенесла меня из моей собственной уютной темноты во мрак  не  столь
милосердный, но не менее полный. Я лежал, судя  по  ощущениям,  на  холодном
каменном полу. Не было ни малейшего проблеска света. Я сел и тут  же  громко
вскрикнул от боли, пронзившей левую руку. С каждым ударом сердца тупая  боль
все нарастала.
   Я пошарил кругом правой рукой. Ничего. Холодный камень  и  горячий  сырой
воздух. Мои глаза еще не привыкли к темноте. В такой полной тьме я  оказался
лишь однажды, когда лазил с приятелями по пещерам в Миссури - в тот  раз  мы
одновременно  погасили  наши   карбидные   лампы.   Эта   темнота   вызывала
клаустрофобию, раздавливала. Я застонал  при  внезапной  мысли.  Вдруг  меня
ослепили ?
   Но веки на ощупь были  в  порядке.  Нигде  на  лице  не  ощущалось  боли;
оставалось лишь тошнотворное головокружение после чая. Нет, спасибо,  сказал
я тогда. Я хихикнул, но тут же подавил, пока мог, эти дурацкие звуки.
   Я пополз, бережно прижимая к груди левую руку. Пальцами я нащупал стену -
гладкая кладка или камень. Я в подземелье?
   Когда я поднялся на ноги, головокружение усилилось.  Я  припал  к  стене,
приложившись щекой к ее  холодной  поверхности.  Одного  прикосновения  было
достаточно, чтобы убедиться, что они оставили на мне мою собственную одежду.
Я решил обшарить карманы. В карманах рубашки  была  квитанция  авиакомпании,
одна из двух записных книжек, что поменьше, фломастер  и  комочки  глины  от
камня, который я клал сюда. Карманы брюк содержали ключ от номера, бумажник,
мелочь, клочок бумаги и спички, которые мне дала Амрита.
   Спички!
   Я заставил себя удерживать книжечку спичек  дрожащей  левой  рукой,  пока
зажигал, прикрывал и поднимал спичку.
   Комната оказалась нишей: три капитальные стены и  черная  штора.  Во  мне
нарастало  ощущение  уже  виденного.  Я  успел  приподнять  край   шторы   и
почувствовать за ней еще более обширную темноту, прежде чем спичка  погасла,
опалив мои пальцы.
   Я ждал,  прислушивался.  Потоки  воздуха  обдували  лицо.  Я  не  решился
зажигать еще одну спичку на тот случай, если кто-то поджидал меня в  большем
помещении снаружи. На фоне собственного неровного дыхания  я  слышал  тихий,
шелестящий звук. Дыхание великана. Или реки.
   Проверяя пол впереди себя ногой, я проскользнул  через  тяжелую  ткань  и
выбрался  в  огромное,  открытое  пространство.  Я  ничего  не   видел,   но
чувствовалось, что оно огромное. Воздух здесь  казался  более  прохладным  и
перемещался беспорядочными потоками, донося до меня аромат ладана и  чего-то
более крепкого, насыщенного и густого как запах пролежавших неделю отбросов.
   Я передвигался маленькими шажками,  осторожно  водя  перед  собой  правой
рукой, и старался не вспоминать образы - очищенные от напевного английского,
- которые все равно лезли в голову. Пройдя двадцать пять шагов, я ни на  что
не наткнулся. Капалики могли вернуться в любую секунду. Они и  сейчас  могли
находиться здесь. Я побежал. Я несся в  темноте  без  оглядки,  открыв  рот,
прижимая к груди левую руку.
   Что-то ударило меня по голове. Перед глазами у  меня  пошли  разноцветные
круги, и я упал, ударился о камень, снова упал. Приземлился я на левую  руку
и завопил от  боли  и  сотрясения.  Книжечка  со  спичками  выскользнула  из
пальцев. Я встал на колени  и  начал  отчаянно  шарить  вокруг,  не  обращая
внимания на боль, ожидая в любой момент второго удара.
   Моя правая рука нащупала картонный квадратик. Меня так трясло, что первую
спичку я зажег только с третьей попытки. Я посмотрел вверх.
   Я стоял на коленях у основания статуи  Кали.  Головой  я  ударился  о  ее
нижнюю, опущенную руку. Я моргнул, потому что в глаз с правой  брови  стекла
струйка крови.
   Я поднялся, несмотря на страшное  головокружение.  Я  не  мог  стоять  на
коленях перед этим созданием.
   - Ты меня слышишь, сука? - громко  сказал  я  темному  каменному  лицу  в
четырех футах надо мной. - Я не стою перед  тобой  на  коленях.  Ты  слышишь
меня?
   Пустые глаза даже не смотрели в мою сторону. Зубы и язык напоминали ужасы
из детских комиксов.
   - Сука, - сказал я, и спичка догорела.
   Я побрел с невысокого помоста, подальше от идола в черную пустоту.  Через
десять шагов я остановился. Теперь нет смысла  обшаривать  темноту.  Времени
было в обрез. Я зажег спичку и держал ее, пока  не  вытащил  квитанцию.  Мой
маленький факел высветил круг радиусом метров пять, когда я поднял  его  над
собой, чтобы поискать вокруг дверь или окно. Я застыл, пока  горящая  бумага
не обожгла мне пальцы.
   Статуя исчезла.
   Пьедестал и помост, на котором она стояла, были пустыми. Что-то скреблось
и царапалось за  пределами  угасающего  света.  Слева  наблюдалось  какое-то
движение, а потом я уронил горящую бумагу, и темнота вернулась.
   Я зажег следующую спичку. Ее хилый огонек еле  освещал  меня.  Я  вытащил
записную книжку из  кармана  рубашки,  вырвал  несколько  листков  зубами  и
поменял руки. Спичка догорела. Не далее чем метрах в трех от меня послышался
какой-то звук.
   Еще одна спичка. Я выплюнул смятые листочки, опустился на колени и поднес
к ним язычок пламени, прежде чем  угас  голубоватый  огонек.  От  маленького
костра распространился свет.
   Существо застыло на середине движения, скрючившись на шести  конечностях,
словно громадный безволосый паук, но пальцы на этих конечностях шевелились и
извивались. Лицо на  изогнутой  шее  было  обращено  в  мою  сторону.  Груди
свисали, будто яичники на брюхе у насекомого.
   Ты не настоящая.
   Кали разомкнула губы и зашипела на меня. Рот у нее широко открылся.  Алый
язык выполз наружу на пять дюймов, на десять; он раскатывался  как  красный,
тающий воск, пока не коснулся пола, где кончик его завернулся, будто змея  в
охотничьей стойке, и стремительно заскользил по каменному полу ко мне, Тогда
я закричал. Я закричал снова и бросил в огонь остатки записной книжки. Потом
я поднял горящую картонку и шагнул навстречу шипящему кошмару.
   Язык метнулся наискось, чуть не зацепив мою ногу, и  чудовище  попятилось
назад на шести согнутых конечностях, пока не исчезло в темноте за  пределами
неверного света. Записная книжка уже жгла мне пальцы. Я отшвырнул догорающий
факел в направлении скребущих звуков, повернулся и побежал в другую сторону.
   Я бежал во всю мочь, ничего не видя, ничего  не  ощущая,  прижав  руки  к
туловищу, и если бы не зажег еще одну спичку на бегу, я врезался бы  головой
прямо в стену. Но я все равно столкнулся с  ней  и  закричал,  когда  спичка
погасла. Я развернулся, одновременно чиркая другой спичкой. Справа  от  меня
холодно светились глаза. Слышался звук, напоминавший кошачье рыгание.
   Я прижался спиной к деревянной  стене.  Если  бы  там  была  какая-нибудь
занавеска, хоть что-нибудь легковоспламеняющееся, я бы тогда устроил поджог.
Лучше сгинуть в ослепительном пламени горящего здания, чем дрожать в темноте
наедине с этим.
   Я скользил по стене влево, зажигая спичку за спичкой,  пока  не  осталось
лишь несколько штук. Глаза больше  не  показывались.  Покалеченной  рукой  я
нащупывал доски, щепки, гвозди, но только не  дверь  и  не  окно.  Скребущие
звуки слышались отовсюду, хрящи царапали по камню и  дереву.  Головокружение
стало еще сильнее, я еле держался на ногах.
   Должен же здесь быть выход.
   Я остановился, поднял вверх скрученную спичку, сделал вдох  и  зажег  все
оставшиеся. Короткая, яркая вспышка  высветила  в  трех  футах  у  меня  над
головой очертания окна. Стекла уцелели, но были замазаны черным. Свет погас,
когда умирающее пламя ущипнуло мои пальцы.
   Бросив догорающую  картонку,  я  присел  и  прыгнул.  Оконная  рама  была
утоплена, и пальцами я нащупал ручку. Ногами я  засучил  по  гладкой  стене,
пытаясь найти опору. Каким-то образом мне удалось опереться локтем об  узкий
подоконник, коснувшись ще