ялась в свою комнату. На туалете не
было  знакомых  хрустальных  и  серебряных  вещей,  ящики  были пусты, и вся
комната,  заброшенная  и  тихая, являла собою вид молчаливого упрека. К тому
же  в  ней  было  холодно  --  с  прошлой  весны камин не топили, а на ночном
столике  у  постели, забытый и увядший, стоял букетик цветов в голубой вазе.
От  прикосновения цветы тотчас осыпались, оставив на пальцах темные пятна, а
вода в вазе отдавала гнилью. Она открыла окно и выбросила их во двор.
     В  комнате  было  так  холодно,  что она решила попросить Юнис затопить
камин,  как  бы в утешение той части ее существа, которая все еще оставалась
здесь,  рассудительная  и  немного  грустная  в  этом зябком и полном упрека
запустенье.  Подойдя  к  комоду,  она  опять  вспомнила те письма, с досадой
укоряя  себя  за  то,  что  из-за своей небрежности забыла их уничтожить. Но
может  быть,  все-таки  не  забыла?  Стараясь  вспомнить,  что она сделала с
письмами,  Нарцисса  вновь  вступила  в  замкнутый  круг  смятения и страха.
Однако  она  твердо помнила, что положила их в ящик с бельем и оставила там.
Но  ведь  потом  она  так  и  не  могла  их найти, и ни Юнис, ни Хорес их не
видели.  Она  хватилась  их  накануне свадьбы, когда укладывала свои вещи. В
тот  день  она их не нашла, а вместо них обнаружила новое письмо, написанное
совсем  другим,  незнакомым  почерком  и явно доставленное не по почте. Суть
его  была совершенно ясна, хотя некоторых слов она не поняла. В тот день она
прочитала  его  со  спокойной  отчужденностью -- и самое письмо, и все, о чем
оно   напоминало,  осталось  теперь  позади.  Но  и  без  этого  она  бы  не
возмутилась,  если  бы  даже все поняла. Возможно, полюбопытствовала бы, что
означают некоторые слова, и только.
     Однако  она  никак  не  могла  вспомнить, что же она все-таки сделала с
остальными  письмами,  и содрогнулась от страха: ведь люди могут узнать, что
кто-то  думал о ней так и даже выразил это словами. Но писем нет, и остается
только  надеяться,  что  она  их  уничтожила  так  же,  как и последнее, а в
противном  случае  утешаться  тем,  что  их  никто никогда не увидит. Но эта
мысль  снова  вызвала  в ней прежнее отвращение и ужас: неужели ее глубокая,
доселе   незатронутая  безмятежность  может  стать  игрушкою  обстоятельств,
неужели  ей  остается  лишь уповать, что какой-нибудь незнакомец случайно не
поднимет с земли клочок бумаги...
     Нет,  она  во  что  бы  то ни стало отбросит эти мысли, по крайней мере
сейчас.  Сегодняшний  день  будет  посвящен Хоресу, да и ей самой тоже -- она
должна  отдохнуть  от того населенного призраками сна, за который цепляется,
пробуждаясь.
     Она  сошла вниз по лестнице.  В гостиной топился камин. Он, правда, уже
догорал,  и  она  подбросила  в него угля и раздула огонь. Это будет первое,
что  он  увидит,  когда войдет в дом; быть может, он удивится, а быть может,
догадается,  почувствует,  что  она  здесь.  Ей  захотелось позвонить ему по
телефону,  но,  поколебавшись,  она решила, что лучше сделает ему сюрприз. А
вдруг  он  из-за  дождя  не пойдет домой обедать? Взвесив такую возможность,
она  представила  себе,  как  он  идет  по  улице  под  дождем,  и тотчас же
подбежала  к  стенному  шкафу  под  лестницей и открыла дверцу. Так и есть --
предчувствие  ее  не  обмануло,  и  пальто и плащ висят на месте, зонтика он
наверняка  тоже  не взял; и снова ее охватило раздражение, досада и ничем не
замутненная  нежность,  и снова все встало на свои прежние места, а все, что
потом появилось между ними, рассеялось как дым.
     Раньше  ее  рояль  с наступлением холодов всегда переносили в гостиную.
Но  теперь  он  все еще стоял в маленькой нише. Здесь тоже был камин, но его
еще  не  растопили,  и  в  комнате  было  прохладно. Холодные клавиши под ее
руками  издали  глухой  аккорд -- в нем тоже звучало осуждение и упрек, и она
вернулась  к  огню  и  стала  так, чтобы видеть через окно аллею под мокрыми
сумрачными  виргинскими  можжевельниками. Маленькие часы па каминной полке у
нее  за  спиной пробили двенадцать, и она подошла к окну и прижалась носом к
холодному  стеклу,  замутив  его  своим  дыханием.  Теперь  уже скоро: он не
замечал  времени,  но  никогда не опаздывал, и всякий раз, как в поле зрения
появлялся  зонтик,  сердце  замирало  у  нее  в  груди.  Но это был не он, и
Нарцисса  провожала  взглядом  шлепающего по лужам человека до тех пор, пока
из-под  зонта  ей  не  удавалось разглядеть его физиономию, и потому увидела
Хореса  только  тогда,  когда он дошел уже до середины аллеи. Поля его шляпы
были  опущены на лоб, воротник пиджака поднят до ушей и, как она и думала, у
него даже и зонтика не было.
     --  Ах  ты,  дурень,  --  сказала  она, ринулась к дверям и через матовое
стекло  увидела,  как  его  смутная  тень  перепрыгивает через ступеньки. Он
распахнул  дверь  и вошел, хлопая мокрой шляпой по ноге, и не заметил сестры
до тех пор, пока она не подошла вплотную.
     -- Дурень, почему ты без плаща? -- проговорила она.
     Мгновенье  он  смотрел  на  нее  своим  безумным,  робким и беспокойным
взглядом,  потом  воскликнул:  "Нар-си!", лицо его засветилось, и он охватил
ее мокрыми руками.
     -- Пусти! -- кричала она. -- Ты весь мокрый!
     Но  он  поднял  ее,  прижал к своей промокшей насквозь груди, повторяя:
"Нарси,  Нарси",  и  когда его холодный нос коснулся ее лица, она ощутила на
губах вкус дождя.
     --  Нарси, -- еще раз сказал он, обнимая ее, и она перестала вырываться и
прижалась  к  нему.  Потом он внезапно выпустил ее, вскинул голову, впился в
нее мрачным взглядом и проговорил: -- Нарси, неужели этот грубый негодяй...
     -- Да нет же, нет! -- отрезала она. -- Ты что, с ума сошел?
     Потом  снова  прильнула к нему, забыв об его мокрой одежде, так крепко,
как будто ни за что не хотела отпускать.
     -- О, Хорри! -- сказала она. -- Я так подло с тобой поступила!





3



     На  этот  раз  навстречу  шел "форд", и когда шофер попытался выровнять
его  на предательской подтаявшей дороге, его стало бешено швырять из стороны
в  сторону,  и  в  этот  короткий  миг  между  воротником шофера (он был без
галстука)  и  женским чулком, который он намотал себе на голову под шляпой и
завязал   под   подбородком,   Баярд  увидел  его  кадык,  скачущий,  словно
перепуганный  щенок  в  пеньковом  мешке,  и  коротко  усмехнулся.  Все  это
промелькнуло  и скрылось позади, Баярд резко вывернул руль, выжал сцепление,
мотор  взревел,  огромный  автомобиль  занесло  на  скользкой поверхности, и
перед  его глазами, вызывая чувство тошноты, снова выплыл застрявший в грязи
"форд".  Потом "форд" опять уплыл из поля зрения, когда Баярд снова вывернул
руль  и  для  большей  устойчивости  включил  сцепление, но колеса упорно не
желали  двигаться  вдоль  дороги,  и  автомобиль  медленно  сносило  вбок, а
морозный  декабрьский  мир,  вызывая головокружение и тошноту, отклонялся то
влево,  то  вправо  от  горизонтальной плоскости. Старого Баярда швырнуло на
внука,  и  тот  уголком  глаза увидел, что старик ухватился рукой за верхний
край  дверцы. Теперь автомобиль встал носом к крутому холму, на котором было
расположено   кладбище;   прямо   над  их  головами,  окруженный  недвижными
можжевельниками,  театральным  жестом  простер  каменную руку Джон Сарторис,
зорко  всматриваясь  в  долину,  где  на  протяжении  двух  миль  перед  его
высеченными  из камня глазами тянулась построенная им железная дорога. Баярд
еще раз вывернул руль.
     С  противоположной  стороны  дороги  зияла отвесная пропасть. Здесь, на
крутом   откосе,   поросшем   карликовым  можжевельником  и  изрытом  бурыми
бороздами,  в тех местах, куда еще не добралось солнце, лежали грязные комья
снега   и  серебрился  тонкий  ажурный  иней.  Задняя  часть  автомобиля  на
мгновенье,  казавшееся  бесконечным,  повисла  над этим провалом, но в конце
концов  автомобиль  снова  повернулся  и  с  работающим  на  полную мощность
мотором,  не снижая скорости, крутился до тех пор, пока опять не встал носом
к  спуску.  Но  он  все  равно  никак  не  мог  попасть в колею, и, хотя они
спустились  почти  до  самого подножья холма, Баярд понял, что на дороге ему
не  удержаться.  Перед  тем,  как  с  нее  соскользнуть, он резко повернул к
пропасти,  и  автомобиль  на  секунду, словно переводя дух, лениво повис над
пустотой.
     -- Держись! -- крикнул Баярд деду, и они нырнули вниз.
     Секунда  полной  тишины,  в  которой  исчезло всякое ощущение движенья.
Потом  вокруг  затрещал  раздавленный низкорослый можжевельник, по радиатору
со  свистом захлестали ветви, злобно норовя треснуть седоков по головам; они
наклонились  вперед,  уперлись  ногами  в  пол,  а  автомобиль, подпрыгивая,
описал  длинную  дугу.  Снова  беззвучная  пустота,  потом резкий толчок, от
которого  рулевое колесо ударило Баярда в грудь и, вырываясь из рук, чуть не
выдернуло  их  из  суставов. Деда швырнуло вперед, и Баярд, выбросив поперек
руку, едва успел удержать старика, который чуть не выбил головою стекло.
     -- Держись! -- крикнул он.
     Автомобиль,  не  снижая скорости, несся вперед, и Баярд, ухватившись за
прыгающий  руль, повернул вниз на дно оврага, дал газ, и на полной скорости,
усиленной  еще  инерцией  падения, автомобиль затрясся, с грохотом обрушился
на  дно  рва, повернул, поднялся на низкий в этом месте откос и снова выехал
на дорогу. Баярд затормозил.
     С минуту он сидел не двигаясь.
     -- Фью, -- проговорил он наконец. -- Боже милосердный.
     Дед  неподвижно сидел рядом, все еще вцепившись рукою в дверцу и слегка
наклонив голову.
     --  Пожалуй,  теперь  можно  и  закурить,  --  сказал Баярд. Он нашарил в
кармане  папиросу;  руки  у  него  дрожали.  --  Когда  нас  занесло, я снова
вспомнил  про  этот  проклятый бетонный мостик, -- извиняющимся тоном пояснил
оп. Жадно затянувшись, он взглянул на деда. -- Ну, как ты там, в порядке?
     Старый  Баярд  ничего  не  ответил,  и,  вынув  изо рта папиросу, Баярд
пристально  на него посмотрел. Тот по-прежнему сидел, слегка наклонив голову
и держась рукою за дверцу.
     --  Дедушка!  -- нетерпеливо сказал Баярд. Но старый Баярд не шелохнулся,
не  шелохнулся он даже тогда, когда его внук бросил папиросу и грубо тряхнул
его за плечи.





4



     Неутомимая  лошадка-пони  взнесла  его  на  последний  кряж, и в низком
декабрьском  солнце  тень  их  пересекла  гребень  холма и скрылась позади в
долине,  откуда  тихий  морозный  воздух  донес  визгливое  тявканье  собак.
"Молодые  псы",  --  заметил  про  себя  Баярд и, направив свою лошадь по еле
различимой  царапине  дороги,  прислушался  к  их истерически-пронзительному
визгу,  который  гулким  эхом  отдавался в ушах. Неподвижно сидя в седле, он
явственно  ощущал  морозное дыхание воздуха. Несмотря на полное безветрие, в
вершинах  сосен  у  него  над  головой  звучал беспокойный сухой шелест, как
будто  разлитый в воздухе мороз обрел здесь наконец свой голос, а еще выше в
вечерней  синеве тупым треугольником тянулась стая гусей. "Быть гололеду", --
подумал  он,  наблюдая  за  ними и представляя себе черную заводь, в которой
они  остановятся  на отдых, где штыками ощетинились мертвые стебли камыша, а
вокруг,  в  хрупкой  темноте,  вот-вот  сгустится  стеклянистая водная зыбь.
Позади  волна  за  волною  катилась  земля;  голубая, как дым от костра, она
тонкой  струйкой  застывшей крови растворялась в вечернем небе. Повернувшись
в  седле,  он  немигающим  взором  смотрел  на солнце, которое, словно яйцо,
разбитое  о  гребни далеких холмов, алым пятном расплылось на горизонте. Это
предвещало  непогоду,  и,  надеясь  почуять  запах  снега,  он полной грудью
вдохнул неподвижный колючий воздух.
     Лошадка-пони  фыркнула, на всякий случай мотнула головой и, убедившись,
что  седок ослабил поводья, опустила нос и снова фыркнула в мертвые листья и
в сухие сосновые иглы у себя под ногами.
     --  Поехали,  Перри,  --  сказал  Баярд,  дернув за поводья. Перри поднял
голову  и, подпрыгивая, враскачку побежал вперед, но Баярд ловко перевел его
на ровную рысь.
     Вскоре  где-то  слева,  неожиданно очень близко, снова залились громким
лаем  собаки,  и  когда  он,  осадив  Перри, посмотрел на исчезающую впереди
царапину  дороги, то увидел, что навстречу ему по самой ее середине степенно
бежит  лисица. Перри увидел ее одновременно с Баярдом и, отведя назад тонкие
уши,  стал  отчаянно вращать молодыми глазами. Но зверек, ничего не замечая,
ровной  неторопливой  рысью  приближался  к ним, временами оглядываясь через
плечо.
     --  Что  за  чертовщина!  --  прошептал  Баярд, крепко сжав коленями бока
Перри.  До  лисицы  оставалось  не  больше  сорока ярдов, но она все еще шла
вперед, явно но замечая всадника. Баярд закричал.
     Лисица  глянула  на  него,  в  глазах  ее  на  мгновенье алым отблеском
вспыхнуло  низкое солнце, и, метнувшись коричневой тенью, она исчезла. Баярд
напряженно выдохнул воздух, сердце его бешено колотилось о ребра.
     -- Эгей! -- завопил он. -- Сюда, псы!
     Неистовый  собачий  визг  адской какофонией разорвал тишину, и вся стая
выкатилась  на  дорогу бурлящим месивом пятнистых шкур, болтающихся языков и
хлопающих  ушей.  Среди  собак  не  было  ни  одной  взрослой, и, не обращая
внимания  ни  на  седока,  ни на лошадь, они, визжа, бросились в кусты, куда
скрылась   лисица,   и  продолжали  бешено  лаять,  и  Баярд,  поднявшись  в
стременах,  услыхал  еще  более  высокое и бешеное тявканье, а потом увидел,
как  два совсем еще маленьких коротконогих щенка выскочили из леса и галопом
промчались  мимо  него, всхлипывая и подвывая с забавным выражением безумной
озабоченности  на мордах. Затем визг и тявканье отдались истерическим эхом и
постепенно затихли.
     Он  поехал  дальше.  По  обе  стороны дороги возвышались гряды холмов --
одна  была  темная, как бронзовый бастион, другая розовела в последних лучах
заката.  Воздух  щипал  ноздри, бодрящими иголками покалывая легкие. Дорога,
по  краям  которой  росли  редкие  деревья,  вилась  по долине. Над западной
стеной  виднелась теперь лишь половина солнечного диска, и всадник, словно в
холодную  воду,  по  самые  стремена  погрузился  в тень. Времени оставалось
ровно  столько,  чтобы  засветло  добраться до места, и он подстегнул Перри.
Впереди  снова  залаяли  собаки,  и он галопом поскакал в ту сторону, откуда
доносился лай.
     Вскоре  перед  ним  открылась  прогалина  --  заброшенное  поле,  старые
борозды   которого   давно   заросли  бородачевником.  Солнце  наполнило  ее
тускнеющим  золотом,  и  Баярд остановил Перри -- на краю поля у самой дороги
сидела  лисица. Она сидела на задних лапах, как собака, и глядела на деревья
за  прогалиной, и Баярд снова пустил Перри вперед. Лисица повернула голову и
украдкой  окинула  его  быстрым,  но  совершенно спокойным взглядом, который
заставил  его  в  полном изумлении остановиться. Лай собак, бегущих по лесу,
приближался,  но  лисица  сидела  па  задних  лапах,  украдкой поглядывая на
человека  и  не  обращая  никакого  внимания  на  собак.  Она не выказала ни
малейших  признаков  тревоги,  даже  когда  на прогалину с бешеным тявканьем
выскочили   щенки.   Некоторое  время  они  толклись  на  опушке,  а  лисица
поочередно поглядывала то на них, то на человека.
     Наконец  самый  большой щенок, по-видимому вожак, увидел добычу. Собаки
тотчас  замолчали,  перебежали  прогалину,  сели  в  кружок,  высунув языки,
уставились  на  лисицу,  а  потом  дружно  повернулись к темнеющему лесу, из
которого  все  громче  и  громче  доносился  дикий пронзительный визг. Вожак
пролаял  один  раз,  в  лесу  раздался  совсем  уже  обезумевший  вой, и два
крохотных   щенка,   вынырнув  из-за  деревьев,  словно  кроты,  зарылись  в
бородачевник  и с трудом выбрались из него на поверхность. Лисица поднялась,
еще   раз   украдкой   окинула   взглядом  всадника  и,  окруженная  пестрой
дружелюбной толпою усталых щенков, вышла на дорогу и скрылась за деревьями.
     -- Ну и чертовщина! -- сказал Баярд, глядя им вслед. -- Поехали, Перри.
     Наконец  над  деревьями  показалась бледная, не тронутая ветром струйка
дыма,  и,  выехав  из леса, Баярд в сгустившихся сумерках увидел на неровной
стене  дома  манящее  красноватым  сиянием  окно.  Собаки  уже снова подняли
гулкий  заливистый  лай; в нем ясно выделялся тенор щенков и голос человека,
который  пытался  их  утихомирить,  а когда Баярд, въехав во двор, остановил
Перри,  лисица  робко,  но  без  излишней  спешки,  скрылась под крыльцом. В
темноте  к  нему подошел худощавый человек с топором и охапкой дров в руках,
и Баярд спросил:
     -- Что это за чертовщина, Бадди? Откуда такая лиса?
     --  Это  Эллен,  --  отвечал Бадди. Он аккуратно положил на землю дрова и
топор,  подошел  и  пожал  руку  Баярду по-деревенски мягко, хотя в руке его
чувствовалась твердость и сила. -- Как живете?
     --  Отлично,  --  отозвался  Баярд.  -- Я приехал за тем старым лисом, про
которого мне Рейф рассказывал.
     --  Это  дело.  --  Бадди  был немногословен и нетороплив. -- Мы вас давно
ждем. Слезайте и давайте мне пони.
     --  Не  надо.  Ты  неси  дрова,  а  Перри  я  сам поставлю. Однако Бадди
ненавязчиво, но вежливо и твердо
     стоял на своем, и Баярд уступил.
     --  Генри!  --  крикнул  Бадди. В доме открылась дверь, и на фоне ярких и
веселых  языков  пламени  вырисовалась  приземистая фигура. -- Баярд приехал.
Идите, погрейтесь.
     Он  повел  Перри  в  конюшню. Собаки окружили Баярда, он поднял с земли
дрова  и  топор  и  пошел  к  дому в окружении призрачной пятнистой своры, а
Генри,  стоя  в  освещенном дверном проеме, дожидался, пока он поднимется на
веранду и прислонит топор к стене.
     --  Как  живете? -- спросил Генри, и опять рукопожатие было вялым, а рука
доброжелательной  и  твердой,  хотя и мягче, чем крепкая молодая рука Бадди.
Он  взял  у  Баярда  дрова,  и  оба  вошли в дом. На бревенчатых, обмазанных
глиной  стенах  комнаты  висели  старые  календари  и  цветная  литография с
рекламой  какого-то  патентованного лекарства. Обтесанные вручную доски пола
были  истерты  тяжелыми  сапогами  и  отполированы  лапами  многих поколений
собак,  а  в  огромном  очаге  могли улечься рядом двое мужчин. Сейчас в нем
горели   четырехфутовые   бревна,   и  бешеные  языки  пламени,  поплясав  у
обмазанной  глиной  задней  стенки,  скрылись в черной утробе дымохода, а на
фоне  этого  огня,  подсвечивавшего  ореол  его  растрепанных  седых  волос,
вырисовывался силуэт Вирджиниуса Маккалема.
     -- Баярд Сарторис приехал, отец, -- сказал Генри,
     Старик  со  степенной  осторожностью  льва  повернулся  на  стуле и, не
вставая,  протянул  Баярду руку. В 1861 году он шестнадцатилетним мальчишкой
отправился  пешком  в  Лексингтон,  штат Виргиния, записался в армию, четыре
года  прослужил  в  бригаде  Джексона -- Каменная Стена, потом ушел обратно в
Миссисипи,  построил  себе  дом  и  женился.  Жена  принесла  ему в приданое
каминные  часы  и  разделанную  свиную  тушу, а его отец подарил молодоженам
мула.  Жена  Маккалема умерла уже много лет назад, ее преемница умерла тоже,
а  он  сидел  теперь  у  очага,  на котором когда-то зажарили ту свинью, под
крышей,  построенной  им  в  1866  году, а на каминной полке над его головой
стояли те самые часы, презрев время, которому некогда верно служили.
     --  Ну  что,  парень?  Долгонько же пришлось тебя ждать. Как там ваши? --
спросил он.
     --  Прекрасно,  сэр,  -- отвечал Баярд, бросив острый внимательный взгляд
на здоровое румяное лицо старика. Нет, они еще ничего не знают.
     --  Мы  ждем  тебя  с  тех  пор,  как  Рейф прошлой весной тебя в городе
встретил. Генри, вели Мэнди поставить еще одну тарелку.
     Четыре  собаки  вошли в комнату следом за ним. Три серьезно смотрели на
него  горящими  глазами,  а  четвертая,  гончая