м займусь. Мы его непременно получим.
     --  Папе  ничего не стоит туда сходить. Как только он вернется домой, он
сразу  же  пойдет  и  узнает.  Я  его  хоть сейчас разыщу и попрошу, чтоб он

сходил.
     --  Ничего у него не получится, -- отвечал Сно-упс. -- Предоставь это дело
мне. Уж я-то твое ружье получу, можешь не сомневаться.
     --  Я  ему  скажу,  что  я у вас работал. Я все письма наизусть помню, --
сказал мальчик.
     -- Нет, нет, обожди, я сам все сделаю. Завтра с утра пойду на почту.
     --  Хорошо,  мистер  Сноупс.  --  Он  снова без всякого удовольствия съел
конфету  и  пошел  к  двери. -- Я эти письма все до одного запомнил. Бьюсь об
заклад,  что  могу  сесть  и  снова все написать. Об заклад бьюсь, что могу.
Скажите,  пожалуйста,  мистер Сноупс, кто такой Хэл Вагнер? Он в Джефферсоне
живет?
     --  Нет,  нет,  ты  его  не знаешь. Он почти никогда не бывает в городе.
Потому-то я его дела и веду. А ружьем я займусь, обязательно займусь.
     В дверях мальчик помедлил.
     --  Такие  ружья  в  скобяной  лавке Уотса продаются. Очень хорошие. Мне
очень хочется такое ружье. Очень хочется, сэр.
     --  Да,  да,  --  повторил  Сноупс,  --  наше  будет здесь завтра. Подожди
немножко, я уж позабочусь, чтобы ты его получил.
     Мальчик  вышел. Сноупс запер дверь и постоял возле нее, опустив голову,
сжимая  и  разжимая  кулаки  и  треща  суставами.  Потом он сжег над камином
сложенный  листок  бумаги  и  растер  ногой  пепел.  Достав нож, он срезал с
первой  страницы  письма  адрес,  со  второй  подпись, сложил обе страницы и
сунул  в  дешевый  конверт.  Потом запечатал конверт, приклеил марку и левой
рукой  печатными буквами старательно вывел адрес. Вечером он отнес письмо на
станцию и опустил в ящик почтового вагона.
     На  следующий  день Вирджил Бирд застрелил пересмешника, который пел на
персиковом дереве в углу двора.





5


     Временами,   слоняясь   без   дела   по   усадьбе,  Саймон  смотрел  на
простирающиеся  вдали  луга,  где паслись упряжные лошади, с каждым днем все
больше  терявшие  свою  гордую осанку от праздности и отсутствия ежедневного
ухода,  или проходил мимо каретника, где неподвижно стояла коляска, укоряюще
задрав  кверху  дышло,  а  висящие  на  гвозде  пыльник и цилиндр медленно и
терпеливо  собирали  пыль,  тоже  заждавшись  в  безропотном  вопросительном
молчанье.  И  в  эти  минуты,  когда  он,  жалкий  и  немного сгорбленный от
бестолкового  упрямства  и от старости, стоял на просторной, увитой розами и
глициниями  веранде,  неизменной  в своем безмятежном покое, и наблюдал, как
Сарторисы  приезжают и уезжают на машине, от которой джентльмен былых времен
мог  бы  только  пренебрежительно  отвернуться  и  которой  любой  босяк мог
владеть,  а  любой  остолоп -- управлять, ему казалось, что рядом с ним стоит
Джон   Сарторис   и  его  бородатое  лицо  с  ястребиным  профилем  выражает
высокомерное и тонкое презренье.

     И  когда  он  стоял,  озаренный  косыми  лучами  предвечернего  солнца,
которое,  склоняясь  к  закату,  обходило  южную  сторону крыльца, а воздух,
напоенный  тысячью  пьянящих  ароматов народившейся весны, звенел полусонным
гудением  насекомых  и  неумолчным  щебетом птиц, до Айсона, появлявшегося в
прохладном  дверном  проеме  или  за углом, доносилось монотонное бормотание
деда,  полное  ворчливого  недоумения  и  досады, и Айсом шел на кухню, где,
мурлыкая бесконечную мелодию, неустанно трудилась его невозмутимая мать.
     --  Дедушка  опять со Старым Хозяином разговаривает, -- сообщал ей Айсом.
-- Дай мне картошки, мама.
     --  А  что, мисс Дженни тебе нынче никакой работы не нашла? -- спрашивала
Элнора, подавая ему картошку.
     -- Нет, мэм. Она опять на этом ихнем томобиле уехала.
     --  Еще  слава  Богу, что мистер Баярд и тебя вместе с ней не прихватил.
Ну,  а  теперь  проваливай  из  кухни.  Я  уже  вымыла  пол,  а ты тут опять
наследишь.
     В   эти  дни  Айсом  часто  слышал,  как  дед  его  беседует  с  Джоном
Сарторисом;  в  конюшне,  возле  цветочных  клумб  или на газоне он ворчливо
толковал  что-то этой дерзкой тени, властвовавшей над домом, над жизнью всех
домашних  и  даже  надо  всей  округой,  которую  пересекала  построенная им
железная   дорога,   казавшаяся  издали  совсем  крохотной.  Миниатюра  эта,
выписанная  точно и четко, напоминала декорацию спектакля, поставленного для
развлечения  человека,  чья  упрямая мечта так ядовито и лукаво смеялась над
ним,  пока  сама оставалась нечистой, теперь же, когда мечтатель освободился
от  низменности своей гордыни и столь же низменной плоти, засияла чистотой и
благородством.
     --  Нечего  сказать,  экипаж  для джентльмена! -- бормотал Саймон. Он уже
снова  ковырял  мотыгой  клумбу  с  шалфеем.  --  Разъезжает на этой штуке, а
настоящий джентльменский экипаж в каретнике гниет.
     О  мисс  Дженни  он  не  задумывался.  Не  все  ли  равно, на чем ездят
женщины,  если  мужчины  им  разрешают. Они только выставляют напоказ экипаж
джентльмена,  они всего лишь барометр его положения, зеркало его родовитости
-- это даже лошади понимают.
     --  Ваш  родной  сын,  и  ваш  родной внук прямо у вас под носом на этой
новомодной  штуковине  катаются, -- продолжал он, -- и вы это терпите. Вы сами
ничуть  не  лучше  их.  Вам  бы  надо издать закон, масса Джон, ведь теперь,
после  всех  этих  заморских  войн, молодые люди и знать не знают, что такое
благородные  манеры,  они  не  знают,  как джентльмен должен себя вести. Как
по-вашему,  что люди думают, когда видят, что ваша родня разъезжает на такой
же  таратайке,  на  какой  самая  последняя  шваль  ездит?  Вы  им спуску не
давайте,  масса  Джон.  Ведь  в  наших краях Сарторисы еще до войны знатными
господами были. А вы теперь на них поглядите!
     Опершись  о  мотыгу,  он  смотрел,  как  автомобиль пронесся по аллее и
остановился  возле  дома. Мисс Дженни с молодым Баярдом вышли и поднялись на
веранду.  Мотор  все  еще  работал,  в чистом предвечернем воздухе трепетала
тонкая  струйка  выхлопных  газов,  и  Саймон  с  мотыгой  в руках подошел и
уставился  на  множество  циферблатов  и  кнопок  на  приборном щитке. Баярд
обернулся в дверях и окликнул его:
     -- Выключи зажигание, Саймон.
     -- Чего выключить?
     -- Видишь  вон  ту  блестящую  ручку  около рулевого колеса? Поверни  ее
вниз.
     --  Нет,  сэр,  --  ответил Саймон, пятясь от автомобиля, -- як нему ни за
что не притронусь. Не хочу я, чтоб он у меня под носом на воздух взлетел.
     --  Ничего  с тобой не будет, -- с досадой буркнул Баярд. -- Просто возьми
и поверни ее вниз. Вон ту блестящую штуку.
     Саймон  подозрительно  смотрел  на  всевозможные  приборы,  но ближе не
подходил; потом вытянул шею и заглянул в машину.
     --  Ничего  я  там не вижу, только одна большая палка из пола торчит. Вы
про нее, что ли, говорите?
     --  Проклятье!  -- выругался Баярд. Двумя прыжками соскочив с веранды, он
открыл  дверцу и под любопытным прищуренным взглядом Саймона повернул рычаг.
Мурлыканье мотора смолкло.
     --  Ах,  вот  вы,  значит,  про что говорили, -- сказал Саймон. Посмотрев
некоторое  время  на рычаг, он выпрямился и уставился на капот. -- Теперь тут
внизу уже не кипит? Значит, ее так останавливают?
     Но Баярд уже снова поднялся по ступенькам и вошел в дом.
     Саймон  еще  немного постоял, изучая блестящую длинную штуковину; время
от  времени  он  дотрагивался  до нее рукой, но тут же вытирал руку о штаны.
Потом  медленно  обошел  вокруг, пощупал шины, бормоча что-то себе под нос и
качая  головой.  После этого он вернулся к клумбе с шалфеем, где и нашел его
Баярд, вскоре выскочивший из дома.
     --   Хочешь   прокатиться,   Саймон?   --   спросил  он.  Мотыга  Саймона
остановилась, и он выпрямился.
     -- Кто -- я, что ли?
     --  Ну  да,  ты.  Пошли.  Прокатимся  немножко по дороге. Саймон стоял с
застывшей в неподвижности мотыгой и медленно почесывал затылок.
     --  Идем,  --  сказал  Баярд,  -- мы только немножко прокатимся по дороге.
Ничего с тобой не сделается.
     --  Ладно,  сэр, -- согласился Саймон. -- Пожалуй, со мной и правда ничего
не сделается.
     Пока  Баярд  потихоньку  подталкивал  его  к  автомобилю,  он,  уже  не
сопротивляясь,  прищуренным глазом задумчиво изучал различные его части, как
нечто,   долженствующее   отныне  стать  реальной  величиной  в  его  жизни.
Остановившись  возле  дверцы  и  уже занеся ногу на подножку, он в последний
раз  попытался  дать  отпор  коварным  силам,  лишающим человека способности
здраво рассуждать.
     -- А вы не будете гонять по кустам, как в тот день с Айсомом?
     Баярд  успокоил  его,  и  он медленно забрался внутрь, невнятно бормоча
какие-то  слова,  в  которых уже заранее слышалась тревога, и сел на краешек
переднего  сиденья,  поджав под себя ноги и вцепившись одной рукой в дверцу,
а  другой  --  в ворот своей рубашки. Автомобиль пронесся по аллее и, миновав
ворота,  выехал  на  большую дорогу, а он все еще сидел сгорбившись и сильно
подавшись  вперед. Автомобиль набрал скорость, и Саймон внезапным судорожным
движением  схватил  свою  шляпу  как раз в ту секунду, когда она готова была
слететь у него с головы.
     --  Может,  уже  хватит,  а? -- громко предложил он и нахлобучил шляпу на
лоб,  но  не успел он выпустить ее из рук, как ему тут же пришлось снова изо
всех  сил  в  нее  вцепиться,  и  тогда он снял ее совсем, зажал под мышкой,
опять  ухватился за что-то, спрятанное на груди, и громче прежнего сказал: --
Мне  надо  сегодня  прополоть  эту  клумбу. Пожалуйста, сэр, мистер Баярд, --
добавил  он,  всем  своим  высохшим старым телом подаваясь вперед и украдкой
бросая   быстрые   взгляды  на  придорожные  кусты,  которые  с  нарастающей
скоростью проносились мимо.
     Потом  Баярд  наклонился  к  рулю,  и Саймон увидел, как напряглась его
рука,  и  они рванулись вперед с гулом, напоминающим глухие раскаты далекого
грома.  Немыслимая  лента  дороги  раскалывалась  под  машиной  и  исчезала,
вздымаясь  бешеным  вихрем  пыли, а придорожные заросли сливались в сплошной
струящийся  туннель. Саймон не проронил ни слова, не издал ни единого звука,
и  когда  Баярд,  свирепо  усмехаясь,  оскалился, он уже стоял на коленях на
полу,  зажав  под  мышкой  старую  потрепанную  шляпу и вцепившись в отворот
рубашки.  Спустя  некоторое  время Баярд снова взглянул на Саймона и увидел,
что  тот  смотрит  на него, и что мутная радужная оболочка его глаз, утратив
темно-коричневый  цвет,  на  котором обычно даже не выделялись зрачки, стала
совсем  красной,  и что глаза его, не мигая, встречают свирепые порывы ветра
и  светятся  бессмысленным  фосфоресцирующим  блеском,  как глаза животного.
Баярд с силой нажал на педаль газа.
     По  дороге мирно плелся фургон. В него была впряжена пара сонных мулов,
а  внутри,  сидя  на стульях, дремало несколько негритянок. Некоторые из них
были  в  штанах.  Мулы  не  проснулись даже тогда, когда автомобиль влетел в
неглубокую  канаву, снова выскочил на дорогу и, не замедляя хода, с грохотом
рванулся  дальше,  -- они невозмутимо плелись вперед, увлекая за собой пустой
фургон  с опрокинутыми стульями. Грохот вскоре утих, но автомобиль продолжал
по  инерции  нестись, а потом вдруг завилял из стороны в сторону, потому что
Баярд  пытался  оторвать  руки  Саймона  от  рычага. Саймон, крепко зажмурив
глаза,  стоял  на  коленях  на  полу,  обеими  руками  вцепившись в рычаг, и
встречный ветер играл клочьями его седых волос.
     -- Отпусти! -- заорал Баярд.
     --  Ее  так  останавливают,  господи!  Ее  так останавливают, господи! --
вопил  Саймон, прикрывая рычаг обеими руками, между тем как Баярд молотил по
ним  кулаком.  Саймон  не  выпускал  рычаг  до  тех  пор, пока автомобиль не
замедлил  ход  и  не  остановился. Тогда он ощупью отворил дверцу и вылез на
дорогу.
     Баярд  окликнул  его,  но  он  быстро пошел назад, прихрамывая и волоча
ногу.
     --  Саймон!  --  снова крикнул Баярд. Но Саймон одеревенелой походкой шел
дальше,  напоминая  человека,  который  долгое  время  не пользовался своими
конечностями. -- Саймон!
     Саймон  не  замедлял  шага  и не оглядывался, и тогда Баярд снова завел
мотор  и ехал вперед до тех пор, пока не смог развернуться. Догнав Саймона и
остановившись,  он  увидел,  что  тот  стоит  в  придорожной канаве, опустив
голову на руки.
     -- Иди сюда и залезай обратно, -- приказал Баярд.
     -- Нет, сэр, я лучше пешком пойду.
     --  Залезай,  тебе говорят! -- резко скомандовал Баярд. Он открыл дверцу,
но  Саймон  стоял  в  канаве, засунув руку за пазуху, и Баярд увидел, что он
дрожит  как  в  лихорадке.  -- Иди сюда, старый осел, я ничего худого тебе не
сделаю.
     --  Я  пойду домой пешком, -- упрямо, но беззлобно твердил Саймон. -- А вы
себе поезжайте на этой штуковине.
     --  Ах, да садись же, Саймон. Я не думал, что ты так сильно испугаешься.
Я поеду тихо. Иди сюда.
     --   Поезжайте  домой,  --  снова  сказал  Саймон.  --  Они  будут  о  вас
беспокоиться. Вы им скажете, где я.
     Баярд  с  минуту  глядел  на  него,  но Саймон стоял отвернувшись, и он
захлопнул  дверцу и поехал вперед. Саймон и тут не поднял глаз, не поднял он
их  даже  и  тогда, когда автомобиль снова заревел, а потом беззвучно исчез,
взметнув  облако  серовато-коричневой  пыли.  Вскоре  из пыли возник фургон.
Мулы  теперь бежали бодрой рысью, хлопая ушами, и фургон протарахтел мимо, а
в  пыльном  воздухе  под  стрекот  насекомых  еще  долго дрожал бессловесный
истерический  женский  крик.  Крик  медленно  рассеялся  в  мерцающих  далях
равнины,  и тогда Саймон вытащил из-за пазухи что-то, висевшее на засаленном
шнурке  у  него на груди. Маленький, неопределенной формы предмет был покрыт
грязным  пушистым  мехом.  Это  был  нижний  сустав  задней  лапки  кролика,
пойманного,  как полагается, на кладбище в новолуние, и Саймон потер им свой
потный  лоб  и  затылок,  после чего сунул обратно за пазуху. У него все еще
дрожали  руки,  и,  надев  шляпу,  он выбрался на дорогу и сквозь полуденную
пыль побрел восвояси.


     Баярд  повернул  к  городу  и,  миновав  железные  ворота  и  осененный
деревьями  безмятежный  белый  дом,  прибавил скорость. Он перекрыл заслонку
глушителя,  и газы, с ревом вырываясь из-под машины, взметали в воздух клубы
пыли,  которые лопались, словно пузыри, и лениво оседали на вспаханные поля,
постепенно   поглощавшие   шум   автомобиля.   Почти  у  самого  города  ему
встретилась  еще  одна упряжка, и он мчался на нее, пока мулы, осадив назад,
не  опрокинули фургон; тогда он резко свернул в сторону и пронесся мимо чуть
ли  не  вплотную,  так что негр, который орал в фургоне, мог ясно разглядеть
его тонкогубый рот, издевательски растянутый в бешеном оскале.
     Баярд  несся вперед. Автомобиль взлетел на крутую гору, словно взмывший
в  воздух  аэроплан,  и,  когда  мимо  промелькнуло кладбище, где красовался
пышный  памятник  его прадеда, Баярд подумал о том, как старик Саймон, зажав
в  руках  кроличью  лапку,  ковыляет  по  пыльной дороге к дому, и устыдился
собственной жестокости.
     Город  утопал  в  садах;  на его тенистых, напоминающих зеленые туннели
улицах  разыгрывались  мирные  трагедии убогой жизни. Баярд открыл глушитель
и,  замедлив  ход,  подъехал  к  площади.  Часы  на башне суда вздымали свои
четыре   циферблата   над  уходящими  вдаль  сводами  деревьев.  Без  десяти
двенадцать.  Ровно  в  двенадцать  его  дедушка  удалится в кабинет в задней
части  банка, выпьет пинту пахтанья, которое он каждое утро привозит с собою
в  термосе,  и  приляжет  вздремнуть  часок на диване. Когда Баярд въехал на
площадь,  на  складном  стуле  в  дверях банка уже никого не было. Он сбавил
скорость  и  остановился  у  тротуара  перед  прислоненным к стене рекламным
щитом.
     "СЕГОДНЯ  СВЕЖАЯ  ЗУБАТКА", -- уведомляли выведенные мокрым мелом буквы,
а  из  забранной  сеткой  двери  позади щита доносился запах сыра, пикулей и
других вынутых из ледника продуктов и слегка тянуло жареным салом.
     Некоторое  время Баярд стоял на тротуаре, и его с обеих сторон обтекала
полуденная  толпа  --  негры, от которых исходил какой-то звериный запах; они
плелись  лениво  и  бесцельно,  словно  фигуры  в  смутном  безмятежном сне,
невнятно  бормотали,  пересмеивались,  и  в  их  мягком,  лишенном согласных
звуков  бормотании  слышались нотки готового вспыхнуть веселья, а в их смехе
--  уныние  и  печаль; фермеры -- мужчины в комбинезонах, в плисовых штанах, в
гимнастерках  без  галстуков;  женщины  в  мешковатых  ситцевых  платьях,  в
широкополых  шляпах, жующие палочки табаку; наряженные в выписанные по почте
крахмальные  туалеты  молодые девушки, чьи грациозные от природы фигурки уже
начинали  сутулиться  от  застенчивости, тяжелой работы и непривычно высоких
каблуков,  а  в  ближайшем  будущем  навсегда  расплывутся от родов; юноши и
подростки  в  дешевых  безвкусных  костюмах, рубашках и кепи, с обветренными
лицами,  стройные,  как  скаковые лошади, и чуть-чуть заносчивые. Под стеной
сидел  на  корточках  слепой  негр-нищий  с гитарой и губной гармоникой и на
фоне  всех  этих  звуков  и  запахов  выводил  однообразные  узоры заунывных
монотонных  звуков,  размеренных  и  точных,  как математические формулы, но
лишенных  всякой музыкальности. Это был мужчина лет сорока, с тем выражением
безропотной  покорности,  которое  приобретается  долгими годами слепоты; на
нем  тоже  была  грязная  гимнастерка  с нашивками капрала на одном рукаве и
криво  пришитой  эмблемой бойскаута на другом, а на груди красовался значок,
выпущенный  по  случаю  четвертого  Займа Свободы, и маленькая металлическая
брошка  с  двумя  звездочками,  явно  задуманная  как женское украшение. Его
потрепанный  котелок  был  обвязан  офицерским  шнурком, а на мостовой у ног
стояла жестянка с десятицентовиком и еще тремя монетками по центу.
     Баярд  пошарил  в  кармане  в  поисках  мелочи;  нищий почувствовал его
приближение,  и  мелодия тотчас застыла на одной ноте, хотя и без перерыва в
ритме,  а  как  только  в  жестянке  звякнула монета, он опустил левую руку,
ощупью  мгновенно  определил  достоинство  монеты,  и гитара вместе с губной
гармоникой  затянули  свой  монотонный  напев. Когда Баярд повернулся, чтобы
идти  дальше,  его  окликнул  широкоплечий  приземистый человек с энергичным
обветренным  лицом и седеющими висками, в плисовых штанах и высоких сапогах.
У  него  был  гибкий  торс наездника и загорелые спокойные руки -- такие руки
любят  лошади.  Это был один из шестерых братьев Маккалемов, которые жили на
холмах  в  восемнадцати  милях от города и с которыми Баярд и Джон охотились
на лисиц и енотов.
     --  Слыхал  про  твой  автомобиль.  Этот,  что ли? -- сказал Маккалем. Он
шагнул  с  тротуара, легкой походкой обошел автомобиль со всех сторон, потом
остановился  и,  подбоченившись,  начал его разглядывать. -- Туловище слишком
длинное,  да  и  загривок  тяжеловат.  Неуклюжий  какой-то.  Небось без узды
никуда?
     --  Ничего  подобного,  -- отвечал Баярд. -- Садись, я покажу тебе, на что
он способен.
     --  Нет уж, благодарю покорно, -- возразил его собеседник. Он снова сошел
на  мостовую,  где  собралась  группа  негров, тоже глазевших на автомобиль.
Часы   на  башне  суда  пробили  двенадцать,  и  на  улицу  высыпали  стайки
ребятишек,   возвращавшихся  домой  на  полуденную  перемену,  --  девочки  с
разноцветными  ранцами  и  скакалками громким шепотом обсуждали свои женские
дела;  горластые  мальчишки  в разных стадиях дезабилье кричали, толкались и
пинали  девочек,  и  те,  сбившись  в  кучку,  через  плечо  бросали  на них
презрительные взгляды.
     --  Собрался  закусить,  --  пояснил  Маккалем.  Он перешел через дорогу,
открыл  сетчатую  дверь,  обернувшись,  спросил  Баярда:  --  Ты  уже обедал?
Впрочем,  все  равно,  зайдем на минутку, -- и многозн