рестила Джоном.
     Мисс  Дженни  считала,  что  старый  Баярд  надсмеялся над ними, что он
изменил  своим предкам и романтическому ореолу фамильного рока, скончавшись,
как  она  выразилась,  по  сути  дела,  "шиворот-навыворот". И так как из-за
этого  он  впал  у  нее  в  немилость,  а  молодой  Баярд  пребывал в нетях,
находясь,  так  сказать,  между  небом  и  землей, она стала все чаще и чаще
говорить  о  Джоне.  Вскоре после смерти старого Баярда, внезапно охваченная
желанием  рыться  во всевозможной рухляди -- она называла это зимней уборкой,
--  она  нашла  среди  реликвий  матери  близнецов миниатюрный портрет Джона,
сделанный  одним нью-орлеанским художником, когда мальчикам было восемь лет.
Мисс  Дженни  вспомнила, что в то время были сделаны портреты обоих братьев,
и  ей  казалось,  что  после смерти их матери она спрятала их вместе. Однако
второй  портрет так и не нашелся. Поэтому она предоставила Саймону приводить
в  порядок учиненный ею разгром, а сама понесла портрет вниз, в кабинет, где
сидела Нарцисса, и обе принялись его рассматривать.
     Даже   в   этом   раннем   возрасте   волосы   у   него   были  густого
рыжевато-коричневого оттенка и притом довольно длинные.
     --  Я помню тот день, когда они первый раз вернулись домой из школы. Оба
в  крови,  как  дикие  кабаны,  --  после драки с другими мальчиками, которые
сказали,  что  они похожи на девчонок. Мать умыла их, приласкала, но им было
не  до  нее  -- они хвастались своими подвигами перед Баярдом и Саймоном. "Вы
бы  только  на них поглядели", -- твердил Джон. Баярд, конечно, рассвирепел и
сказал,  что это позор -- выпускать мальчишку на улицу с длинными локонами, и
наконец  заставил  бедную  женщину  согласиться,  чтобы  Саймон их остриг. И
знаете  что?  Ни  тот,  ни  другой  не  позволили  даже притронуться к своим
волосам.  Кажется,  в школе осталось еще несколько мальчишек, которых они не
успели  отколотить,  а они решили заставить всю школу признать, что, если им
нравится,  они  могут носить волосы хоть до пят. И наверняка им это удалось,
потому  что  после  нескольких  кровавых  побоищ  они в один прекрасный день
вернулись  наконец домой без свежих ран и тогда разрешили Саймону остричь им
волосы,  а  их  мать  сидела  в  гостиной  за роялем и плакала. И это было в
последний  раз  --  в  здешней  школе  они  больше  не  дрались. А почему они
дрались,  когда  уехали  отсюда  в  университет, я не знаю, но причина у них
всегда  находилась. В конце концов нам пришлось их разлучить, и из Виргинии,
где  учились  оба, перевести Джонни в Принстон. Тогда они бросили жребий или
устроили  еще  что-то в этом роде, наверно, для того, чтобы решить, которого
из  них исключат раньше, и когда Джонни проиграл, стали примерно раз в месяц
встречаться  в Нью-Йорке. Я нашла у Баярда в столе письма, которые начальник
нью-йоркской   полиции   писал   профессорам   Принстонского  и  Виргинского
университетов  с  просьбой  не  пускать  их  больше  в  Нью-Йорк. Эти письма
профессора  переслали нам. А однажды Баярду пришлось за какие-то их проделки
уплатить  полторы  тысячи  долларов  не  то  какому-то  полицейскому,  не то
официанту.
     Мисс  Дженни  продолжала  говорить,  но  Нарцисса  ее  не  слушала. Она
рассматривала  лицо  на  миниатюре.  Лицо,  смотревшее  на  нее,  было лицом
ребенка  и  в  то же время лицом Баярда, но в нем уже угадывалось не мрачное
высокомерие,   так  хорошо  ей  знакомое  по  лицу  мужа,  а  нечто  глубоко
искреннее,  непосредственное,  нечто  теплое,  открытое  и  щедрое,  и когда
Нарцисса  сидела,  держа  в  руке маленький овальный медальон, с которого на
нее   серьезно   смотрели  спокойные  голубые  глаза,  а  лицо,  окаймленное
золотистыми  кудрями с гладкой кожей и детским ртом, светилось таким мягким,
веселым  и  безыскусным  сияньем,  перед  ней.  с  небывалой доселе ясностью
раскрылась  слепая трагедия человеческой жизни. Нарцисса сидела неподвижно --
мисс  Дженни  думала, что она просто смотрит на медальон, а между тем она со
всею  силой  пробудившейся  душевной  стойкости  лелеяла  ребенка у себя под
сердцем;  казалось, она уже различала черную тень рока, который сама на себя
навлекла  и  который  в  ожидании  своего  часа притаился рядом с ее стулом.
"Нет,  нет", -- со страстным протестом шептала Нарцисса, обволакивая будущего
ребенка  волнами  той силы, что с каждым днем все выше поднималась в ее душе
и  теле,  и расставляя на своих крепостных стенах непобедимые гарнизоны. Она
даже  радовалась, что мисс Дженни показала ей портрет, -- ее предостерегли, и
она теперь вооружена.
     Мисс   Дженни   между    тем  продолжала   называть  ребенка  Джоном  и
вспоминать  разные  забавные  случаи  из  детства  того, другого Джона, пока
Нарцисса  наконец поняла, что она их путает, и с ужасом обнаружила, что мисс
Дженни  стареет  и  что  в  конце  концов  даже ее неукротимое старое сердце
начинает  понемногу сдавать. Открытие это ее ужаснуло -- ведь дряхлость никак
не  ассоциировалась для нее с мисс Дженни, с сухопарой, стройной, подвижной,
непреклонной  и  доброй мисс Дженни, распоряжавшейся в доме, который никогда
ей  не  принадлежал,  в который ее насильственно пересадили, с корнем вырвав
из  родной  земли  в том далеком краю, где нравы, обычаи и даже самый климат
так  разительно  отличались  от  здешних, в доме, в котором она поддерживала
порядок   с   неиссякаемой   энергией   при   помощи   одного-единственного,
безответственного, как малое дитя, глупого старого негра.
     И  тем  не  менее  она продолжала поддерживать порядок в доме, словно и
старый  Баярд,  и  молодой  Баярд все еще в нем жили. Но вечерами, когда они
обе  сидели  у  огня  в  кабинете,  а  время  неуклонно двигалось вперед и в
комнату  уже  опять  вливался  вечерний  воздух,  напоенный  густым и пряным
ароматом  белых  акаций,  пеньем  пересмешников  и  вечным  лукавством вновь
народившейся  проказницы весны, когда наконец даже мисс Дженни признала, что
больше  незачем растапливать камин, -- теперь, когда они беседовали, Нарцисса
стала  замечать,  что  она  уже не вспоминает о своем далеком девичестве и о
Джебе  Стюарте  с  его  алым  шарфом,  мандолиной и увитым гирляндами гнедым
конем,  а  что  ее  воспоминания  простираются не дальше того времени, когда
Баярд  и  Джон  были  детьми.  Казалось,  будто  жизнь  ее, подходя к концу,
устремлена  была  не  в  будущее,  а  в  прошлое  --  подобно  нити,  которую
наматывают обратно на катушку.
     И  Нарцисса вновь обрела безмятежный покой -- заранее предупрежденная об
опасности,  она  сидела  в  своих бастионах и слушала мисс Дженни, более чем
когда-либо   прежде  преклоняясь  перед  неукротимой  силою  духа,  который,
вселившись   в   тело   женщины,  достался  в  наследство  легкомысленным  и
безрассудным  мужчинам, очевидно, с одною лишь целью заботливо подвести этих
мужчин  к  их  ранней насильственной смерти в период истории, когда ее муж и
братья  погибли  в  одном  и  том же бесполезном крушенье людских начинаний;
когда,  словно в каком-то кошмаре, не проходящем ни во сне, ни наяву, основы
ее  жизни  поколебались,  а  корни были в буквальном смысле слова вырваны из
той  земли,  где,  уповая  на  чистоту человеческих побуждений, спали вечным
сном  ее  предки,  --  в период, когда сами эти мужчины, несмотря на всю свою
надменную  и  дерзкую  беспечность,  непременно дрогнули бы, если бы роль их
была  лишь  пассивной,  а  уделом их было одно ожиданье. И Нарцисса думала о
том,  насколько  эта доблесть, никогда не опускавшая клинка пред недоступным
для  меча  врагом,  и  эта  безропотная стойкость никем не воспетых (и, увы,
неоплаканных)  женщин  возвышеннее,  чем  затмивший их мишурный и бесплодный
блеск  мужчин.  "И  вот  теперь  она  стремится  сделать  меня одной из этих
женщин,  стремится  сделать  из  моего ребенка еще одну из тех ракет, что на
мгновенье вспыхивают в небе и тотчас угасают".
     Не  она  вновь  погрузилась  в  свою безмятежность, и по мере того, как
приближался  срок,  дни  ее  все  больше и больше сосредоточивались, а голос
мисс  Дженни  превращался  всего  лишь  в  звук  -- утешительный, но лишенный
смысла.  Каждую  неделю  она  получала  эксцентричные,  утонченно остроумные
письма  от  Хореса,  но  и  их она читала с невозмутимой отчужденностью -- то
есть  читала  то,  что  ев  удавалось  расшифровать.  Писания  Хореса всегда
казались   ей   непонятными,   и   даже   те  их  части,  которые  удавалось
расшифровать,  ничего  ей  не  говорили.  Впрочем, она знала, что этого он и
ожидал.
     Но  вот  уже  весна  окончательно  вступила  в  свои  права.  Ежегодные
весенние  пререкания  мисс Дженни с Айсомом начались снова и яростно, хотя и
безобидно,  шли  своим  чередом под окном у Нарциссы. Они достали из погреба
луковицы  тюльпанов,  с  помощью  Нарциссы  высадили  их  в  грунт, вековали
остальные  клумбы, распеленали розы и пересаженный жасмин. Нарцисса съездила
в  город  и  увидела,  что  на заброшенное лужайке расцвели первые жонкили --
совсем  как  в  те  дни,  когда она и Хорес еще жили дома; и она послала ему
ящик  жонкилей,  а  потом  нарциссов.  Но  когда зацвели гладиолусы, она уже
почти  не  выходила  из  дому  и  только  под  вечер гуляла с мисс Дженни по
цветущему  саду,  наполненному пеньем пересмешников и запоздалых дроздов, по
длинным  аллеям,  где  медленно  и неохотно сгущались сумерки, и мисс Дженни
все толковала ей о Джоне, путая еще не родившегося младенца с покойником.
     В  начале  июня  они  получили  от Баярда письмо с просьбой выслать ему
денег  в  Сан-Франциско,  где он наконец ухитрился стать жертвой ограбления.
Деньги  мисс  Дженни  отправила.  "Возвращайся домой", -- телеграфировала она
ему тайком от Нарциссы.
     --  Ну,  теперь-то уж он вернется, -- сказала она. -- Вот увидишь. Хотя бы
для того, чтобы заставить нас поволноваться.
     Но  прошла  неделя,  а  он все не приезжал, и тогда мисс Дженни послала
ему  срочную  телеграмму-письмо.  Не  когда эту телеграмму передавали, Баярд
был  в.  Чикаго,  а  когда  она  пришла  в  Сан-Франциско,  он  сидел  среди
саксофонов,  накрашенных  дам  и  их  пожилых  мужей  за столом, который был
беспорядочно  уставлен  грязными  бокалами,  залит  виски и усыпан пеплом от
сигарет,  в  обществе  двоих  мужчин  и  девицы.  Один из мужчин был в форме
армейского  пилота  с  эмблемой в виде крыльев. Второй, коренастый, с седыми
висками  и  безумными  глазами  фанатика,  был одет в потертый серый костюм.
Девица,  высокая  и стройная, казалось, состояла из одних длинных ног; у нее
были  ярко накрашенные губы, холодные глаза и сверхмодное бальное платье, и,
когда  еще  двое  мужчин  подошли и обратились к Баярду, она с плохо скрытой
настойчивостью  уговаривала  его выпить. Сейчас она танцевала с летчиком, то
и  дело  оглядываясь  на  Баярда,  который  не переставая пил, между тем как
человек в потертом костюме что-то ему втолковывал.
     -- Я его боюсь, -- твердила девица.
     Человек  в  потертом  костюме  говорил, с трудом сдерживая возбуждение;
сложив  две  салфетки в узкие ленты, он пытался что-то наглядно объяснить, и
на  фоне  бессмысленного рева барабанов и труб голос его звучал настойчиво и
хрипло.  Вначале  Баярд,  пристально  глядя  на  собеседника  своим  мрачным
взглядом,   еще   кое-как   прислушивался,   но   теперь   он   уставился  в
противоположный  конец  зала  и  вовсе  перестал  обращать на него внимание.
Рядом  с ним стояла бутылка, и он все время пил виски с содовой. Рука у него
была  еще  твердой,  но  по  лицу  разлилась  смертельная  бледность, он был
совершенно  пьян,  и,  то и дело оглядываясь на него, девица твердила своему
партнеру:
     --  Говорю  вам, что я его боюсь. Господи, когда вы с вашим другом к нам
подошли,  я  уже совсем не знала, что и делать. Обещайте, что вы не уйдете и
не оставите меня с ним.
     --  Это  ты-то  боишься?  --  с  издевкой  спросил  летчик, однако все же
оглянулся  и  посмотрел  на  бледное  надменное  лицо Баярда. -- Он же совсем
ручной, тебе ничего не стоит с ним справиться.
     --  Вы  его не знаете, -- сказала девица, хватая его за руку и прижимаясь
к нему дрожащим телом.
     Плечо  его напряглось, а рука, лежавшая у нее на спине, опустилась чуть
пониже,  и,  хотя  они  были  зажаты  в  шаркающей ногами толпе танцующих, и
потому их не было видно, он быстро и опасливо проговорил:
     --  Спокойно,  малютка,  он  смотрит  в  нашу  сторону. Два года назад я
видел,  как он выбил два зуба австралийскому капитану, который всего-навсего
пытался  заговорить  с  его  девушкой  в  одном  лондонском  кабаке.  --  Они
продвигались  дальше,  пока  не  очутились  на  противоположной  от оркестра
стороне  зала.  --  Чего ты боишься? Он же не индеец; сиди тихо, и он тебя не
тронет.  Он  парень  что  надо. Я его давно знаю и видел его в таких местах,
где плохих не бывает, можешь мне поверить.
     -- Вы не знаете, -- повторяла она. -- Я...
     Оркестр  взревел  и  умолк;  в неожиданно наступившей тишине за ближним
столиком  резко  прозвучал  голос  человека  в потертом костюме: "Мне только
удалось заставить одного из этих жалких трусов летчиков..."
     Голос  его  снова  потонул  в  какофонии  пьяных  выкриков,  визгливого
женского  смеха  и  скрежета  передвигаемых  по  полу  стульев, но когда они
подошли  к  столику,  человек в потертом костюме все еще говорил, сдержанно,
но  отчаянно жестикулируя, тогда как Баярд, не сводя глаз с противоположного
конца зала, беспрерывно пил. Девица схватила летчика за руку.
     --  Вы  должны  помочь  мне напоить его до потери сознания, -- взмолилась
она. -- Говорю вам, я боюсь с ним ехать.
     --  Напоить  Сарториса  до  потери сознания? Еще не родился тот мужчина,
который  бы  это  сумел, а женщина тем более. Ступай-ка ты обратно в детский
сад,  малютка.  --  Однако,  убедившись  в ее полной искренности, он все-таки
спросил: -- Послушай, а что он тебе сделал?
     --  Не знаю. Он может что угодно сделать. Когда мы ехали сюда, он бросил
пустую бутылку в регулировщика. Вы должны...
     -- Тихо! -- скомандовал летчик.
     Человек  в  потертом костюме умолк и с досадой поднял голову. Баярд все
еще не сводил взгляда с противоположного конца зала.
     --  Там  зять,  -- сказал он, медленно и старательно выговаривая слова. --
Не разговаривает с семейством. Зол на нас. Отбили у него жену.
     Все обернулись и посмотрели в ту сторону.
     -- Где? -- спросил летчик и подозвал официанта. -- Поди сюда, Джек.
     --  Вон  тот, с бриллиантовой фарой, -- сказал Баярд, -- Ничего парень. Но
говорить с ним я не стану. Еще в драку полезет. К тому же с ним подруга.
     Летчик снова посмотрел в ту сторону.
     --  Старикан  какой-то,  -- сказал он, снова подозвал официанта и спросил
девицу:  --  Еще  коктейль?  --  Он  взял  бутылку, наполнил свой бокал, налил
Баярду и посмотрел на человека в потертом костюме: -- А ваш бокал где?
     Человек в потертом костюме досадливо отмахнулся.
     --   Смотрите,   --  сказал  он,  снова  хватаясь  за  салфетки.  --  Угол
поперечного   V   увеличивается  до  определенной  величины  пропорционально
давлению  воздуха. Вследствие увеличения скорости. Понятно? Ну вот, а я хочу
выяснить...
     --  Расскажи  это  своей  бабушке,  приятель!  --  перебил  его летчик. --
Говорят, она два года назад купила аэроплан. Эй, официант!
     Баярд теперь мрачно смотрел на человека в потертом костюме.
     -- Вы ничего не пьете, -- сказала девица, толкая под столом летчика.
     --  Верно,  --  подтвердил  Баярд.  --  Почему  ты не хочешь летать на его
катафалке, Мониген?
     --  Я? -- Летчик опустил бокал на столик. -- Черта с два. У меня в будущем
месяце  отпуск. Выпьем до дна, и дело с концом! -- добавил он, снова поднимая
бокал.
     --  Ладно,  -- согласился Баярд, не дотрагиваясь до своего бокала. Лицо у
него опять побледнело и застыло, как металлическая маска.
     --  Говорю  вам,  что  никакой  опасности  нет, если только не превысить
предельную  скорость,  которую  я  вам  назову,  --  с  горячностью продолжал
человек  в  потертом  костюме.  --  Я  испытал  крылья  под нагрузкой, оценил
подъемную силу и проверил все цифры, и теперь вам остается только...
     -- Разве вы не хотите с нами выпить? -- настаивала девица.
     --  Разумеется,  хочет,  -- сказал летчик. -- Слушай, ты помнишь ту ночь в
Амьене,   когда   этот  верзила  ирландец  Комин  расколошматил  весь  кабак
"Клош-Кло" и забрал свисток у парня из военной полиции?
     Человек  в  потертом  костюме  сидел  за  столом и разглаживал лежавшие
перед  ним салфетки. Потом он снова разразился речью, и в его хриплом голосе
звучала безумная напряженность отчаяния:
     --  Я работал день и ночь, я выпрашивал и брал в долг, и теперь, когда у
меня  есть  машина и государственный инспектор, я не могу провести испытание
из-за  того,  что  вы,  жалкие трусы пилоты, не желаете поднять ее в воздух.
Просто  шайка бездельников -- сидите на крышах отелей, лакаете виски и за это
получаете  летные.  И  вы  еще кичитесь своей храбростью! Мы, мол, заморские
авиаторы. Ничего удивительного, что немцы...
     --  Заткнитесь,  --  без  всякой злобы, спокойным и ровным голосом сказал
ему Баярд.
     -- Вы ничего не пьете, -- повторила девица. -- Выпейте, пожалуйста.
     Она  подняла  его  бокал,  пригубила и протянула ему. Баярд обхватил ее
руку  вместе  с  бокалом  и,  не выпуская, снова уставился в противоположный
конец зала.
     --  Не зять, -- проговорил он. -- Муж жены зятя. Нет. Муж жены брата жены.
Жена   была  любовницей  брата  жены.  Теперь  поженились.  Толстуха.  Везет
человеку.
     -- Чего ты там болтаешь? -- спросил его летчик. -- Давай лучше выпьем.
     Девица  отодвинулась  от  Баярда  на  расстояние вытянутой руки. Другой
рукой  она подняла свой бокал и кокетливо улыбнулась ему короткой испуганной
улыбкой.  Он  не  выпускал ее руки из своих твердых пальцев и медленно тянул
ее к себе.
     --  Не надо, -- прошептала она, глядя на него широко открытыми глазами. --
Пустите.
     Она  поставила  бокал  и  второй  рукой  попыталась разжать его пальцы.
Человек  в потертом костюме изучал сложенные салфетки, летчик сосредоточенно
пил.
     -- Пустите, -- снова прошептала девица.
     Тело  ее изогнулось, она поспешно выбросила вперед руку" чтобы Баярд не
стащил  ее  со  стула, и несколько секунд они смотрели друг на друга -- она с
немым  ужасом,  он холодно и мрачно, с застывшим, словно маска, лицом. Потом
он выпустил се руку и оттолкнул назад свой стул.
     --  Эй  вы,  пошли,  -- сказал он человеку в потертом костюме. Вытащив из
кармана  пачку банкнотов, он положил одну на стол возле девицы. -- Этого тебе
хватит, чтобы добраться до дому.
     Она  терла запястье и молча на него смотрела. Летчик скромно изучал дно
своего бокала.
     --  Ну,  пошли же, -- снова сказал Баярд человеку в потертом костюме. Тот
встал и последовал за ним.
     В  маленькой  нише  сидел  Гарри  Митчелл. Его столик тоже был уставлен
бутылками  и  бокалами;  он сидел сгорбившись, с закрытыми глазами, а на его
голове,  освещенной  электрической  свечою,  блестели  розовые  капли  пота.
Женщина,  сидевшая  с  ним рядом, обернулась и отчаянным взглядом посмотрела
на  Баярда.  Возле  их  столика  стоял официант с головой монаха, и, проходя
мимо,  Баярд  заметил,  что в галстуке Гарри уже не было бриллианта, услышал
их  приглушенные  сердитые голоса и увидел, что они выхватывают друг у друга
какой-то  лежащий  на  столе  предмет, благопристойно скрытый от посторонних
глаз  их  спинами.  Когда  он  со  своим  спутником  был уже у самых дверей,
женщина  в  ярости  разразилась  было  грязными ругательствами, но ее резкий
истерический визг тотчас прервался, словно кто-то зажал ей рот рукой.


     На  следующий  день  мисс  Дженни  поехала в город и послала Баярду еще
одну  телеграмму.  Но  когда эту телеграмму