лости.  Внизу,  в  темноте,  неустанно и мирно жевал кукурузу
Перри,  временами топая копытом, и Баярд постепенно успокоился. Уже засыпая,
он  выпростал  из-под  одеяла  руку  и взглянул на светящийся циферблат. Час
ночи. Рождество уже настудило.


     Солнце,  проникавшее  красными  полосами  через щели в стене, разбудило
его,  и  он  немного  полежал  на  своем жестком ложе, ощущая на лице чистый
ледяной  воздух  и не понимая, где он находится. Потом вспомнил, шевельнулся
и  почувствовал,  что тело его онемело от стужи, но кровь начинает двигаться
по  жилам  маленькими  шариками  наподобие  дробинок.  Он вытащил из пахучей
постели  ноги,  но, так как он спал в сапогах, они совершенно одеревенели, и
ему  пришлось  некоторое время сгибать их и разгибать, пока колени и лодыжки
ожили и их закололо, словно острыми иголками.
     Неуклюже  передвигая застывшие члены, он медленно и осторожно спустился
с  лестницы  в  море  алого  солнечного света, которое, словно торжественный
голос  трубы,  вливалось  в  проход  между  стойлами.  Огромное солнце, едва
поднявшись  над  горизонтом,  осветило  крышу хижины, частокол, в беспорядке
разбросанный  по  двору  ржавый  сельскохозяйственный  инвентарь  и  мертвые
стебли  хлопка, поле которого подступало вплотную к заднему крыльцу; красные
лучи  превратили  покрывавший  все  предметы  серебристый  иней  в блестящую
розовую  глазурь,  какой  украшают праздничный пирог. Перри просунул в двери
стойла  свою  изящную  морду  и, дыша парой, радостным ржанием приветствовал
хозяина,  и  Баярд поговорил с ним, погладив его по холодному носу. Потом он
развязал  мешок  и  приложился к кувшину. В дверях показался негр с молочным
ведром.
     --  С  рождеством,  белый  человек,  --  сказал он, поглядывая на кувшин.
Баярд  угостил  его.  --  Спасибо, сэр. Вы ступайте в дом, к огню. Я накормлю
вашу лошадь. Старуха уже сготовила вам завтрак.
     Баярд  взял мешок; из колодца за хижиной он достал ведро ледяной воды и
плеснул себе в лицо.
     В   полуразвалившемся   очаге   среди   золы,   обгорелых   поленьев  и
беспорядочно  расставленных  горшков  пылал  огонь.  Баярд  закрыл  за собой
дверь,  оставив  снаружи  чистый  холодный  воздух,  и густая, теплая, сырая
затхлость  обволокла  его,  как  дурман.  Женщина,  склонившаяся над очагом,
робко  отозвалась  на  его  приветствие.  Трое негритят неподвижно застыли в
углу  и  уставились  на  него,  вращая  глазами.  Среди  них  была девочка в
засаленных  лохмотьях, с грязными разноцветными лоскутками в тугих косичках.
Второго  негритенка  с одинаковым успехом можно было принять и за мальчика и
за  девочку.  Третий  малыш, в хламиде, сшитой из шерстяного мужского белья,
был  совершенно  беспомощным  --  он  еще  не  умел  ходить  и  в  бесцельной
сосредоточенности  ползал по полу; блестящие сопли, стекавшие из его ноздрей
к подбородку, напоминали следы улиток.
     Женщина,  угрюмо  стараясь  держаться  в  тени, поставила к очагу стул.
Баярд сел и протянул замерзшие ноги к огню.
     -- Ты уже выпила по случаю рождества, тетушка? -- спросил он.
     --  Нет,  сэр.  Нынче  у нас и выпить нечего, -- отозвалась она откуда-то
сзади.
     Баярд подвинул в ее сторону мешок.
     -- Угощайся. Тут на всех хватит.
     Дети неподвижно сидели на корточках у стены и молча смотрели на гостя.
     --  Рождество  пришло, ребята, -- сказал он им, но они только смотрели на
него  серьезно,  как зверюшки, пока наконец женщина не подошла и укоризненно
с ними не заговорила.
     --  Покажите  белому  дяде, что нам Санта-Клаус принес, -- сказала она. --
Спасибо вам, сэр.
     Она  положила  ему  на  колени оловянную тарелку и поставила на печку у
его ног надтреснутую фарфоровую чашку.
     --  Покажите  скорей. А то дядя подумает, что Санта-Клаус к нам и дороги
не знает.
     Дети  зашевелились  и  из  темного  угла, куда они при появлении Баярда
спрятали  было  свои подарки, вытащили маленький оловянный автомобиль, нитку
разноцветных  деревянных бус, зеркальце и длинную, облепленную грязью мятную
конфету,  которую  тут  же  принялись  с  серьезным видом по очереди лизать.
Женщина  налила  в  чашку кофе из стоявшего на углях кофейника, сняла крышку
со  сковороды  и,  подцепив  вилкой,  положила ему на тарелку толстый ломоть
шипящего  мяса,  потом, покопавшись кочергой в золе, извлекла какой-то серый
предмет,  разломила  его  пополам  и  тоже  положила  на тарелку. Баярд съел
солонину  и  кукурузную  лепешку,  запивая  бледной  безвкусной жидкостью из
кофейника.  Дети  тихонько  возились со своими рождественскими подарками, но
время  от  времени  он  замечал,  что  они  не  отрываясь исподлобья на него
смотрят. Вскоре пришел с ведром молока хозяин.
     -- Старуха вас накормила? -- осведомился он.
     -- Да. Сколько отсюда до ближайшей железнодорожной станции?
     -- Восемь миль.
     --  Ты  можешь  сегодня  доставить меня туда, а потом как-нибудь на этой
неделе отвести мою лошадь к Маккалемам?
     --  Я одолжил зятю мулов, -- отозвался негр. -- У меня всего одна упряжка,
и я ее ему одолжил.
     -- Я заплачу тебе пять долларов.
     Негр  поставил  на  пол  ведро,  и  женщина  подошла  и  унесла его. Он
медленно почесал затылок.
     -- Пять долларов, -- повторил Баярд.
     -- Зачем так торопиться на рождество, белый человек?
     --  Десять  долларов, -- с нетерпением сказал Баярд. -- Разве ты не можешь
забрать своих мулов у зятя?
     --  Пожалуй,  могу. Я так думаю, что к обеду он их сам приведет. Тогда и
поедем.
     --  А  сейчас  ты почему не можешь? Возьми мою лошадь и поезжай за ними.
Мне надо успеть на поезд.
     --  Сегодня рождество, белый человек. Круглый год работаешь, так хоть на
рождество отдохнуть-то надо.
     Баярд мрачно выругался, но сказал:
     --  Ну  ладно.  Только  сразу же после обеда. Позаботься, чтоб твой зять
заранее их привел.
     -- Они будут на месте, вы не беспокойтесь.
     -- Ладно. Вы тут с тетушкой угощайтесь, вот вам кувшин.
     -- Спасибо, сэр.
     Тяжелая  духота притупила его чувства, тепло потихоньку просачивалось в
кости,  усталые  и  одеревеневшие  после  студеной  ночи. Негры двигались по
комнате  --  женщина  хлопотала  со  стряпней  у очага, негритята забавлялись
жалкими   игрушками  и  грязной  конфетой.  Сидя  на  жестком  стуле,  Баярд
продремал  все  утро  --  он как будто и не спал, но время затерялось где-то,
где  не  было  времени, и, долго пребывая в каком-то смутном состоянии между
сном  и явью, он не сразу заметил, что кто-то безуспешно пытается проникнуть
в  его мирную отрешенность. В конце концов эти попытки увенчались успехом, и
до его сознания дошел голос, возвестивший, что обед готов.
     Негры   выпили   с   ним  дружески,  хотя  и  немного  смущенно  --  два
непримиримых  начала,  разделенных  Кровью,  расой,  природой  и  средой, на
какое-то  мгновенье вдруг соприкоснулись, слившись воедино в общей иллюзии --
род  человеческий,  на  один-единственный  день  забывший  свои  вожделения,
алчность и трусость.
     -- С рождеством, -- робко промолвила женщина, -- Спасибо вам, сэр.
     Потом  обед:  опоссум  с  ямсом,  еще  одна  серая  кукурузная лепешка,
безвкусная  спитая  жидкость из кофейника, десяток бананов, зубчатые ломтики
кокосовых  орехов.  Ребятишки,  почуяв  еду, словно щенята, копошились у ног
Баярда.  В  конце  концов  он  понял,  что все ждут, когда он кончит есть, и
уговорил  их  пообедать  вместе  с ним. После обеда внезапно появились мулы,
словно  чудом  доставленные  так и не материализовавшимся зятем, и, усевшись
на  дно  фургона  и  поставив почти опорожненный кувшин между колен, Баярд в
последний  раз  оглянулся  на  хижину,  на  стоявшую  в  дверях женщину и на
поднимавшуюся из трубы прямую струйку дыма.
     Рваная  сбруя  бренчала  и  позвякивала на тощих ребрах мулов. В теплом
воздухе   веяло   неуловимой  прохладой,  которая  усилится  с  наступлением
темноты.   Дорога  шла  по  светлой  равнине.  Порою  в  блестящих  зарослях
бородачевника  или  из-за  бурых  обнаженных лесов раздавался печальный звук
ружейного   выстрела;  временами  навстречу  попадались  люди  на  повозках,
верхами  или  пешком,  и кто-нибудь приветственно махал темной рукой негру в
застегнутой  доверху  армейской шинели, исподлобья бросая короткий взгляд на
сидевшего  рядом  с  ним  белого.  "Здорово, с рождеством!" На горизонте, за
желтыми  зарослями  бородачевника  и  бурыми  верхушками деревьев, уходили в
бездонное небо голубые холмы. "Здорово".
     Они  остановились,  выпили,  и  Баярд угостил возницу папиросой. Солнце
теперь  стояло  у  них  за  спиной,  в безмятежной бледной синеве не было ни
облачка,  ни  ветерка,  ни  птицы.  "Дни  нынче  короткие!  Еще четыре мили.
Веселей,  мулы!"  Сухой  стук  копыт  по  расшатанным мосткам, под которыми,
журча,  переливался  и  сверкал ручей меж неподвижных ив, упорно не желавших
расставаться  с  зеленою листвой. Рыжая лента дороги поползла вверх, на фоне
неба  с  обеих  сторон  бастионами встали зубчатые сосны. Фургон поднялся на
гребень  холма,  и  перед  ними  открылось  плато  с  узором  из  блестящего
бородачевника,  темных вспаханных полей, бурых пятен леса и разбросанных тут
и  там  одиноких хижин; оно уходило в мерцающую лазурь, а над низкой полосою
горизонта  стояло  густое облака дыма. "Еще две мили". Позади висело солнце,
словно медный шар, привязанный к небу. Путники снова выпили.
     Когда  они  посмотрели  вниз,  в  последнюю  долину, где блестящие нити
рельсов  терялись  среди  деревьев и крыш, солнце уже коснулось горизонта, и
воздух медленно донес до них глухие раскаты далекого взрыва.
     -- Все еще празднуют, -- сказал негр.
     С  солнечных  холмов  они  спустились  в  сиреневые  сумерки, в которых
украшенные   венками  и  бумажными  фонариками  окна  отбрасывали  блики  на
усыпанные  хлопушками  ступени.  Дети  в  разноцветных  свитерах  и  куртках
носились  по  улицам  на сайках, в повозках и на коньках. В полумраке где-то
впереди   снова   послышался   глухой  взрыв,  и  они  выехали  на  площадь,
по-воскресному  тихую  и тоже усыпанную обрывками бумаги. То же самое всегда
бывало  и дома -- мужчины и юноши, которых Баярд знал с детства, точно так же
проводили  рождество: немного выпивали, зажигали фейерверк, наделяли мелочью
негритянских   мальчишек,   которые,   пробегая   мимо,   поздравляли  их  с
рождеством.  А  дома  -- рождественское дерево в гостиной, чаша гоголь-моголя
возле  камина,  и  вот уже Саймон с неуклюжей осторожностью, затаив дыхание,
на  цыпочках  входит в комнату, где они с Джонни лежат, притворяясь спящими,
и,  улучив  минутку,  когда  он,  забыв  об осторожности, наклоняется над их
постелью,  во  все  горло кричат: "С рождеством!", а он обиженно ворчит: "Ну
вот,  опять  они  меня  перехитрили!"  Но  к  полудню  он  утешится, к обеду
разразится  длинной,  добродушной,  бессмысленной речью, а к ночи станет уже
совсем  hors  de  combat  {Etre hors de combat -- выйти из строя --фр.}, между
тем  как  тетя  Дженни  будет  в  ярости  бегать  по  комнатам и, призывая в
свидетели  самого Юпитера, клясться, что, покуда у нее достанет силы, она ни
за  что не позволит превращать свой дом в трактир для бездельников негров. А
когда  стемнеет,  в  каком-нибудь  доме  начнутся  танцы,  и  там тоже будут
остролист,  омела  и  серпантин,  и  девочки,  которых  он знал всю жизнь, с
новыми  браслетками,  веерами  и  часами,  среди  веселых  огней,  музыки  и
беззаботного смеха".
     На  углу  стояло  несколько  человек, и когда фургон проезжал мимо, они
внезапно  бросились  врассыпную, в сумерках блеснуло желтое пламя, и громкий
взрыв  ленивыми  раскатами  прокатился  меж  молчаливых стен. Мулы дернули и
ускорили  шаг,  и фургон, дребезжа, покатился быстрее. Из освещенных дверей,
увешанных  фонариками и венками, настойчиво зазвучали мягкие голоса, и дети,
неохотно  отвечая  на  зов,  печально  росли  по  домам.  Наконец показалась
станция;  возле  нее  стоял  автобус  и несколько автомобилей. Баярд слез, и
негр подал ему мешок.
     -- Премного благодарен, -- сказал ему Баярд. -- Прощай.
     -- Прощайте, белый человек.
     В  зале  ожидания  горела  докрасна раскаленная печка, вокруг толпились
веселые  люди  в  лоснящихся  меховых  шубах  и в пальто, но заходить ему не
хотелось.  Прислонив  мешок  к  стене,  он  зашагал  по  платформе, стараясь
согреться.  Вдоль  путей  с  обеих  сторон ровным светом горели зеленые огни
стрелок;  на  западе,  над  самыми верхушками деревьев, словно электрическая
лампочка  в стеклянной стене, мерцала вечерняя звезда. Он шагал взад-вперед,
заглядывая  сквозь  светившиеся  красноватым  светом окна в зал ожидания для
белых,  где  в  праздничном  воодушевлении беззвучно жестикулировали веселые
люди  в  шубах  и  в  пальто,  и  в  зал ожидания для негров, где пассажиры,
тихонько  переговариваясь,  терпеливо  сидели  в тусклом свете вокруг печки.
Повернув  туда,  он  вдруг  услышал,  как  в  темном углу возле двери кто-то
застенчиво  и  робко  проговорил: "С рождеством, хозяин". Не останавливаясь,
он  вытащил  из  кармана  монету.  На  площади  снова  раздался глухой взрыв
фейерверка,  в  небо  дугою взмыла ракета; мгновенье провисев в воздухе, она
раскрылась,  словно  кулак, беззвучно растопырив бледнеющие золотые пальцы в
спокойной синеве небес.
     Наконец   подошел  поезд,  со  скрежетом  остановились  вагоны  с  ярко
освещенными  окнами,  Баярд  взял свой мешок и среди веселой ватаги, которая
громко  прощалась,  посылая  приветы  и  поручения отсутствующим, поднялся в
вагон.  Небритый,  в  исцарапанных  сапогах,  в  грязных  военных  брюках, в
потрепанной  дымчатой  твидовой  куртке  и  измятой фетровой шляпе, он нашел
свободное место и поставил под ноги кувшин.








 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ  *


1


     "...А  поскольку  сущность  весны  --  это  одиночество, легкая грусть и
чувство  некоторого  разочарования,  я  полагаю,  что  очищение переживается
значительно  острее,  если для большей полноты ко всему этому добавить еще и
известную  долю  ностальгии.  Когда  я  дома,  мне всегда приходят на память
яблони,  или  зеленые лужайки, или цвет моря где-нибудь в далеких краях, и я
предаюсь  грусти  оттого,  что  не могу находиться везде одновременно, и еще
оттого,  что  в одной весне нельзя изведать все вместе, сразу, как уста всех
женщин   мира   у   Байрона.   Но  теперь  я,  кажется,  обрел  цельность  и
сосредоточился   на  одном  вполне  определенном  предмете,  что,  очевидно,
свидетельствует  в мою пользу". Перо Хореса остановилось, сам оп вперил взор
в  страницу,  испещренную  его почти совершенно неразборчивыми каракулями, а
изысканные  слова,  которые  он  только  что  написал, все еще звучали в его
мозгу,  причудливо  и  немного  грустно,  между  тем как он сам покинул свой
письменный  стол,  и  комнату,  и  город,  и  всю ту грубую, крикливую новую
обстановку,  в  которую  забросила его судьба, и его неуемная фантастическая
ущербность  уже  опять  беспрепятственно  витала  в  пустынных  запредельных
далях,  соединив  там  воедино  все  свои несовместимые элементы. На толстых
плетях,  увивавших карнизы веранды, уже, наверно, набухают сиреневые бутоны,
и  он  без  всякого  усилия  ясно  увидел  знакомую  лужайку под виргинскими
можжевельниками,  сверкающую белыми и желтыми звездами нарциссов и жонкилей,
между которыми в ожидании своей очереди зацвести стоят высокие гладиолусы.
     Но  тело  его  оставалось  недвижимым,  и  рука  с остановившимся пером
замерла   на   исписанном   листе.  Бумага  лежала  на  желтой  полированной
поверхности  его  нового  письменного стола. Стул, на котором он сидел, тоже
был  новый,  как  и вся комната с ее мертвенно-белыми стенами и панелями под
дуб.  Целый  день в ней палило солнце, не умеряемое никакими шторами. Ранней
весною  это  было  даже приятно, как, например, сейчас, когда солнечные лучи
вливались  в  комнату  через  выходившее  на  запад окно, освещая письменный
стол,  на  котором  цвел  белый  гиацинт  в  глазурованном  глиняном горшке.
Задумчиво   глядя  в  окно  на  толевую  крышу,  как  губка,  впитывавшую  и
излучавшую  зной,  за  которой,  прислонясь  к кирпичной стене, стояла кучка
усыпанных  жалкими  цветками  адамовых  деревьев,  Хорес  со страхом думал о
ясных  летних  днях,  когда  солнце  будет  раскалять крышу прямо у него над
головой,  и вспоминал темный затхлый кабинет в своем доме, где всегда тянуло
ветерком,  где  сомкнутыми  рядами  стояли нетронутые пыльные книги, которые
даже  в самые знойные дни, казалось, излучали прохладу и покой. И, думая обо
всем  этом,  он снова отвлекся от той вульгарной новой обстановки, в которой
пребывало его тело.
     Перо опять задвигалось по бумаге.
     "Вероятно,  для  множества  людей,  которые  ютятся в темных норах, как
кроты,  или живут, как совы, не нуждаясь даже в пламени свечи, сила духа -- в
конечном  счете всего лишь жалкая имитация чего-то действительно ценного. Но
не  для  тех,  кто носит мир в себе, подобно пламени свечи, несущему свет. Я
всегда  был  во власти слов, но мне кажется, что, слегка обманув собственную
трусость,  я  могу  даже  придать ей некоторую уверенность. Полагаю, что ты,
как  всегда,  не  сможешь прочитать это письмо, а если даже ты его прочтешь,
оно  тебе ничего не скажет. Но все равно ты выполнишь свое предназначенье, о
целомудренная дева тишины".
     "Ты  была  счастливее  в  своей клетке, правда?" -- подумал Хорес, читая
написанные  им  слова,  в  которых  он, как обычно, перемывал косточки одной
женщины  в  доме  другой.  В  комнату  внезапно  ворвался легкий ветерок; он
принес  с  собой  чуть  сладковатый  запах  белой  акации;  бумага  на столе
зашевелилась,  он  встрепенулся  и,  как  человек, внезапно пробудившийся от
сна, посмотрел на часы, сунул их на место и стал быстро писать дальше:
     "Мы  очень  довольны,  что  маленькая Белл с нами. Ей здесь нравится; в
соседнем  доме  целая орава белобрысых девчушек с косичками мал мала меньше,
перед  которыми маленькая Белл, по правде говоря, немножко задирает мое, она
им  покровительствует,  как,  впрочем,  ей  и надлежит по праву старшинства.
Когда  в  доме есть дети, вое выглядит совершенно иначе. Очень жаль, что они
не  предусмотрены  в  квартирах,  которые сдаются внаем. Особенно такие, как
маленькая  Белл  --  серьезная,  лучезарная, как-то удивительно рано и быстро
развившаяся.  Но  ведь ты ее почти не знаешь. Мы оба очень довольны, что она
с  нами.  Я  думаю,  что  Гарри..." Перо остановилось, и, не выпуская его из
поднятой  руки  в  поисках слов, которые так редко от него ускользали, Хорес
вдруг   понял,  что  говорить  неправду  о  других  можно,  легко  и  быстро
импровизируя,  тогда  как  неправда,  сказанная  о  самом  себе,  требует  и
осмотрительности  и  тщательного  выбора выражений. Потом он снова посмотрел
на  часы,  вычеркнул  последнюю  фразу,  добавил:  "Белл шлет тебе привет, о
Безмятежная",   промокнул  письмо,  сложил  его,  быстро  сунул  в  конверт,
надписал  адрес,  наклеил  марку,  встал  и взял шляпу. Если побежать бегом,
можно еще успеть к четырехчасовому.





2



     В  январе  мисс  Дженни  получила  от Баярда открытку из Тампико, месяц
спустя  пришла  телеграмма из Мехико-сити с просьбой выслать ему туда денег.
И  это  было  последним  признаком,  что он собирается провести в каком-либо
месте  столько  времени,  сколько  нужно  для получения вестей из дому; хотя
иногда  в  присущей  ему  мрачной  и  грубой  манере  он  яркими аляповатыми
открытками  извещал  их  о том, где побывал. В апреле получилась открытка из
Рио,  затем  последовал  долгий  промежуток,  в  течение которого можно было
подумать,  что  он  окончательно  исчез;  и мисс Дженни с Нарциссой спокойно
провели  это  время дома, сосредоточив все свои помыслы на будущем младенце,
коего мисс Дженни уже заранее ок