и  где  ни представилась
возможность.  Ну,  а она-то уж во всяком случае должна была выместить все на
Баярде.
     --  Когда  она  умирала,  а  он  об  этом  даже  не  знал? -- возмутилась
Нарцисса.  --  А  если  б и знал, то все равно не смог бы приехать? Да как вы
можете такое говорить?
     --  Вы думаете, что этот хладнокровный дьявол Баярд способен кого-нибудь
любить?  Да  он  за всю свою жизнь никого на свете, кроме Джона, и в грош не
ставил.  --  Она  яростно  срезала дельфиниум. -- Дуется тут, словно это мы во
всем  виноваты,  словно  это  мы их насильно на эту войну посылали. А теперь
ему  приспичило  купить  себе автомобиль, и он непременно должен тащиться за
ним  в Мемфис. Вообразите: автомобиль в сарае у Баярда Сарториса, который ни
одному  владельцу  автомобиля  даже  и  цента  из  банка не выдаст... Хотите
душистого горошка?
     -- Да, пожалуйста, -- отвечала Нарцисса.
     Мисс Дженни выпрямилась и вдруг неподвижно застыла.
     --  Нет, вы только взгляните! Вот как они страдают на войне, бедняжки, --
сказала  она, указывая ножницами на раму, по которой вился душистый горошек.
За  ней  сосредоточенно маршировал одетый в военную форму Айсом с мотыгой на
правом   плече   и  с  выражением  самозабвенного  восторга  на  физиономии.
Поворачивая кругом, он напевал что-то в такт своему шагу.
     -- Айсом! -- окликнула его мисс Дженни.
     Айсом остановился как вкопанный, все еще держа мотыгу "на плечо".
     -- Слушаю, мэм, -- кротко произнес он.
     Мисс  Дженни  не  сводила  с  него  глаз,  и под ее взглядом от военной
выправки  Айсома  осталась  одна лишь оболочка -- опустив мотыгу, он каким-то
неуловимым движением мгновенно стер ее с себя.
     --  Положи мотыгу и подай сюда вон ту корзинку. Первый раз в жизни ты по
своей  доброй  воле ваял в руки садовый инструмент. Хотела бы я знать, какая
форма заставит тебя копать землю, -- я б тебе ее непременно купила.
     -- Так точно, мэм.
     --  Если  тебе  хочется играть в солдатики, отправляйся вместе с Баярдом
куда-нибудь  подальше  и играй себе там с ним па здоровье. Я могу выращивать
цветы  без помощи армии, -- добавила она и обернулась к гостье, держа в руках
букет дельфиниума. -- Ну, а вы над чем смеетесь?
     --  У  вас  обоих  такой  забавный  вид, -- отвечала девушка -- Вы гораздо
больше  похожи  на  солдата, чем бедняга Айсом, хотя он и в форме. Простите,
что я смеюсь, -- добавила она, кончиками пальцев касаясь век.
     Мисс  Дженни  сердито  фыркнула,  положила  дельфиниум  в  корзинку  и,
направившись  к  душистому  горошку,  яростно  защелкала  ножницами.  Гостья
двинулась  следом,  а  позади  с  корзинкой  в руке плелся Айсом. Покончив с
горошком,  мисс  Дженни  повернула  обратно,  сопровождаемая  своею  свитой;
временами  она  замедляла  шаг,  чтобы  срезать розу, и наконец остановилась
возле  клумбы, с которой тянулись перевернутые вверх дном яркие колокольчики
тюльпанов.  На  этот  раз им с Айсомом повезло -- различные краски образовали
на клумбе симметричный пестрый узор.
     --  Осенью,  когда  мы  их  выкапывали,  я  клала  Айсому  в правую руку
луковицу  красного  тюльпана,  а в левую -- желтого, -- пояснила она гостье. --
Потом  я  говорила:  "А  ну-ка,  Айсом,  подай  сюда красную". Он всякий раз
протягивал  мне  левую  руку,  а  если я смотрела на него подольше, то и обе
сразу.  "Ведь  я  же  тебе велела держать красную луковицу в правой руке", --
говорила  я ему. "Да, мэм, вот она", -- и он снова протягивал мне левую руку.
"Но  это  же  не  правая, дурень ты этакий!" -- "А вы мне раньше сказали, что
она правая", -- отвечал он. Верно, черномазый?
     Мисс  Дженни  поглядела  на  Айсома,  который,  невозмутимо  ухмыляясь,
словно  желая  ее  задобрить, все тем же неуловимым движением еще раз стер с
себя военную выправку.
     -- Да, мэм, так оно и было.
     --  То-то,  -- предостерегающе заметила мисс Дженни. -- Ну, посудите сами,
можно  с таким остолопом развести приличный цветник? Каждую весну я с ужасом
жду,  что на клумбе с гиацинтами вдруг ни с того ни с сего появится кукуруза
или  горох.  --  Она  еще  раз  окинула  взглядом тюльпаны, мысленно оценивая
соотношение тонов.
     -- Нет, тюльпанов вам не надо, -- решительно заявила она и пошла дальше.
     -- Не надо, мисс Дженни, -- серьезно согласилась гостья.
     У калитки мисс Дженни остановилась и взяла у Айсома корзинку.
     -- Ступай домой и сними с себя все это барахло, слышишь?
     -- Да, мэм.
     --  Через  несколько  минут я посмотрю в окно. К этому времени ты должен
быть  в саду с мотыгой, -- добавила она. -- Держи ее обеими руками и старайся,
чтоб она у тебя двигалась. Понял?
     -- Да, мэм.
     --  А  Кэспи  передай,  чтобы  он  завтра  с  утра принимался за работу.
Черномазые, которые тут кормятся, должны хоть иногда немножко поработать.
     Но  Айсом уже исчез, и обе женщины пошли дальше и поднялись на веранду.
Войдя в прихожую, мисс Дженни доверительно заметила:
     --  Послушать  его,  так  он  и  вправду  собирается работать. А ведь он
отлично  знает,  что  после  этих  слов я просто не посмею выглянуть в окно.
Проходите, -- добавила она, распахивая дверь в гостиную.
     Теперь  эту  комнату  открывали  лишь от случая к случаю, тогда как при
жизни  Джона  Сарториса ею пользовались постоянно. Он регулярно давал званые
обеды,  а  то  и  балы,  и тогда распахивались створчатые двери, соединявшие
гостиную   со   столовой,  на  лестницу  выходили  три  негра  со  струнными
инструментами,  зажигались  все  свечи  и  среди  этого  богатства ароматов,
музыки  и  красок  сновал  веселый  и  дерзкий  хозяин.  И  здесь же, в этой
комнате,  в  мягких  отблесках  своего  щедрого  очага,  облаченный  в серый
военный  мундир,  пролежал  он последнюю ночь, созерцая собственный апофеоз,
завершивший  великолепный,  хотя  и не всегда безупречно чистый карнавал его
жизни.
     Но  при  его  сыне  в  гостиной  собирались  все  реже  и  роже,  и она
постепенно  и  незаметно  утратила свою веселую и величавую мужественность и
по  безмолвному  уговору между его женой, женой его сына Джона и мисс Дженни
стала  просто  комнатой,  где  они  два  раза  в год производили генеральную
уборку  или  же,  сняв  с  мебели  полотняные серые чехлы, как того требовал
неукоснительно  соблюдаемый  ритуал,  принимали  почетных  гостей. Таков был
статус  этой  комнаты,  когда  появились  на  свет  его внуки, и таким же он
оставался  вплоть до смерти их родителей и позже, до кончины его жены. После
этого  мисс  Дженни о почетных гостях вспоминала очень редко, а о гостиной и
вовсе никогда. Она говорила, что от этой комнаты ее прямо в дрожь бросает.
     Итак,  гостиная  почти  всегда  стояла запертой, и постепенно все в ней
пропиталось  какой-то торжественной зловещей затхлостью. Порою молодой Баярд
или  Джон  открывали  дверь и заглядывали в торжественный сумрак, в котором,
как  добродушные  мастодонты-альбиносы,  маячили окутанные саванами призраки
диванов  и кресел. Но внутрь мальчики не входили -- в их сознании комната уже
связывалась  со  смертью, и это представление не мог полностью рассеять даже
святочный  блеск украшенного мишурой остролиста. Когда близнецы стали старше
и  могли  сами принимать гостей, их отправили в школу, но даже на каникулах,
хотя  они со своими сверстниками превращали дом в настоящий бедлам, гостиную
открывали  только  в сочельник, и тогда в ней водружали остролист, разжигали
камин,  а  на  стол  перед  камином  ставили кувшин гоголь-моголя с ромом. А
после  того,  как  в 1916 году братья уехали в Англию, комнату открывали два
раза   в   год  для  уборки  по  старинному  ритуалу,  который  даже  Саймон
унаследовал  от  своих предков, для настройки рояля либо когда мисс Дженни с
Нарциссой  проводили  там  утро  или  вечер,  но  для  парадных  приемов уже
Никогда.
     В  полумраке  смутно  вырисовывалась бесформенная в своих серых саванах
мебель.  Чехол  был снят только с рояля, и Нарцисса выдвинула табурет, сняла
шляпу  и  бросила  ее на пол. Мисс Дженни поставила на пол корзину, вытащила
из  темного  угла  за  роялем жесткий стул с прямой спинкой, тоже без чехла,

уселась  и  сняла  фетровую шляпу с аккуратно причесанной седой головы. Окна
за   тяжелыми   коричневыми   портьерами  были  закрыты  ставнями,  и  свет,
проникавший  в комнату через открытую дверь, еще больше подчеркивал сумрак и
окончательно лишал всякой формы неведомые зачехленные предметы.
     Но  за  всеми  этими  серыми  глыбами  и  по  всем  углам, как актеры в
ожидании  выхода  у  боковых  кулис, притаились фигуры в шелковых и атласных
кринолинах  и  фижмах, в камзолах и широких плащах, а иные в серых мундирах,
опоясанных  широкими алыми шарфами, и с грозными шпагами, до поры до времени
мирно  покоящимися  в  ножнах, а среди них, быть может, и сам Джеб Стюарт на
украшенном  цветочными гирляндами лоснящемся гнедом коне или же такой, каким

он  запомнился  ей  в  58 году в Балтиморе под ветками остролиста и омелы, с
золотыми  кудрями,  ниспадающими на тонкое черное сукно. Мисс Дженни сидела,
гордо   выпрямив   свою  гренадерскую  спину,  положив  на  колени  шляпу  и
сосредоточенно  глядя перед собой, а в это время ее гостья коснулась клавиш,
и  звуки  понеслись  и,  сплетаясь  в  мелодию, постепенно закрыли занавесом
сцену.

     На  кухне завтракал Кэспи, а отец его Саймон, сестра Элнора и племянник
Айсом  (в  военной форме) сидели и смотрели, как он ест. До войны он помогал
Саймону  на  конюшне,  был  мальчиком на побегушках, выполняя всю ту работу,
которую  Саймон  под  предлогом  своей  дряхлости  и  сыновнего  долга Кэспи
ухитрялся  на  него взвалить, а также ту, которую мисс Дженни могла для него
изобрести  и  от  которой  ему  не удавалось отвертеться. Кроме того, старый
Баярд  время  от  времени  посылал его работать в поле. Потом его забрали по
призыву  и отправили во Францию, в доки Сен-Сюльпис, в рабочий батальон, где
он  выполнял  всю  ту работу, которую сержанты и капралы ухитрялись взвалить
на  его  штатские  плечи,  и  еще  ту,  которую офицеры-белые могли для него
изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться.
     После  этого  вся  работа  в  доме  легла  на Саймона и Айсома. Но мисс
Дженни  без  конца  гоняла Айсома по всяким пустякам, и потому Саймон вскоре
возненавидел   военных  заправил  такой  лютой  ненавистью,  словно  он  был
профессиональным  деятелем  демократической  партии.  Тем временем Кэспи, не
слишком  утруждая  себя  работой,  приобщался  к европейскому образу жизни в
условиях  военного  времени -- без сомнения, к грядущей своей погибели, ибо в
конечном  счете "шум утих и полководцы удалились", оставив за собою пустоту,
заполненную    обычной   ожесточенной   перебранкой   законных   наследников
Армагеддона,  и Кэспи вернулся на родину человеком с точки зрения социологии
совершенно  никчемным, с ярко выраженным отвращением к труду -- как честному,
так  я  любому другому, -- а также с двумя почетными ранами, добытыми в резне
за  игрой  в  кости. Однако он все же вернулся -- к ворчливому удовлетворению
своего  родителя  и  к  восторгу  Айсома и Элноры, и теперь сидел на кухне и
рассказывал им про войну.
     --  Белые мне нынче не указ, -- говорил он. -- Война все это изменила. Раз
мы,  цветные,  годимся  на  то,  чтоб  Францию от немцев спасать, значит, мы
годимся  и на то, чтоб нам дали все права, какие есть у немцев. Французы так
и  думают,  ну,  а  если  Америка  не  согласна,  мы ее научим. Да, сэр, это
цветной  солдат спас Францию, да и Америку в придачу. Черные полки поубивали
больше  немцев,  чем  все  армии  белых  людей  вместе взятые, не говоря про
пароходы, что мы с утра до ночи за доллар в день разгружали.
     -  Сдается  мне, парень, что твой длинный язык на войне короче не стал,
-- заметил Саймон.
     -  Война-то  как  раз  негру  язык и развязала, -- поправил его Кэспи. --
Дала  ему  право  говорить.  Убивайте немцев, а речи на потом отложите -- вот
нам что сказали. Так мы и сделали.
     --  А ты сам сколько человек убил, дядя Кэспи? -- почтительно осведомился
Айсом.
     --  Стану  я их считать. Иной раз за утро убьешь столько, сколько тут во
всем  доме  народу не наберется. Сидим это мы однажды на дне парохода -- он к
берегу  был привязан, -- как вдруг подходит эта лодка ихняя подводная и рядом
с  нами  останавливается. Офицеры белые -- те сразу на берег повыскакивали да
и  попрятались.  Ну,  а  мы, конечно, сидим себе там внизу и знать ничего не
знаем,  покуда  кто-то  вниз  по  лестнице  спускаться  начал.  У нас даже и
винтовок  при  себе  не было, ну, мы, как увидели, что зеленые ноги к нам по
лестнице  лезут,  сразу  под  лестницу  забрались,  а чуть кто из них на пол
соскочит  --  один  из  наших трах его по башке поленом, а другой его сразу в
сторону  оттаскивает  да  глотку  ему кухонным ножом перерезает. Их там штук
тридцать было... Элнора, кофе у тебя еще есть?
     -- Ишь ты как, -- пробормотал Саймон.
     Айсом  молча  таращил  глаза,  а Элнора сняла с плиты кофейник и налила
Кэспи еще чашку. Некоторое время он молча прихлебывал кофе.
     --  А  другой  раз  мы  с  одним  парнем  шли по дороге. Надоело нам эти
пароходы  с  утра до ночи разгружать, и однажды капитанов денщик подсмотрел,
куда  капитан  бланки  от увольнительных прячет, ну и взял себе пачку, и вот
идем  мы с ним по дороге, и вдруг нас нагоняет грузовик, и шофер спрашивает,
куда,  мол,  вас  подвезти.  Он  раньше  в школе учился, и как подъедем мы к
городу,  где  много  военной полиции, он сразу три увольнительных напишет, и
мы  себе  повсюду  на  этом самом грузовике разъезжаем, но вот однажды утром
подходим  мы  к  своему  грузовику,  смотрим  -- а на нем военный полицейский
сидит,  а  шофер  ему  что-то толкует. Тогда мы махнули в сторону и потопали
дальше  пешком.  Тут уж нам пришлось обходить все места, где военная полиция
засела, потому что мы с тем парнем увольнительные писать не умели.
     И  вот  идем  мы  с  ним  однажды по дороге. Дорога была вся разбитая --
непохоже,  чтоб тут нам полицейские попались. Но в последнем городе, который
мы  обходили,  их  несколько  было,  и  потому  мы не знали, что подошли так
близко  туда, где воюют, пока не добрались до моста и не наткнулись на целый
полк  немцев  --  они там в реке купались. Как увидели нас немцы, так все под
воду  и  нырнули, а мы с приятелем схватили два ихних пулемета, поставили на
перила,  и  как  немец  голову  из  воды высунет, чтоб дыхнуть, так мы его и
подстрелим.  Все  равно  как  черепаху  на болоте. Я так думаю, что мы их не
меньше  сотни  ухлопали,  пока  у нас патроны не кончились. Вот за это самое
мне ее и дали.
     Он  вытащил  из кармана блестящую металлическую бляху пуэрто-риканского
происхождения, и Айсом тихонько подошел на нее взглянуть.
     --  М-м-м,  --  промычал  Саймон.  Он  сидел,  положив  руки на колени, и
восхищенно  смотрел  на сына. Элнора тоже подошла поближе. Руки у нее были в
муке.
     -- А какие они из себя? Хоть на людей-то похожи? -- спросила она.
     --  Они большие, -- отвечал Кэспи. -- Краснорожие, футов восемь ростом. Во
всей  американской  армии  с  ними  никто  справиться  не  мог -- одни только
цветные полки.
     Айсом вернулся в свой угол за ящиком с дровами.
     --  А тебе, малый, разве не велено было в саду поработать? -- спросил его
Саймон.
     --  Нет,  сэр,  --  отвечал  Айсом, не сводя восхищенного взора со своего
дяди. -- Мисс Дженни сказала, что на сегодня хватит.
     --  Смотри  не  приходи  ко  мне скулить, если она задаст тебе трепку, --
предостерег  его Саймон и, обратившись к сыну, спросил: -- А где ты следующую
порцию немцев прикончил?
     --  Мы  больше  никого  не  убивали, -- сказал Кэспи. -- Решили, что с нас
довольно  --  оставим  их  тем  ребятам,  кому за это деньги платят. Пошли мы
дальше  и  шли,  пока  дорога  не  уперлась  в поле. Там были разные канавы,
старые  проволочные  заборы  и  ямы,  а  в  ямах  жили  люди. Это были белые
американские  солдаты,  и они нам посоветовали присмотреть себе яму и пожить
у  них  немножко,  если  мы  хотим  узнать, что такое мир и уют на войне. Мы
нашли  сухую  яму  и стали в ней жить. Делать нам было нечего, и мы по целым
дням  лежали  себе  в  тенечке,  глядели  на  воздушные  шары и слушали, как
стреляют  на  дороге,  где-то  мили  за четыре. Парень, который был со мной,
думал,  что  это на кроликов охотятся, но я-то знал что к чему. Белые ребята
были  грамотные,  они  выправили  нам  увольнительные, и мы потихоньку пошли
туда,  где  стояла  армия,  чтобы  достать себе жратвы. Когда увольнительные
кончились,  мы  нашли  в лесу место, где жили французские солдаты с пушками,
пошли к ним, и они нас накормили.
     Так  мы  жили  долго,  потом  однажды  воздушные  шары улетели, и белые
ребята  сказали, что пора двигаться дальше. Но нам с тем парнем уходить было
незачем,  и  мы  остались  на  старом  месте. В тот вечер мы пошли за едой к
французам,  а  их  там уже нет. Парень, который был со мной, сказал, что их,
наверно,  немцы  поймали,  но  мы  не  знали,  правда  это  или нет, -- мы со
вчерашнего  дня  никакого шума не слышали. Вот мы и вернулись обратно в яму.
Жрать  нам  было  нечего,  залезли  мы к себе и легли спать, а наутро кто-то
забрался  к нам в яму, наступил на нас ногой, и мы проснулись. Это была одна
из  тех  дамочек,  что  в  армии боевой дух поднимают, она собирала немецкие
штыки  и  пряжки  от  ремней. "Кто это тут?" -- спрашивает, а мой приятель ей
отвечает:  "Ударные  отряды".  Вылезли мы тогда из ямы, но не прошли и шагу,
как  целый  грузовик  военных полицейских приехал. А увольнительные-то у нас
кончились.
     -- Что же вы тогда сделали? -- спросил Саймон.
     Айсом молча таращил глаза в сумрачном углу за ящиком с дровами.
     --  Они  нас схватили и посадили в тюрьму. Но война уже почти кончилась,
и  надо было опять пароходы грузить, и потому нас отправили в город Брест...
Белый  мне  нынче  не  указ,  будь  он военный полицейский или кто другой, --
снова  заявил  Кэспи.  --  Однажды  вечером  сидим  мы  с  ребятами и в кости
режемся.  Горнист  уже  отбой  сыграл -- чтоб свет гасить, значит, но в армии
все  могут  делать  что  хотят,  пока им не запретили, и потому, когда к нам
явилась  военная полиция и сказала: "Гасите-ка вы тут свет", один наш парень
им  ответил:  "Идите  сюда,  мы  вам покажем, как свет гасят". Их было двое,
полицейских  этих,  они высадили дверь да как начнут палить, и тогда один из
наших   опрокинул   лампу,   и  мы  все  разбежались.  Наутро  нашли  одного
полицейского  --  у  него  воротнику  не  на  чем было держаться, и еще двоих
убитых  из  наших.  Но кто из нас еще там был -- они так и не узнали. А потом
мы домой поехали.
     Кэспи допил кофе.
     --  Белый мне нынче не указ -- будь он хоть капитан, хоть лейтенант, хоть
из  военной  полиции. Война показала белым, что им без цветного не обойтись.
Топчут  его  в грязь, а чуть дело плохо -- сразу: "Прошу вас, мистер цветной,
сэр,  пожалуйте  сюда,  где  горн  играет,  ах, мистер цветной, вы спаситель
отечества".  Ну,  а  теперь  цветной  народ хочет пожать плоды победы. И чем
скорее, тем лучше.
     -- Ишь ты как, -- пробормотал Саймон.
     --  Да,  сэр,  и  насчет женщин тоже. Была у меня одна белая во Франции,
вот и здесь тоже будет.
     --  Послушай,  что я тебе скажу, черномазый, -- заметил Саймон. -- Господь
Бог очень долго о тебе заботился, но вечно он с тобой возиться не станет.
     --  Ну что ж, обойдемся и без него, -- отвечал Кэспи. Он встал, потянулся
и  добавил:  --  Выйду-ка  я на дорогу да съезжу на попутной в город. Дай мне
сюда мою форму, Айсом.

     Мисс  Дженни  со  своею  гостьей стояла на веранде, когда Кэспи обогнул
дом и вышел на аллею.
     -- Вон идет ваш садовник, -- сказала Нарцисса.
     Мисс Дженни подняла глаза.
     --  Это Кэспи, -- возразила она. -- Как