Джонни, -- тихонько произнес Стюарт. -- Ему эта
охота наверняка пришлась бы по вкусу.
     --  Да,  он  был настоящий охотник, -- согласился Джексон. -- Он бы даже и
от Бадди не отстал.
     -- Джон был замечательный парень, -- сказал старик.
     --  Да,  сэр,  --  подтвердил  Джексон,  --  хороший, добрый парень. Генри
говорит,  что  он  всегда  привозил  из  лавки  какой-нибудь подарок Мэнди и
ребятам.
     --  Он  никогда  не скулил на охоте, -- сказал Стюарт, -- ни в дождь, ни в
холод,  даже  когда  был  совсем  еще  малышом,  с  этой своей одностволкой,
которую  он  на  собственные  деньги купил; у нее была такая отдача, что она
при  каждом  выстреле  толкала его в плечо. И все равно он всегда охотился с
нею,  а не с тем старым ружьем, что ему полковник подарил, потому что он сам
скопил на нее деньги и сам ее покупал.
     --  Да,  --  подтвердил  Джексон,  --  если  человек сам чего добился, он,
конечно, должен этому радоваться.
     --  Вот  уж  кто  любил  петь  да горланить, -- сказал мистер Маккалем. --
Бывало,  всю  дичь  на  десять  миль вокруг распугает. Помню, как-то вечером
вскакивает  он  на  лошадь,  мчится  к  Сэмсонову  мосту,  и  вдруг  --  мы и
оглянуться  не  успели,  а уж он с этой лисицей сидит на бревне, плывет вниз
по течению и во все горло песни распевает.
     --  Да,  это  похоже  на Джонни, -- согласился Джексон. -- Вот уж кто умел
всему порадоваться.
     -- Он был замечательный парень, -- повторил мистер Маккалем.
     -- Тише!
     Собаки  опять залаяли где-то внизу, в темноте. Лай проплыл по холодному
воздуху,  прокатился  гулким эхом, которое снова и снова повторяло этот звук
до  тех пор, пока источник его затерялся в неведомой дали, и казалось, будто
сама  земля  обрела  наконец свой голос -- торжественный, печальный, безумных
сожалений полный.


     До  рождества  оставалось  два  дня,  и  после ужина все снова сидели у
очага,  и  старый  генерал  снова  дремал  у ног своего хозяина. Назавтра, в
сочельник,  фургон  поедет  в  город,  и  хотя  Маккалемы со свойственным им
неизменным  гостеприимством  ни  слова  не сказали Баярду об его отъезде, он
понимал,  что  это  само  собою  разумеется -- ведь чтоб попасть на рождество
домой,  он должен завтра уехать, и поскольку он сам об этом не заикался, все
немного удивлялись и недоумевали.
     Было  опять  холодно, и в студеном воздухе горящие поленья подпрыгивали
и  трещали,  рассыпая  сердитые  искры и выстреливая на пол тлеющие угольки,
которые  тут  же  заглушал чей-нибудь ленивый сапог, и Баярд дремал у очага,
расслабив  усталые мышцы в нарастающих волнах жара, словно в теплой ванне, и
его  упрямое  бессонное  сердце  тоже  пока поддалось дремоте. Завтра хватит
времени  решить,  ехать  или  нет. Может, он просто останется, даже не давая
никаких  объяснений  --  их,  впрочем,  никто  от него не потребует. Потом он
вспомнил,  что  Ли, Рейф да и каждый, кто поедет в город, поговорит с людьми
в узнает то, о чем у него не хватило смелости им рассказать.
     Бадди  выбрался  из  темного  угла и сидел теперь на корточках в центре
полукруга,  спиной  к  огню,  обняв  руками  колени,  совершенно неподвижно,
словно  демонстрируя  свою  способность  бесконечно  и  неустанно  сидеть на
собственных  пятках.  Бадди был младшим в семье, всего двадцати лет от роду.
Мать  его  была  второй  женой старика, и его светло-карие глаза и рыжеватый
густой  ежик  на  круглой  голове резко выделялись среди черных глаз и волос
остальных  братьев.  Но  старик  отчеканил черты младшего сына так же четко,
как  и  черты  всех остальных, и, несмотря на молодость, лицо его было таким
же  худощавым,  сдержанным  и  суровым,  с  таким же орлиным профилем, разве
только кожа была понежнее и на щеках играл яркий румянец.
     Остальные  были  среднего роста или еще ниже -- невзрачный, бесцветный и
тощий  Джексон,  невозмутимые  крепыши  Генри  и Рейф (полное имя последнего
было   Рафаэль  Семз);  уравновешенный,  коренастый  и  мускулистый  Стюарт;
горячий,   неугомонный,  сухощавый  Ли;  и  один  только  Бадди,  высокий  и
стройный,  как  молодое  деревцо,  был  под стать родителю, который нес свои
семьдесят  семь  лет  с  такой  же легкостью, с какою носят тонкий невесомый
плащ.  "Вот  долговязый  бездельник,  --  с  добродушной  усмешкой  говаривал
старик,  --  тощий  как жердь, и куда только девается все, что он ест?" И все
молча  смотрели на длинного, как складной нож, Бадди с одной и той же мыслью
--  мыслью,  которую  каждый  считал своей и никогда не высказывал вслух: что
Бадди когда-нибудь женится и продолжит их род.
     Бадди,  как  и  отца, звали Вирджиниус, хотя маловероятно, что это знал
кто-нибудь   посторонний   за   пределами  семьи  и  военного  министерства.
Семнадцати  лет  он убежал из дому и вступил добровольцем в армию; в сборном
пехотном  лагере  в  штате  Арканзас, куда он был отправлен, один новобранец
как-то  назвал  его  Вирдж {сокращенное от virgin (англ.) -- девственник}, за
что  Бадди  методически  и  беззлобно  колотил его в течение семи минут; при
погрузке  на  суда  в  порту  Нью-Джерси другой солдат сделал то же самое, и
Бадди  отколотил  и  его -- внять же методически, основательно и беззлобно. В
Европе,  все  еще  повинуясь  глубоким,  хотя  и несложным побуждениям своей
натуры,  Бадди  ухитрился,  быть  может и сам того не ведая, совершить нечто
такое,  что,  по  свидетельству начальства, сильно досадило неприятелю, и за
это  получил  свой,  как  он выражался, амулет. Что именно он сделал -- никто
никакими  силами  не  мог  из  него  выудить,  и эта побрякушка не только не
задобрила  отца, разгневанного тем, что сын его вступил в федеральную армию,
но,  наоборот,  еще  больше  подлила  масла  в  огонь и потому коротала свой
жалкий  век среди скудных пожитков Бадди, а о его военной карьере в семейном
кругу  никогда  не  упоминали.  И  теперь,  как  обычно, Бадди притулился на
корточках  спиною к огню, обняв руками колени, и все они, сидя вокруг очага,
готовились  выпить  на сон грядущий по стаканчику пунша и мирно беседовали о
рождестве.
     --  Индейка!  --  с  великолепным  презрением  проворчал старик. -- Полная
загородка  опоссумов,  полный  лес белок, полная река уток, полная коптильня
окороков,  а  вам,  ребята,  непременно  приспичило ехать в город покупать к
рождественскому обеду индейку.
     --  Рождество не в рождество, если у человека будет все то же самое, что
каждый день, -- мягко возразил ему Джексон.
     --   Вы,   ребята,   просто   ищете  предлог,  чтоб  съездить  в  город,
проболтаться  целый  день  без  дела,  да  еще и деньги потратить, -- сердито
отвечал  старик. -- Я уж сколько раз на своем веку справлял рождество и знаю,
что с покупной едой оно и вовсе не рождество.
     --  А  как  же  те, кто в городе живет? Послушать тебя, так у них совсем
рождества не бывает.
     --  Значит,  не  заслужили,  -- отрезал старик. -- И то сказать -- живут на
клочке  два  фута  на  четыре,  вплотную к чужому заднему крыльцу, и едят из
консервных банок.
     --  Ну,  а  вдруг они все из города разбегутся, приедут сюда да захватят
всю  землю, вот тогда посмотрим, что ты говорить станешь, -- сказал Стюарт. --
Ты  бы, отец, и вовсе тут жить не мог, если б весь народ в городе на привязи
не сидел, и тебе это отлично известно.
     --  Покупать индеек! -- с глубоким омерзением повторил мистер Маккалем. --
Покупать  в  лавке! Я еще помню времена, когда я брал ружье, выходил из этой
самой  двери  и через полчаса приносил домой индюка. А еще через час -- так и
целого  оленя.  Да  что  там,  вы,  братцы,  о рождестве никакого понятия не
имеете.  Вы  только  и  знаете  что  окна  в лавке, где выставлены кокосовые
орехи, хлопушки этих янки и прочая дребедень.
     --  Да, сэр, -- сказал Рейф, подмигнув Баярду. -- Когда генерал Ли сдался,
это была величайшая ошибка человечества. Страна так от нее и не оправилась.
     Старик сердито фыркнул:
     --  Будь  я  проклят,  если я не вырастил целую ораву самых растреклятых
умников  на  свете! Ничего им не могу сказать, ничемугне могу их научить, не
могу  даже  сидеть  перед своим же собственным очагом, чтобы вся ихняя банда
не  толковала  мне,  как  управлять этой проклятой страной. Вот что, ребята,
ступайте-ка вы спать.
     На  рассвете Джексон, Рейф, Стюарт и Ли отправились па фургоне в город.
Никто  из  них не обмолвился ни словом, не высказал ни малейшего любопытства
по  поводу  того,  застанут ли они Баярда вечером, когда вернутся долой, или
встретятся  с  ним  еще  года  через  три.  А  Баярд  стоял на побелевшем от
изморози  крыльце,  курил  папиросу  на прохладной яркой заре, смотрел вслед
фургону,  в котором сидели четыре закутанные фигуры, и думал о том, будет ли
это  опять  года  через три или вообще никогда. Подошли собаки, потыкались в
его  колени,  и  он  опустил  руку  в  кучу  холодных,  как ледяшки, носов и
высунутых  теплых  языков, а сам глядел на деревья, из-за которых доносилось
сухое  дребезжание  фургона,  гулко  разносившееся  в  тишине ясного раннего
утра.
     --  Пошли?  --  раздался  у  него за спиной голос Бадди, и, повернувшись,
Баярд  взял  прислоненное к стене ружье. Собаки возились вокруг, с радостным
визгом  вдыхая  морозный  воздух, но Бадди отвел их к конуре, втолкнул в нее
и,  невзирая  на  их  изумленные  протесты,  запер  за ними дверь. Из другой
конуры  он  выпустил  молодого пойнтера Дэна. Позади по-прежнему раздавались
недоуменные гневные голоса гончих.
     До  полудня  они  бродили  по  распаханным  полям  и по лесным опушкам.
Мороза  уже  не  было, воздух потеплел в мягкой безветренной истоме, и среди
зарослей  колючих  кустарников они дважды вспугнули птицу-кардинала, которая
стрелою  алого  пламени  молниеносно  взмыла  в  высоту.  Наконец, Баярд, не
мигая, поднял глаза к солнцу.
     -- Мне пора возвращаться, Бадди. После полудня я поеду домой.
     --  Ладно,  --  не  возражая,  согласился  Бадди  и  подозвал  собаку.  --
Приезжайте в будущем месяце.
     Мэнди  дала  им холодной еды, они закусили, и, пока Бадди седлал Перри,
Баярд  отправился  в  дом,  где  он  нашел  Генри,  старательно прибивавшего
подметки  к сапогам, и старика, который, надев очки в стальной оправе, читал
газету недельной давности.
     --  Дома  уж,  наверно,  давно  тебя ждут, -- согласился мистер Маккалем,
снимая  очки.  -- Обязательно приезжай в будущем месяце за тем лисом. Если мы
его  скоро  не  возьмем,  Генералу  будет  стыдно  своим  же щенятам в глаза
смотреть.
     -- Спасибо, сэр, -- отвечал Баярд. -- Я обязательно приеду.
     --  И  постарайся  привезти  деда.  Он  может и тут не хуже чем в городе
сложа руки сидеть.
     -- Спасибо, сэр. Обязательно привезу.
     Бадди  вывел  пони,  и  старик, не вставая, протянул Баярду руку. Генри
отложил сапоги и вышел вслед за ним на крыльцо.
     --  Приезжайте  еще, -- застенчиво пробормотал он, тряхнув Баярдову руку,
словно  это  была  рукоятка  водяного  насоса, а Бадди выдернул свою руку из
кучки назойливых слюнявых щенков и тоже попрощался с гостем.
     -- Буду ждать, -- коротко сказал он.
     Баярд  тронулся в путь и, обернувшись, увидел, что братья приветственно
подняли  руки.  Потом Бадди окликнул его, и он повернул обратно. Генри исчез
и появился снова с тяжелым пеньковым мешком в руках.
     --  Чуть  не  забыл,  --  сказал он. -- Отец велел передать вашему дедушке
кувшин  кукурузной  водки. Лучше этой не найдешь и в Луисвилле, да, пожалуй,
и нигде вообще, -- со степенной гордостью добавил он.
     Баярд  поблагодарил,  Бадди  привязал  мешок к луке седла, и мешок всей
своей тяжестью привалился к ноге Баярда.
     -- Вот. Здесь будет крепко.
     -- Да, здесь будет крепко. Премного благодарен.
     -- До свиданья.
     -- До свиданья.
     Перри  тронул,  и Баярд посмотрел назад. Братья все еще стояли во дворе
--  спокойно,  степенно  и  твердо. У дверей кухни, исподлобья глядя на него,
сидела  лисица  Эллен,  рядом с нею ползали и играли на солнце щенята. Через
час  солнце  скроется за холмами на западе. Дорога вилась между деревьев. Он
снова   оглянулся.   Дом   неровным  прямоугольником  распластался  на  фоне
холодного  вечернего  неба,  дым из трубы тонким пером уходил в безветренный
воздух.  В  дверях  уже  никто  не  стоял,  и, пустив Перри ровной рысью, он
почувствовал, как кувшин с виски легонько бьет его по колену.





5



     Там,  где едва заметный неразъезженный маккалемовский проселок вливался
в  большую дорогу, Баярд остановил Перри и некоторое время сидел, освещенный
закатом.  "Джефферсон,  14  миль".  Рейф  и  остальные  проедут здесь еще не
скоро,  ведь  сегодня  сочельник,  и  весь  округ  неторопливо съезжается на
праздники  в  город.  Впрочем,  они  могли выехать из города пораньше, чтобы
засветло  добраться  до  дому, и тогда уже через час будут здесь. Косые лучи
солнца  выпустили из плена стужу, которую держали взаперти, пока ложились на
землю  под  прямым  углом;  холодные  испарения  медленно поднимались вокруг
Баярда,  сидевшего верхом на Перри посреди дороги, и как только прекратилось
движение,  кровь  его  начала медленно застывать в жилах. Он повернул пони в
сторону, противоположную городу, и снова пустил его рысью.
     Скоро  его  окутала  тьма,  но  он  ехал все дальше и дальше по бледной
дороге  под  обнаженными  деревьями  в  свете разгоравшихся звезд. Перри уже
начал  подумывать  о  конюшне  и  об  ужине; он бежал, вопросительно и робко
вскидывая  голову,  однако  послушно,  не  замедляя  хода,  не ведая, куда и
почему,  но понимая, что не к дому, и хотя был преисполнен доверия к седоку,
все  же  испытывал некоторое сомнение. От тишины, одиночества и монотонности
движения  становилось  все холоднее. Натянув поводья, Баярд остановил Перри,
отвязал кувшин, выпил и снова привязал его к седлу.
     Вокруг   поднимались  дикие  темные  холмы.  Никаких  признаков  жилья,
никаких  следов  человека.  По  обе  стороны  дороги,  освещенные  звездами,
уходили  вдаль  черные  гребни,  а  там,  где  дорога  спускалась в долину и
затвердевшая  на  морозе  колея  звенела  металлическим  звоном под копытами
Перри,   их   зловещие  темные  вершины,  увенчанные  оголенными  деревьями,
вздымались  в  звездное  небо.  В  одном  месте,  где  на дорогу просочилась
холодная  зимняя  струйка,  Перри,  почуяв  воду, с треском раздавил хрупкую
тонкую наледь. Баярд опять приложился к кувшину.
     Неловко  нащупав  спичку  онемевшими  от  холода пальцами, он закурил и
отодвинул манжету на запястье. Половина двенадцатого.
     --  Ну  что  ж,  Перри,  --  сказал  он,  --  пожалуй, пора нам подумать о
ночлеге.
     Голос  его  неожиданно  громко  прозвучал  в  холодной и темной тишине,
Перри  поднял  голову и фыркнул, как будто понял его слова, как будто охотно
готов  был  разделить мрачное одиночество, в котором пребывал его седок. Они
снова поскакали в гору.
     Здесь  темнота рассеялась, и, разрывая монотонный ряд деревьев, кое-где
стали  появляться  поля,  освещенные  смутным  светом звезд, и вскоре, когда
Баярд,  опустив  поводья  на  шею  Перри,  сунул  в карманы руки, пытаясь их
согреть,   у   дороги   показался   вросший  в  землю  сарай  для  хлопка  с
посеребренной  инеем крышей. "Ну, теперь уже недолго", -- сказал он про себя,
нагнулся  вперед  и,  положив  руку  на  шею Перри, ощутил неутомимое биение
теплой крови.
     -- Скоро жилье, Перри, смотри в оба.
     И  опять,  словно в ответ на его слова, Перри тихонько заржал и свернул
с  дороги,  а  когда Баярд, натянув поводья, хотел было повернуть его назад,
он  тоже  увидел  еле  заметную колею от фургона, ведущую к смутно маячившей
группе низкорослых деревьев.
     -- Молодец, Перри, -- сказал он, снова отпуская поводья.
     Показалась  хижина.  В  ней  было  темно.  Из-под крыльца вылезла тощая
собака,  залаяла  на  Баярда  и  не  умолкала,  пока  он  привязывал Перри и
онемевшей  рукой  стучался  в дверь. Наконец из хижины послышался голос, Б а
ярд крикнул:
     -- Здорово! -- и добавил: -- Я заблудился. Откройте.
     Собака  все  еще заливалась лаем. Наконец дверь чуть-чуть приоткрылась,
из  щели  блеснул  отсвет  тлеющих углей, пахнуло острым запахом негров, и в
теплой струе воздуха показалась чья-то голова.
     --  Эй, Джули, заткни свою пасть! -- скомандовала голова. Собака послушно
умолкла, но все еще ворча, скрылась под крыльцом.г-- Кто там?
     -- Я заблудился, -- повторил Баярд. -- Можно, я переночую у вас в сарае?
     --  Нет  у меня никакого сарая, -- отвечал негр. -- Там подальше будет еще
один дом.
     --  Я  заплачу,  -- сказал Баярд. Он пошарил онемевшей рукой в кармане. --
Моя лошадь выбилась из сил.
     Голова  негра  четко  выделялась  на  фоне  проникавшего  сквозь щель в
дверях огня.
     --  Ну  что  же ты, дядюшка, человека на морозе держишь, -- с нетерпением
промолвил Баярд.
     -- Кто вы, белый человек?
     --  Баярд  Сарторис  из  Джефферсона. На, возьми. -- Он протянул руку, но
негр даже не шевельнулся.
     -- Вы из тех Сарторисов, которые банкиры?
     -- Да. Бери же.
     -- Обождите минутку.
     Дверь  закрылась. Баярд натянул поводья, и Перри с готовностью двинулся
вокруг  дома,  ступая  по  сухим  промерзшим  стеблям хлопка, которые больно
щелкали  седока  по  коленям. Когда Баярд спрыгнул на мерзлую неровную землю
возле  зияющей  двери,  свет  фонаря  вырвал  из  темноты  обломки стеблей и
огромные  ножницы  человеческих  ног, и негр с бесформенным тюком под мышкой
направил фонарь на Баярда, который расседлывал Перри.
     --  И  как  вы, белый человек, ухитрились забраться так далеко от дома в
такой поздний час? -- с любопытством спросил он.
     -- Заблудился, -- коротко буркнул Баярд. -- Куда мне поставить лошадь?
     Негр  осветил фонарем стойло. Перри осторожно переступил через порог, и
в  полосе  света  от  фонаря  глаза  его загорелись фосфорическим блеском, а
Баярд,  войдя  за  ним  следом,  принялся растирать его сухим концом попоны.
Негр  исчез.  Вскоре он снова появился с охапкой кукурузных початков, бросил
их в кормушку Перри, и лошадь с жадностью зарылась в них мордой.
     -- Пожалуйста, будьте осторожны с огнем, белый человек, -- сказал негр.
     -- Ладно. Я просто не буду зажигать спичек.
     --  У  меня  тут  вся  скотина,  инструменты  и  корм, -- пояснил негр. --
Нельзя, чтоб они сгорели. Страховой агент так далеко от города не ездит.
     --  Ладно,  --  повторил  Баярд. Он закрыл Перри в стойле, под любопытным
взглядом  негра  взял мешок, который уже раньше прислонил к стене, и вытащил
кувшин. -- Чашка у тебя найдется?
     Негр  снова исчез; сквозь щели в противоположной стене Баярду был виден
свет  фонаря;  потом он снова явился, держа в руке ржавую жестянку; он дунул
в  нее, и оттуда вырвалось облачко мякины. Они выпили. Позади жевал кукурузу
Перри. Негр подвел Баярда к лестнице на сеновал.
     -- Вы не забудете про огонь, белый человек? -- озабоченно спросил он.
     -- Не бойся, не забуду, -- отвечал Баярд. -- Спокойной ночи.
     Он  взялся  рукой  за  лестницу,  но  негр  остановил  его  и  дал  ему
бесформенный тюк, который принес с собою из хижины.
     --  У  меня  только  одно  лишнее  одеяло,  но все же лучше, чем ничего.
Придется вам сегодня померзнуть.
     Рваное  заскорузлое стеганое одеяло было насквозь пропитано характерным
запахом негров.
     -- Спасибо, -- сказал Баярд. -- Весьма тебе обязан. Спокойной ночи.
     -- Спокойной ночи, белый человек.
     Фонарь  замелькал, вперекрест освещая удаляющиеся ноги, и Баярд полез в
темноту,  из которой пахнуло пряным запахом сухого сена. Он вырыл себе нору,
забрался  в  нее, закутался в грязное вонючее одеяло, сунул ледяные руки под
рубашку  и  прижал  их  к  дрожащей  груди. Через некоторое время руки стало
покалывать,  и они начали медленно согреваться, хотя все тело еще дрожало от
холода  и  уста