везет.  Удивительное  семейство.  Всегда  уходят  на войну, и
всегда  их  там  убивают.  Жена  молодого Баярда тоже умерла, ты мне об этом
писала.
     --  Да.  А  он  здесь. Купил себе гоночный автомобиль и с утра до вечера
носится по округе. Мы каждый день ждем, что он разобьется насмерть.
     --  Бедняга,  --  сказал  Хорес  и  снова  повторил:  -- Несчастный старый
полковник.  Он  всегда  терпеть не мог автомобили. Интересно, что он об этом
думает.
     -- Он сам с ним ездит.
     -- Что? Старый Баярд в автомобиле?
     --  Да. Чтоб молодой Баярд не перевернулся. Так мисс Дженни говорит. Она
уверена,  что молодой Баярд все равно сломает шею им обоим, только полковник
Сарторис  этого  не знает. Она проехала по площади мимо привязанных фургонов
и поставленных где попало автомобилей.
     --  Ненавижу  Баярда  Сарториса, -- вдруг ни с того ни с сего ожесточенно
выговорила она. -- Ненавижу всех мужчин.
     Хорес быстро на нее взглянул.
     --  Что  такое?  Что  он  тебе  сделал?  Или  нет,  наоборот, что ты ему
сделала?
     Но  Нарцисса  ничего не ответила. Она свернула в другую улицу, по обеим
сторонам  которой  стояли  одноэтажные  негритянские  лавчонки; возле них, в

тени  железных навесов, сидели негры, снимая шкурки с бананов и разноцветные
обертки  с  печенья,  а в конце находилась мукомольня, приводимая в движение
спазматическим  бензиновым  мотором. Мякина и сыпучие пылинки, словно мошки,
кружились  в  солнечных  лучах, а над дверью красовалась вывеска, на которой
чья-то  неумелая  рука  вывела:  "Мельница В.-Д. Бирда". Между мукомольней и
запертой   молчаливой   хлопкоочистительной   фабрикой,  увешанной  клочьями
грязной  ваты, грохотала наковальня кузницы, расположенной в конце короткого
переулка,  забитого фургонами, лошадьми и мулами, где в тени шелковиц сидели
на корточках фермеры в комбинезонах.
     --  Не  мешало  бы  ему больше считаться со стариком, -- досадливо сказал
Хорес.  --  Впрочем,  они  только  что  прошли через такое испытание, которое
поколебало  все  истины и все человеческие чувства, а впереди -- знают они об
этом  или  нет  --  их  ждет еще одно испытание, которое вообще положит конец
всему.  Дай  только  срок...  Но лично я не вижу, зачем мешать Баярду ломать
себе  шею,  если  он  так  к  этому  стремится. Хотя, разумеется, жалко мисс
Дженни.
     --  Да,  --  миролюбиво  согласилась  Нарцисса.  -- Их еще очень беспокоит
сердце  полковника  Сарториса. То есть оно беспокоит всех, кроме него самого
и Баярда. Как хорошо, что у меня ты, а не один из этих Сарторисов, Хорри.
     Быстрым легким движением она коснулась его худощавого колена.
     --  Милая  старушка  Нарси, -- с улыбкой отозвался он, но лицо его тотчас
же  омрачилось  снова.  --  Ну  и  мерзавец. Впрочем, это уж их забота, А как
здоровье тетушки Сэлли?
     -- Хорошо... Как я рада, что ты вернулся, Хорри.
     Захудалые  лавчонки  остались  позади,  и  теперь улица раздалась вширь
между  старинными тенистыми лужайками, просторными и тихими. Дома здесь были
очень  старые  --  по  крайней  мере  с  виду;  они стояли вдалеке от улицы и
уличной   пыли   и  излучали  ласковую  тишину  и  покой,  неколебимые,  как
безветренный  вечер  в  мире, где нет ни движенья, ни звука. Хорес огляделся
вокруг и глубоко вздохнул.
     -- Может быть, это и есть причина войн, -- сказал он. -- Смысл мира.

     Они  свернули  в  боковую  улицу, более узкую, ко более тенистую и даже
еще  более  тихую,  погруженную в золотистую пасторальную дрему, и въехали в
ворота,   замыкавшие   обсаженную   жимолостью  железную  ограду.  От  ворот
начиналась  посыпанная  гарью  аллея,  изгибавшаяся дутой между двумя рядами
виргинских  можжевельников. Можжевельники посадил в 40-х годах прошлого века
английский  архитектор, который построил дом в погребальном стиле Тюдоров (с
одним  лишь  незначительным отступлением в виде веранды), распространившемся
с  благословения молодой королевы Виктории, и даже в самые солнечные дни под
можжевельниками    царил    бодрящий   смолистый   сумрак.   Их   облюбовали
пересмешники,  снегири  и  дрозды,  чье скромное сладкозвучное пенье ласкало
слух  по  вечерам; но под ними почти не росла трава и не водились насекомые,
и только в сумерках появлялись светлячки.
     Аллея  поднималась  к  дому, изгибалась перед ним и снова спускалась на
улицу  двумя рядами можжевельников. В центре дуги рос одинокий дуб -- густой,
развесистый   и  низкий,  а  вокруг  него  была  деревянная  скамья.  Внутри
полумесяца,  образованного аллеей, и за нею густо разрослись древние как мир
высокие  кусты  лагерстремии  и спиреи. В одном углу забора росла диковинная
купа   низкорослых   банановых  пальм,  а  в  другом  --  лантана  со  своими
запекшимися  ранами  --  Фрэнсис  Бенбоу  в  1871 году вывез ее с Барбадоса в
футляре из-под цилиндра.
     От  корней дуба и от изогнувшейся ятаганом погребальной аллеи спускался
к  улице  отличный дерновый газон, испещренный тут и там группами нарциссов,
жонкилей  и  гладиолусов.  Некогда  газон  был разбит террасами и на верхней
террасе  располагалась  цветочная  клумба.  Затем Билл Бенбоу, отец Хореса и
Нарциссы,  велел эти террасы срыть, что и было сделано плугом и мотыгой. При
этом  землю  заново  засеяли  травой, и он считал, что клумба уничтожена. Но
следующей  весной  разбросанные  луковицы  снова пустили ростки, и с тех пор
каждый  год газон был усыпан беспорядочным пунктиром белых, желтых и розовых
цветов.  Несколько  молодых  девиц  получили  разрешение  каждую весну рвать
здесь  цветы,  а  под  можжевельниками  мирно  резвились  соседские  дети. В
верхней  точке  дуги,  которую  образовывала  аллея  перед  тем,  как  снова
спуститься  вниз,  стоял  кирпичный  кукольный  дом,  в котором жили Хорес и
Нарцисса,  постоянно  окутанные  прохладным, чуть терпким запахом виргинских
можжевельников.
     Белые  украшения и вывезенные из Англии стрельчатые окна придавали дому
нарядный  вид.  По  карнизу  веранды  и  над  дверью  вилась глициния, ствол
которой,  толщиною  с мужское запястье, напоминал крепко просмоленный канат.
В  открытых  окнах  нижнего этажа легко колыхались занавески. На подоконнике
впору  было  красоваться выскобленной деревянной чаше или хотя бы безупречно
вылизанному  надменному  коту.  Однако  на  нем  стояла  всего лишь плетеная
рабочая  корзинка,  из  которой  наподобие  вьющейся  пуансетии свисал конец
коврика,  сшитого  из  розовых  и  белых  лоскутков, а в дверях, опираясь на
трость  черного  дерева  с  золотым  набалдашником,  стояла  тетушка  Сэлли,
вздорная старушонка в кружевном чепце.
     Все  как  тому  и следует быть. Хорес обернулся и посмотрел на сестру --
она шла по аллее с пакетами, которые он опять забыл в автомобиле.

     Довольный   и   счастливый,  Хорес  шумно  плескался  в  ванне,  громко
разговаривая  через  дверь  с сестрой, которая сидела на его кровати. Снятая
форма  валялась  на  стуле,  и  от  долгого  общения  с  ним складки грубого
коричневато-желтого  сукна  все  еще хранили четкий отпечаток его утонченной
ущербности.  На  мраморной  доске  туалетного столика лежали трубки и тигель
его  первого  стеклодувного  аппарата, а рядом стояла ваза, которую он выдул
на  пароходе  --  тонкая, стройная вещица из прозрачного стекла высотою около
четырех дюймов, незавершенная и хрупкая, как серебряная лилия.
     --  Они  работают  в  пещерах,  --  кричал  он  из  ванной,  -- к ним надо
спускаться  под  землю  по лестнице. Когда нащупываешь ступеньку, под ногами
сочится  вода,  а  когда  хватаешься  рукой  за стену, чтобы опереться, рука
становится мокрой. Ощущение такое, будто это кровь.
     -- Хорес!
     --  Да,  да,  это  великолепно!  И  ты  уже  издали видишь сияние. Вдруг
неизвестно  откуда  возникает  мерцающий  туннель,  потом  ты видишь горн, а
перед  ним поднимаются и опускаются какие-то предметы; они закрывают свет, и
стены   снова   начинают  мерцать.  Сначала  они  кажутся  просто  какими-то
горбатыми  бесформенными  телами.  Совершенно фантастическими, а на кровавых
стенах,  как  в  волшебном  фонаре,  пляшут  их  тени,  красные  тени. Потом
вспыхивает  яркий  свет,  и  перед  горном,  поднимаясь  и опускаясь, словно
бумажные  куклы,  начинают  мелькать  черные  фигурки.  И  вдруг  появляется
физиономия,  она  дует,  а из красной тьмы выплывают другие лица, похожие на
раскрашенные воздушные шары.
     А  какие  вещи!  Абсолютно,  трагически  прекрасные. Знаешь, совсем как
засушенные  цветы.  Мертвые и нетленные, безупречно чистые, очищенные огнем,
как  бронза,  но  хрупкие, как мыльные пузыри. Кристаллизованные звуки труб.
Звуки  флейт  и  гобоев  или,  пожалуй,  пенье  свирели.  Свирели из овсяной
соломы.  Черт  возьми,  они,  как цветы, распускаются прямо на глазах. Сон в
летнюю ночь, приснившийся саламандре.
     Дальше  ничего  нельзя  было  разобрать  --  невнятные размеренные фразы
взмывали  вверх,  но по высоте и напряженности звучания Нарцисса поняла, что
это  с  звонкогласными песнопеньями низвергаются в преисподнюю мильтоновские
архангелы.
     Наконец  он  вышел  --  в  белой  рубашке  и саржевых брюках, но все еще
парящий  на  пламенных  крыльях  своего красноречия, и под звуки его голоса,
выпевающего  эти  размеренные  слоги,  она  вытащила  из чулана пару туфель,
остановилась  с  туфлями  в  руках,  и  тогда он прекратил свои песнопения и
снова, как ребенок, коснулся руками ее лица.
     За ужином тетушка Сэлли перебила его отрывистую болтовню вопросом:
     -- А своего Сноупса ты тоже привез?
     Этот  Сноупс  был  членом, казалось, совершенно неистощимого семейства,
которое  в  течение  последних  десяти лет тонкими струйками просачивалось в
город  из  маленького  поселка,  известного  под названием Французова Балка.
Первый  Сноупс, Флем, однажды без всякого предупреждения появился за стойкой
излюбленного   фермерами   маленького   кафе   в   одной  из  боковых  улиц.
Утвердившись  здесь,  он,  подобно  библейскому  Аврааму, начал переселять в
город  своих  родственников  и  свойственников  --  семью  за  семьей, одного
человека  за  другим  --  и  устраивать  их  на  такие  места,  где они могли
зарабатывать   деньги.   Сам   Флем   теперь   был   управляющим   городской
электростанцией  и  водопроводом  и  уже  несколько лет состоял чем-то вроде
чиновника  особых  поручений при местном муниципалитете, а три года назад, к
изумлению  и  нескрываемой досаде старого Баярда, который по этому поводу не
раз  отпускал  крепкое  словцо,  сделался  вице-президентом  сарторисовского
банка, где один из его родственников уже служил бухгалтером.
     Он  все еще владел кафе и брезентовой палаткой на его заднем дворе, где
они  с  женой  и  ребенком жили первые месяцы после переезда в город, и ныне
эта  палатка  служила как бы перевалочной станцией для приезжающих Сноупсов,
откуда  те  расползались  по всевозможным третьеразрядным заведеньицам вроде
бакалейных  лавок  и  парикмахерских  (один  из них, какой-то инвалид, жарил
земляные   орехи   на  купленной  у  старьевщика  жаровне),  размножались  и
процветали.  Джефферсонские  старожилы,  наблюдая  за  ними  из своих домов,
солидных  магазинов и контор, вначале посмеивались. Но им уже давно стало не
до смеха.
     Сноупса,  о котором спрашивала тетушка Сэлли, звали Монтгомери У орд. В
1917  году,  незадолго до вступления в силу закона о воинской повинности, он
явился  к  офицеру, ведавшему набором рекрутов в Мемфисе, но тот не взял его
на  военную  службу  из-за  больного  сердца. Позднее, к удивлению всех, а в
особенности   друзей  Хореса  Бенбоу,  он  вместе  с  Хоресом  отправился  в
Христианскую  ассоциацию молодых людей и получил там какую-то должность. Еще
позже  стали  поговаривать,  будто  в тот день, когда он поступал на военную
службу,  он  всю  дорогу  в  Мемфис  держал  под  мышкой плитку жевательного
табака.  Но  этот слух появился уже после того, как он со своим покровителем
уехал.
     -- А своего Сноупса ты тоже привез? -- спросила тетушка Сэлли.
     --  Нет,  --  отвечал  он,  и на его тонком нервном лице появилось легкое
облачко  холодного  отвращения. -- Я в нем совершенно разочаровался. Я даже и
говорить о нем не хочу.
     -- Каждый мог тебе сказать, что это за человек, еще когда ты уезжал.
     Тетушка  Сэлли неторопливо и размеренно жевала, сидя над своею тарелкой
Хорес на минуту задумался, и рука его медленно сжала вилку.
     --  Именно  подобные  типы,  паразиты...  --  начал  было  он, но тут его
перебила сестра:
     --  Кого  интересует  какой-то  там  Сноупс?  И  вообще,  сейчас слишком
поздний час, чтобы говорить об ужасах войны.
     Полным  ртом тетушка Сэлли издала какой-то сырой звук, выражающий некое
мстительное превосходство.
     --  Это все нынешние генералы, -- проговорила она. -- Генерал Джонстон или
генерал  Форрест  -- вот уж те бы ни за что ни одного Сноупса в свою армию не
взяли.
     Тетушка  Сэлли  ни в каком родстве с семейством Бенбоу не состояла. Она
жила  через  дом  с  двумя незамужними сестрами, из которых одна была старше
ее,  а  другая  моложе.  С  тех  пор  как Хорес и Нарцисса себя помнили, она
постоянно  бывала  у  них  в  доме  и  еще  до  того, как они начали ходить,
присвоила  себе  какие-то  права на их жизнь, привилегии, которые никогда не
были  точно  определены и которыми она никогда не пользовалась, но никогда и
не  допускала,  чтобы  кто-либо  подверг  сомнению  обоюдное  признание того
факта,  что  они существуют. Она без предупреждения входила во все комнаты в
доме  и  любила  нудно  и  несколько  бестактно толковать о детских болезнях
Хореса  и  Нарциссы.  Ходили слухи, будто она некогда "строила глазки" Биллу
Бенбоу,  хотя  ко  времени его свадьбы ей было уже лет тридцать пять. Она до
сих  пор  говорила  о  нем  с некоторой снисходительностью, словно о ком-то,
лично ей принадлежащем, и всегда тепло отзывалась об его жене.
     -- Джулия была премилой девочкой, -- частенько говаривала она.
     Когда  Хорес  уехал  на  войну,  тетушка  Сэлли перебралась к Нарциссе,
чтобы  та  не скучала, -- никому из них троих даже в голову не приходило, что
можно  устроить  все  как-нибудь  иначе, и то, что Нарцисса должна держать у
себя  в  доме  тетушку  Сэлли в течение неопределенного срока -- год, два или
три,  --  казалось  столь  же  неизбежным, как и то, что Хорес должен идти на
войну.  Тетушка  Сэлли  была  славной старушкой, но она жила главным образом
прошлым,  мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после
1901  года. Для нее жизнь шла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов
ни  разу  не  проник  в  ее  упрямый  и безмятежный вакуум. У нее было много
неприятных  причуд,  свойственных  старикам.  Она  любила  звук собственного
голоса,  не  любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни
за  что  не  могла  привыкнуть  к вставной челюсти, купленной двенадцать лет
назад,  и  прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду,
в  которой  челюсть  сохранялась,  она  весьма  неаппетитно  поглощала  свою
немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.
     Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.
     -- Я так рада, что ты вернулся, Хорри.
     Он  быстро  взглянул  на  нее,  и  облачко  исчезло  с  его лица так же
внезапно,  как  и  появилось,  а  дух  его, подобно пловцу в спокойном море,
медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.

     Он  был  адвокатом -- главным образом из уважения к семейной традиции и,
хотя  отнюдь  не  питал  особой  склонности к юриспруденции, если не считать
любви  к  печатному слову, к местам, где хранятся книги, думал о возвращении
в  свою затхлую контору с оттенком... не столько нетерпения, сколько глубоко
укоренившейся  покорности  и  даже  почти  удовольствия.  Смысл  мира.  Дни,
неизменные  как  встарь,  быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого
не  видишь,  не ощущаешь -- разве что на большом расстоянии. Светлячки еще не
появились,  и  по  обе  стороны  аллеи  вытекала  на  улицу  сплошная полоса
виргинских  можжевельников,  словно  изгибающаяся черная волна с уходящими в
небо  резными  гребешками.  Свет  падая  из  окна  на  веранду и на клумбу с
каннами,  стойкими  как  бронза  --  вот  уж  в  чем  нет  ни тени хрупкости,
свойственной   цветку,   --   а  в  комнате  слышалось  невнятное  монотонное
бормотание  тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там -- она сидела возле лампы с
книгой,  и  от  всего  ее  существа  веяло  неизменным  покоем,  он наполнял
комнату,  словно  запах жасмина, -- сидела и смотрела на дверь, через которую
вышел  Хорес,  а  он  со  своей  нераскуренною  трубкой  стоял  на  веранде,
овеваемый   терпкою  прохладой  можжевельников,  словно  дыханием  какого-то
неведомого живого существа.
     "Смысл  мира", -- еще раз произнес он про себя, задумчиво роняя два этих
слова  в прохладный колокольчик тишины, куда он наконец возвратился опять, и
слушая,  как  они  медленно  замирают  в пространстве, подобно прозрачному и
чистому звону от удара серебра о хрусталь.

     -- Как поживает Белл? -- спросил он в первый же вечер по приезда.
     --   У  них  все  хорошо,  --  отвечала  Нарцисса.  --  Они  купили  новый
автомобиль.
     --  Вот  как,  --  рассеянно  заметил  Хорес.  --  По  крайней  мере  хоть
какая-нибудь польза от войны.
     Тетушка  Сэлли  наконец  оставила их наедине и потихоньку проковыляла к
себе  в  спальню.  Хорес  с  наслаждением  вытянул  ноги  в саржевых брюках,
перестал  чиркать  спичками, тщетно пытаясь раскурить свою упрямую трубку, и
устремил  взор  на  сестру,  которая сидела, склонен темноволосую голову над
раскрытым  на  коленях  журналом,  как  бы отгородившись ото всего мелкого и
преходящего.  Ее  волосы,  гладкие,  словно  крылья  отдыхающей птицы, двумя
безмятежными воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.
     --  Белл  совершенно  не  способна писать письма, -- сказал он, -- Как все
женщины.
     Не поднимая головы, она перевернула страницу.
     -- Ты часто ей писал?
     --  А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы
служить  мостками,  соединяющими интервалы между поступками -- как интерлюдии
в  пьесах Шекспира, -- рассеянно продолжал он. -- Ты знаешь хоть одну женщину,
которая  читала  бы  Шекспира,  не  пропуская  интерлюдий? Шекспир и сам это
знал,  и  потому  женщин  у  него  в  интерлюдиях  нет.  Пускай себе мужчины
перебрасываются  напыщенными  словесами  -- женщины будут в это время мыть за
кулисами посуду и укладывать спать детей.
     --  Я  не  знаю  ни  одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, --
поправила его Нарцисса. -- Он слишком много говорит.
     Хорес встал и погладил ее по темным волосам.
     --  О,  глубина,  -- сказал он. -- Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты
свела и меряешь свой пол по высоте звезды.
     -- Да, они его не читают, -- повторила она, поднимая голову.
     -- Не читают? Почему?
     Он  чиркнул  еще  одной  спичкой  и поднес ее к трубке, глядя на сестру
сквозь  сложенные  чашечкой  ладони, серьезно и с напряженным вниманием, как
устремленная в полет птица.
     --  Твои  Арлены  и Сабатини тоже много говорят, а уж больше говорить, и
тому  же  с  таким  трудом,  как  старик  Драйзер,  вообще  никто никогда не
ухитрялся.
     --  Но  у них есть тайны, -- пояснила она, -Шекспира тайн нет. Он говорит
все.
     --  Понятно.  Шекспиру  не  хватало сдержанно такта. Иначе говоря, он не
был джентльменом.
     -- Да... Пожалуй, это я и хотела сказать.
     -- Итак, чтобы быть джентльменом, надо тайны.
     -- Ах, ты меня утомляешь.
     Она  снова  начала  читать,  а  он  сел рядом с нею на диван и, взяв ее
руку, принялся гладить ею свою щеку и растрепанные волосы. г
     --  Это  похоже на прогулку по саду в сумерках, -- сказал он. -- Все цветы
стоят  на  своих мес