лошадь,  пока  полковник  сапоги  надевал.  И  тогда  он  велел вам
передать тетушке, чтоб она не ждала его к ужину".
     "Но  зачем  же ты принес мне ее через столько лет?" -- спросил он тогда,
поглаживая  трубку,  и  старик  Фолз  ответил,  что  в богадельне для нее не
место.
     "Ведь  он  эту трубку в те времена в кармане носил, и она его радовала.
Когда  он  железную  дорогу строил, тогда, сдается мне, все было иначе. В те
времена  он  частенько  повторял, что к субботнему вечеру мы и оглянуться не
успеем,  как  все  в богадельне очутимся. Только тут я его обскакал. Я попал
туда  раньше  его.  А может, он вовсе про кладбище думал, когда днем и ночью
объезжал  стройку  с  мешком денег, притороченным к седлу, и говорил, что до
богадельни   всего-навсего   одна   шпала  остается.  Вот  когда  все  пошло
по-другому.    Когда    он    начал   людей   убивать.   Сперва   тех   двух
саквояжников-янки,  что  негров  мутили,  --  вошел  прямо в комнату, где они
сидели  за  столом,  а  пистолеты  ихние  на  столе лежали, а после еще того
разбойника  и  второго  парня  --  всех  из  своего  дьявольского дерринджера
застрелил.   Когда   человек   начинает  людей  убивать,  ему  почти  всегда
приходится  убивать их все больше и больше. А когда он убивает, он уже и сам
покойник".
     Тогда-то  на чело Джона Сарториса опустилась зловещая тень обреченности
и  рока  --  в  тот вечер, когда он сидел в столовой под свечами и, беседуя с
сыном,  вертел  в  руке  бокал. Железная дорога была уже построена, и в этот
день  после  долгой  и  жестокой  борьбы  он  был  избран  в законодательное
собрание  штата,  и  печать  обреченности  легла  на  его  чело  и  смертная
усталость.
     "Итак,  --  сказал  он,  --  завтра  Редлоу убьет меня, потому что я буду
безоружен. Я устал убивать людей... Передай мне вино, Баярд".
     И  на  следующий  день  он был мертв, и тогда -- словно он только и ждал
смерти,  чтобы  вырваться из нелепой мешанины костей и духа, -- освободившись
из  тенет  своей  немощной  плоти, он мог наконец отлить в прочную форму то,
что  каким-то  образом  обрело роковое сходство с его мечтой: словно призрак
или  некое  божество,  его  могли снова вызвать к жизни тягучие воспоминания
безграмотного   старика  или  обугленная  трубка,  из  которой  давным-давно
выветрился даже терпкий запах сгоревшего табака.
     Старый  Баярд встрепенулся и, подойдя к комоду, положил на него трубку.
Потом  он  вышел  из комнаты, тяжело протопал вниз по лестнице и спустился с
заднего крыльца.
     Юноша-негр  тотчас проснулся, отвязал кобылу и придержал стремя. Старый
Баярд  вскарабкался в седло, вспомнил наконец про сигару и раскурил ее. Негр
открыл  ворота  во  двор,  обогнал всадника, открыл вторые ворота и выпустил
его  в поле. Баярд поехал вперед, сопровождаемый струйкой горького сигарного
дыма.  Вскоре  откуда-то  выскочил  пятнистый  сеттер  и  пустился  вслед за
кобылой.
     Элнора,  стоя  босиком на кухонном полу, окунула в ведро швабру и снова
шлепнула ею по полу.

     Грешник встал со скамьи стенаний,
     Грешник залез на скамью покаяний.
     Пастырь спросил: ну, покаялся, брат?
     А тот: ты блудливей меня во сто крат.
     О Господи Боже!
     Вот что с церковью стало теперь!






2


     Саймон  держал  путь  к огромному кирпичному дому, расположенному почти
вплотную  к улице. На этом участке, окруженный дубами, магнолиями и цветущим
кустарником,  некогда  стоял  роскошный  старинный  особняк  в  колониальном
стиле.  Но  особняк сгорел, а часть деревьев срубили, чтобы расчистить место
для  архитектурного  чудовища, до такой степени устрашающе импозантного, что
оно  даже  имело  величественный  вид.  Это был памятник бережливости одного
жителя  холмов,  а  также  усыпальница общественных амбиций женской половины
его   семейства.   Он  переехал  сюда  из  небольшого  поселка,  называемого
Французоза  Балка,  и, по словам мисс Дженни Дю Пре, построил самый красивый
дом  во  Французовой Балке на самом прекрасном участке в Джефферсоне. Жителя
холмов  хватило  всего на два года, в продолжение которых его женщины каждое
утро  восседали  на веранде в кружевных чепцах, а после обеда, разодевшись в
пестрые  шелка,  катались  по  городу  в кабриолете на резиновом ходу; потом
житель  холмов продал свой дом человеку, который незадолго до того приехал в
город,  увез  своих  женщин  обратно  в деревню и, без сомнения, заставил их
снова работать.
     Несколько  автомобилей,  поставленных вдоль тротуара, придавали усадьбе
парадный  вид,  и  Саймон с торчащим в зубах окурком сигары подкатил в дому,
натянул  поводья  и  вступил в краткую, но выразительную перепалку с негром,
сидевшим за рулем автомобиля, который стоял возле самой коновязи.
     --  Смотри  у  меня,  черномазый,  ты  сарторисовскому  выезду дорогу не
загораживай,  -- закончил свою речь Саймон, когда шофер отвел свой автомобиль
и  дал ему возможность подъехать к коновязи. -- Простому народу можешь дорогу
загораживать  сколько твоей душеньке угодно, а уж карете полковника или мисс
Дженни ты, братец, лучше не мешай. Они этого не потерпят.
     Он  слез  с  козел  и привязал лошадей. Довольный сделанным выговором и
ликуя  оттого,  что  ему  удалось  настоять на своем, Саймон умолк, а затем,
рассматривая  автомобиль  с  любопытством  и  некоторой  долей  высокомерия,
слегка  окрашенного  почтительной завистью, завел светскую беседу с шофером.
Однако  ненадолго,  ибо  на  кухне  этого  дома  у Саймона имелись сестры во
Христе,  и вскоре он вышел во двор, по усыпанной гравием дорожке обогнул дом
и  направился  к  заднему  крыльцу.  Когда  он  проходил под окнами, до него
донесся  шум  вечеринки  -- бесконечное нечленораздельное щебетанье, которому
способны  неустанно  предаваться белые дамы и которое они, очевидно, считают
непременным  (или  неизбежным)  атрибутом  приятного времяпрепровождения. То
обстоятельство,  что  на  вечеринке играли в карты, не показалось Саймону ни
парадоксальным,  ни  странным, ибо время и многолетний богатый опыт приучили
его  снисходительно  относиться  к  причудам белых, а также дам любого цвета
кожи.
     Житель  холмов  построил свой дом так близко к улице, что большая часть
прежней  лужайки  и  росших  на  ней прекрасных старых деревьев оказалась на
заднем  дворе.  Прежде  здесь  были  в  беспорядке  разбросаны лагерстремии,
чубушник,  кусты сирени и жасмина, а заборы и деревья оплетала жимолость, но
после  того  как  первый  дом  сгорел,  кусты  буйно разрослись и превратили
запущенный  сад  в  непролазные  ароматные  джунгли -- их облюбовали дрозды и
пересмешники,  а  весенними  и  летними вечерами здесь допоздна засиживались
юноши  и  девушки,  любуясь  летающими  светлячками  и слушая хор козодоев и
мелодичные  тремоло  ушастой  совы.  Потом житель холмов купил этот участок,
разредил  сад,  чтобы, по деревенскому обычаю, построить свой дом вплотную к
улице,  расчистил  джунгли,  побелил известью оставшиеся деревья, а между их
призрачными  стволами  возвел  заборы вокруг конюшни, птичника и свинарника.
Он прожил здесь недолго и потому не успел узнать о существовании гаражей.
     От  стерильного  запустения  времен его владычества теперь почти ничего
не  осталось;  новый  хозяин  участка  насадил  еще больше кустов -- жасмина,
чубушника  и  вербены,  расставил  под ними зеленые металлические столики со
стульями, вырыл пруд и устроил теннисный корт.
     Саймон  скромно,  но  уверенно  прошагал  по саду, и лишенная согласных
струя  женской  болтовни  внесла  его на кухню, где тощая женщина в траурном
фиолетовом  тюрбане  подносила  ко  рту  густо  намазанный майонезом кусочек
печенья,  а  вторая,  огромная  как  гора,  в грязном фартуке, выдававшем ее
ремесло,  прихлебывала  с блюдечка растаявшее мороженое, и обе уставились на
него во все глаза.
     -- Я его на улице встретила, и уж так он плохо вы глядит, совсем на себя
не похож, -- говорила гостья, но при появлении Саймона женщины прервали  свой
раз говор и радушно его приветствовали.
     --  Да  неужто это братец Строзер! -- хором воскликнули они. -- Проходите,
пожалуйста, братец Строзер. Как вы поживаете?
     --  Плохо,  дамочки,  плохо, -- отвечал Саймон. Он снял шляпу, отлепил от
губы  окурок сигары и запрятал его в шляпу. -- Очень у меня в спину стреляет.
А вы, надеюсь, здоровы?
     -- Здоровы, братец Строзер, спасибо, -- отозвалась гостья.
     По приглашению хозяйки Саймон подвинул стул к столу.
     --  Что  будете  кушать,  братец  Строзер?  --  гостеприимно осведомилась
хозяйка.  --  Есть  гарнир,  что гости не доели, немного холодного шпината да
еще вот остатки мороженого.
     --  Я,  пожалуй, съем немножко мороженого да шпината, сестрица Рейчел, --
отвечал Саймон. -- А парадные обеды мне уже нынче не по зубам.
     Рейчел   с  величественной  медлительностью  поднялась,  проковыляла  к
буфету  и  достала  оттуда  деревянную  тарелку.  Она  была  одной из лучших
кухарок  в Джефферсоне, и ни одна хозяйка никогда бы и заикнуться не посмела
насчет светских приемов у нее на кухне.

     --  Вот  это  мужчина  так  мужчина! -- воскликнула гостья. -- В ваши годы
кушать мороженое!
     --  Я уж скоро шестьдесят лет как мороженое кушаю, -- сказал Саймон. -- Не
вижу никакой причины, чтобы теперь вдруг перестать.
     --  Правильно,  братец  Строзер,  -- согласилась хозяйка, ставя перед ним
тарелку.  --  Кушайте  мороженое,  когда  вам  подают.  Минуточку, я сейчас".
Послушай,  Мелони,  --  прервала  она  свою  речь,  когда молодая светлокожая
негритянка  в  кокетливом  белом  фартучке  и наколке внесла на подносе гору
тарелок  с  остатками  съедобных  сооружений,  скопированных  с  картинок  в
дамских  журналах  и  лишенных  питательности,  которыми  гости портили себе
аппетит  перед  ужином.  --  Мелони,  душенька, подай братцу Строзеру вазочку
мороженого.
     С  грохотом  опрокинув поднос в раковину, девушка сполоснула под краном
вазочку,  между  тем  как  Саймон спокойно наблюдал за ней своими маленькими
глазками.  С  нарочито  презрительною  миной она небрежно махнула по вазочке

полотенцем  и,  надменно  задрав  подбородок, прошествовала на своих высоких
каблучках  через  кухню,  все еще провожаемая немигающим взглядом Саймона, и
захлопнула за собою дверь. Только после этого Саймон повернулся к столу.
     --  Да,  мэм,  --  повторил  он, -- я слишком долго кушал мороженое, чтобы
теперь, в мои годы, от него отказываться.
     --  Никакая  пища  вам  не  повредит,  пока вы можете ее переваривать, --
согласилась кухарка, снова поднося ко рту блюдечко.
     Девушка  тем  временем  вернулась  и,  продолжая  смотреть  в  сторону,
поставила   вазочку  с  вязкой  густой  жидкостью  перед  Саймоном,  который
незаметно  ущипнул  ее  за  ляжку.  Девушка  звонко  шлепнула его ладонью по
седому затылку.
     -- Мисс Рейчел, скажите ему, чтобы рукам воли не давал, -- сказала она.
     --  И  не  стыдно  вам?  -- заметила Рейчел без всякой, однако, досады. --
Седой старик, взрослые дети, да и притом одной ногой в могиле.
     --   Закрой   свой  рот,  женщина,  --  примирительно  отозвался  Саймон,
накладывая  ложкой  шпинат  в  растаявшее мороженое. -- А что гости -- уходить
еще не собираются?
     --  По-моему,  собираются.  --  Гостья  изящным  аристократическим жестом
отправила  в  рот  еще  один  кусочек  печенья  с  майонезом.  -- Похоже, что
заговорили громче.
     --  Значит,  они  опять за карты принялись, -- поправил ее Саймон. -- Пока
они  кушали, было тихо. Да-с, теперь они опять за карты принялись. На то они
и белые. У негра при таком гвалте на карты мозгов бы не хватило.
     Вечеринка,  однако,  приближалась  к  концу. Мисс Дженни Дю Пре как раз
закончила  очередной  анекдот,  который  заставил  троите  слушателей  за ее
столиком  смущенно  потупиться.  Это было совершенно в духе мисс Дженни. Она
путешествовала  очень  редко,  а  в  спальных  вагонах  для  курящих и вовсе
никогда,  и  людям  оставалось  только  гадать,  где  она  наслушалась таких
анекдотов.  А она повторяла их везде и всюду, с холодным и веселым озорством
выбирая  самый  неподходящий  момент  и  самую  неподходящую  аудиторию. Она
пользовалась  большой  популярностью  у  молодежи, и ее наперебой приглашали
сопровождать молодых девиц на пикники.
     Сейчас мисс Дженни через всю комнату объявила хозяйке:
     --  Я  еду домой, Белл. По-моему, мы все устали от вашей вечеринки. Я во
всяком случае.
     Хозяйка,  пухлая  молодая  особа,  была  исступленно  погружена в себя,
однако,  когда  мисс  Дженни вторглась в ее дремлющее сознание неизбежностью
отъезда,  на  ее  искусно  накрашенную физиономию мгновенно вернулось обычно
свойственное  ей  выражение  смутной  напряженной неудовлетворенности, и она
разразилась  заученными  протестами,  в  которых, однако, сквозила капризная
искренность благовоспитанной девочки.
     Но  мисс  Дженни  была  непреклонна. Она поднялась и топкой морщинистой
рукою смахнула невидимые крошки со своего черного шелкового платья.
     --  Если  я  задержусь  хоть  на минуту, я опоздаю к тому времени, когда
Баярд  пьет  пунш,  --  со  своей  обычной прямотою пояснила она. -- Пойдемте,
Нарцисса, я отвезу вас домой.
     --  Спасибо,  мисс  Дженни,  у  меня  автомобиль,  --  низким  контральто
ответила  молодая  девушка, к которой она обращалась, и тоже встала, и вслед
за  ней  все  остальные  гостьи,  заглушая  шумом  сборов  и  шелестом  юбок
капризные  протесты  хозяйки,  пестрой  визгливой  толпою  медленно  вышли в
прихожую  и остановились перед зеркалами. Мисс Дженни неуклонно продвигалась
к дверям.
     --  Пошли,  пошли,  -- твердила она. -- Гарри вовсе не захочет слушать это
кудахтанье, когда придет с работы.
     В  таком случае он может сидеть в гараже в своем автомобиле, -- отрезала
хозяйка,  -- Пожалуйста, не уезжайте, мисс Дженни. Не знаю, когда мы теперь с
вами увидимся.
     Но  мисс  Дженни  с холодной любезностью сказала только: "До свиданья".
Стройная  старая  женщина с изящным вариантом сарторосовского носа, с прямой
гренадерской  спиной,  уступавшей  в  стройности  одной-единственной спине в
городе,  а  именно спине ее племянника Баярда, она стояла на ступеньках, где
к  ней  присоединилась  Нарцисса  Бенбоу,  принесшая  с собой, словно тонкий
аромат,  дыхание невозмутимого и безмятежного покоя, в котором она постоянно
пребывала.
     -- А ведь Белл это серьезно говорит, -- заметила мисс Дженни.
     -- Что именно?
     -- Насчет Гарри.. Послушайте, куда девался мой проклятый черномазый?
     Когда   мисс   Дженни   с   Нарциссой   спускались  по  ступенькам,  от
автомобилей,  расставленных  вдоль  тротуара,  до  них  донесся  глухой  гул
заводимых  моторов,  и  по коротенькой, обсаженной цветами дорожке они вышли
на улицу.
     --  Ты  не  видал, куда пошел мой кучер? -- спросила мисс Дженни у негра,
сидевшего за рулем ближайшей машины.
     --  Он  к заднему крыльцу пошел, мэм. :-- Негр открыл дверцу и спустил на
землю  ноги, облаченные в армейские штаны цвета хаки и клеенчатые краги. -- Я
схожу его позову.
     --  Спасибо.  Слава Богу, это кончилось, -- добавила она. -- Как жаль, что
у  людей не хватает ума или, вернее, смелости разослать приглашения, а самим
запереть  дом  и  уйти.  Ведь все удовольствие от вечеринок состоит только в
том, чтобы наряжаться и ехать в гости.
     Дамы  визгливыми  стайками  шли  по дорожке и садились в автомобили или
удалялись  пешком,  громко  и  не  слишком мелодично прощаясь друг с другом.
Солнце  спустилось  за  дом  Белл, и когда женщины выходили из тени в низкую
горизонтальную  полосу  солнечного  света,  их платья начинали переливаться,
словно перья длиннохвостых попугаев.
     Нарцисса  была  в  сером,  глаза у нее были сиреневые, а лицо светилось
безмятежным спокойствием лилия.
     -- Но это не относится к детским праздникам, -- возразила она.
     --  Я  говорю  о  вечеринках,  а  не  о  приятном времяпрепровождении, --
сказала мисс Дженни. -- Кстати о детях -- что слышно о Хересе?
     --  Как,  разве  я  вам не говорила? -- встрепенулась Нарцисса. -- Я вчера
получила  от  него  телеграмму.  В  среду  он приплыл в Нью-Йорк. Телеграмма
такая  бестолковая,  я в ней ничего не поняла, кроме того, что он собирается
неделю пробыть в Нью-Йорке. В ней было больше пятидесяти слов
     --  Хорес,  наверное,  разбогател, как все члены Христианской ассоциации
молодых  людей.  Так,  по  крайней  мере,  солдаты  говорят,  -- сказала мисс
Дженни.  --  Ну,  что ж если война научила человека, подобного Хоресу, делать
деньги, значит, от нее в конце концов была большая польза.
     --  Мисс  Дженни!  Как  вы  можете  говорить это, после того как Джон...
после...
     --  Чушь! -- заявила мисс Дженни. -- Война просто дала Джону хороший повод
для  того,  чтобы  отправиться  на  тот свет. В противном случае он бы погиб
каким-либо иным способом, доставив кучу хлопот всем окружающим.
     -- Мисс Дженни!
     --  Знаю,  знаю, милочка. Я восемьдесят лет прожила с этими тупоголовыми
Сарторисами  и  никогда  не доставлю удовольствия ни одному из них, проливая
слезы  над  его  бесплотной  тенью. О чем же все-таки говорится в телеграмме
Хореса?
     --  О  чем-то,  что  он  везет  с  собой,  --  отвечала Нарцисса, и на ее
безмятежном  лице  мелькнула какая-то нежная досада. -- Хорес никогда не умел
ясно  выражать  свои  мысли  на расстоянии. -- Она снова задумалась, устремив
взор  в  зеленый  туннель  улицы, обсаженной дубами и вязами, сквозь которые

полоса  той  тигровой  шкурой  разливался  солнечный свет. -- Как вы думаете,
может, он взял на воспитание какую-нибудь военную сиротку?
     --  Военную сиротку... -- повторила мисс Дженни. -- Уж скорее маму военной
сиротки.
     Из-за  угла  дома показался Саймон. Вытирая рукою рот и волоча ноги, он
плелся по газону. Неизменной сигары не было видно.
     --   Ну,  что  вы,  --  быстро  возразила  Нарцисса,  и  впрямь  серьезно
озабоченная.  -- Неужели вы думаете, что он на это- способен? Нет, нет, Хорес
не  мог  так  поступить.  Он никогда ничего не делает, не посоветовавшись со
мной.  Он  бы  мне  написал,  обязательно  написал бы. Вы же знаете, что это
совсем не похоже на Хореса. Сделать такую глупость!
     --  Гм,  гм,  -- прогудела мисс Дженни в свой горбатый норманнский нос. --
Простачок  Хорес,  который  со своим доверчивым видом бродит среди всех этих
европейских  юбок,  которые  так  изголодались по мужчинам. Он даже и сам не
поймет,  что  попался на удочку, тем более на иностранном языке. Держу пари,
что  в  каждом  городе,  где он прожил больше недели, его квартирная хозяйка
или  еще  какая-нибудь особа женского пола оставляла ему еду на плите, когда
он  опаздывал  к  ужину,  или обделяла сахаром других мужчин, чтобы дать ему
кофе  послаще.  Некоторые  мужчины  рождаются на свет именно для того, чтобы
какая-нибудь  женщина  ради  них  превращалась  в  половик, точно так же как
некоторые мужчины уже от рождения рогоносцы... Сколько вам лет?
     --   Все  еще  двадцать  шесть,  мисс  Дженни,  --  невозмутимо  отвечала
Нарцисса.
     Саймон  отвязал  лошадей  и  стоял  возле  экипажа  в  позе, специально
предназначенной  для  мисс Дженни. Для банка у него была другая поза, эта же
была  исполнена  галантной и покровительственной почтительности. Мисс Дженни
внимательно посмотрела в безмятежно кроткое лицо своей собеседницы.
     --  Почему  бы вам не выйти замуж, чтобы дать этому младенцу возможность
некоторое  время  пожить  самостоятельно?  Помяните мое слово -- не пройдет и
полгода,  как  какая-нибудь  чужая  женщина  начнет  из  кожи вон лезть ради
великой чести не дать ему промочить ноги, а про вас он даже и не вспомнит.
     --  Я обещала маме, -- спокойно и без всякой обиды отозвалась Нарцисса. --
Я только не понимаю, почему он не мог послать вразумительную телеграмму.
     --  Да...