трубке, которую он положил туда месяц
назад,  и  он  убрал воротничок и галстук, взял трубку и подержал ее в руке,
поглаживая большим пальцем обуглившуюся головку.
     Потом,  охваченный  внезапной  решимостью,  вышел  из  комнаты и тяжело
прошел  через  площадку, на другом конце которой поднималась в темноту узкая
лестница.  Нашарив  выключатель,  он  стал  взбираться  наверх  и, осторожно
двигаясь  по  темным  тесным  поворотам, добрался до расположенной под косым
углом  двери,  открыл  ее и очутился в просторной низкой комнате с наклонным
потолком, где стоял запах пыли, тишины и старых ненужных вещей.
     Здесь  была  свалена  всевозможная  мебель;  кушетки  и  стулья, словно
кроткие  привидения,  обнимали  друг  друга  высохшими  негнущимися руками --
самое  подходящее место для того, чтобы умершие Сарторисы могли побеседовать
о   блистательных  и  гибельных  делах  былых  времен.  С  середины  потолка
свешивалась  на  шнуре одинокая лампочка без абажура. Он взял шнур, притянул
его  к  гвоздю,  торчавшему  в  стене  над  можжевеловым сундуком, закрепил,
придвинул к сундуку стул и уселся.
     Сундук  не  открывали  с  1901  года, когда его сын Джон умер от желтой
лихорадки  и старой раны от испанской пули. С тех пор представлялось еще два
случая  его открыть -- в июле и октябре прошлого года, но второй его внук еще
не  исчерпал  всех  своих  возможностей  и  доставшихся  ему  по  наследству
превратностей  судьбы.  Поэтому  Баярд  пока  терпеливо  ждал,  надеясь, так
сказать, убить двух зайцев разом.
     Замок  заело,  и  он  некоторое время терпеливо с ним возился. Ржавчина
отслаивалась,  приставала  к  рукам,  и он встал, пошарил вокруг, вернулся к
сундуку  с тяжелым чугунным подсвечником, ударил им по замку, отпер сундук и
поднял  крышку.  Изнутри  повеяло  тонким  бодрящим  запахом можжевельника и
сухим  томительным мускусным ароматом, как от остывшего пепла. Сверху лежало
женское   платье.  Парча  поблекла,  а  тонкое  брабантское  кружево  слегка
пожелтело  я стало бесплотным и бледным, словно солнечный свет в феврале. Он
осторожно  вынул  платье  из  сундука.  Кружево, мягкое и бледное, как вино,
полилось  ему на руки, и он отложил платье и вынул рапиру толедской стали, с
клинком  тонким  и  легким,  словно  протяжный  звук  скрипичного  смычка, в
бархатных  ножнах.  Изящные  цветистые  ножны  чуть-чуть  лоснились,  а  швы
пересохли и полопались.
     Старый  Баярд подержал рапиру, как бы взвешивая ее у себя на руках. Это
было  именно  то  орудие,  какое любой Сарторис счел бы самым подходящим для
выращивания  табака  в  необитаемой  пустыне -- эта рапира, равно как красные
каблуки  и  кружевные  манжеты,  в которых он распахивал девственные земли и

воевал со своими робкими и простодушными соседями.
     Он  отложил  рапиру  в  сторону.  Под  ней лежала тяжелая кавалерийская
сабля  и  шкатулка  розового  дерева  с  парой  отделанных серебром дуэльных
пистолетов,  обманчиво  тонких и изысканных, словно скаковые лошади, а также
предмет,   который   старый  Фолз  называл  "этот  дьявольский  дерринджер".
Короткий   зловещий   обрубок  с  тремя  стволами,  уродливый  и  откровенно
утилитарный,   он   лежал   между   своими  двумя  собратьями,  как  злобное
смертоносное насекомое меж двух прекрасных цветков.
     Потом  он  вытащил голубую армейскую фуражку сороковых годов, маленькую
глиняную   кружку,   мексиканское  мачете  и  масленку  с  длинным  носиком,
наподобие   тех,  какими  пользуются  паровозные  машинисты.  Масленка  была
серебряная,  и  на  ней был выгравирован паровоз с огромной колоколообразной
трубой,  окруженный  пышным  венком.  Под  паровозом  стояло  его  название:
"Виргиния" -- и дата: "9 августа 1873 года".
     Он  отложил  все  это в сторону и решительно вынул из сундука остальные
вещи  --  серый конфедератский сюртук с галунами и аксельбантами и муслиновое
платье  с  цветочным  узором,  от  которого  исходил  слабый  запах лаванды,
будящий   воспоминания  о  старинных  церемонных  менуэтах  и  о  жимолости,
трепещущей  в  ровном  пламени  свечей;  потом  он  добрался  до пожелтевших
документов  и  писем,  аккуратно  связанных в пачки, и, наконец, до огромной
Библии  с  медными  застежками.  Он  положил  ее  на край сундука и раскрыл.
Бумага  от  времени  так  потемнела  и  истончилась,  что  напоминала слегка
увлажненную  древесную  золу; казалось, будто страницы не рассыпались в прах
только  потому,  что  их скрепляет выцветший старомодный шрифт. Он осторожно
перелистал  страницы  и  вернулся  к  чистым листам в начале книги. С нижней
строчки  последнего  чистого  листа,  поблекшая,  суровая  в своей простоте,
поднималась  кверху  колонка  имен и дат, становясь все бледнее и бледнее по
мере  того, как время накладывало на нее свою печать. Верхние строчки, как и
нижние  на  предыдущей странице, еще можно было разобрать. Однако посередине
этой  страницы  колонка прерывалась, и дальше лист оставался чистым, если не
считать темных пятнышек старости да случайных следов коричневых чернил.
     Старый  Баярд  долго  сидел,  созерцая  уходящую в небытие славу своего
рода.  Сарторисы  презрели Время, но Время им не мстило, ибо оно долговечнее
Сарторисов.  А  возможно, даже и не подозревает об их существовании. Но жест
все равно был красивый.
     Джон  Сарторис  говорил:  "Генеалогия  в  девятнадцатом  веке  -- просто
вздор.  Особенно в Америке, где важно лишь то, что человек сумел захватить и
удержать,  и  где  у  всех  нас  общие  предки,  а единственная династия, от
которой  мы  можем с уверенностью вести свое происхождение, -- это Олд Бейли.
Однако  тот,  кто заявляет, что ему нет дела до своих предков, лишь немногим
менее  тщеславен,  нежели  тот,  кто во всех своих действиях руководствуется
голосом   крови.  И  по-моему,  любой  Сарторис  может  немножко  Потешиться
тщеславием и генеалогическим вздором, если ему так хочется.
     Да,  жест  был  красивый,  и  старый Баярд сидел и спокойно размышлял о
том,   что   невольно  употребил  глагол  в  прошедшем  времени.  Был.  Рок,
предвестие  судьбы  человека  глядит  на  него  из  придорожных кустов, если
только  человек  этот  способен его узнать, и вот он уже снова, тяжело дыша,
продирается  сквозь  чащу,  и топот дымчатого жеребца затихает в сумерках, а
позади  грохочет  патруль  янки, грохочет все глуше и глуше, меж тем как он,
окончательно  исчерпав  запас  воздуха  в  легких, прижался к земле в густых
зарослях  колючей  ежевики  и  услышал, как погоня промчалась мимо. Потом он
пополз  дальше  и  добрался  до  знакомого  ручья, что вытекал из-под корней
бука,  и,  когда  он  наклонился  к  ручью, последний отблеск угасавшего дня
заиграл  на  его  лице, резко очертив нос и лоб над темными провалами глаз и
жадный  оскал  ловящего  воздух рта, и из прозрачной воды на него в какую-то
долю секунды уставился череп.
     Нехоженые  закоулки  человеческой  судьбы. Что ж, мир иной -- это битком
набитое  народом  место  -- лежит, по слухам, как раз в одном из закоулков, --
мир  иной,  полный  иллюзий  каждого человека о самом себе и противоположных
иллюзий  о  нем,  которые  гнездятся в умах других иллюзий.. Он пошевелился,
тихонько вздохнул, вынул вечное перо и в конце колонки написал:
     "Джон Сарторис. 5 июля 1918 года", -- и еще ниже:
     "Кэролайн Уайт Сарторис и сын. 27 октября 1918 года".
     Когда  чернила  высохли,  он закрыл книгу, положил на место, вытащил из
кармана  трубку,  сунул  ее  в  шкатулку  розового дерева вместе с дуэльными
пистолетами  и дерринджером, убрал остальные вещи, закрыл сундук и запер его
на замок.


     Мисс  Дженни  нашла старого Баярда на складном стуле у дверей банка. Он
посмотрел  на нее с тонко разыгранным удивлением, и глухота его казалась еще
более  непроницаемой, чем обычно. Но она холодно и безжалостно заставила его
подняться  и, невзирая на воркотню, повела по улице, где торговцы и прохожие
приветствовали  ее словно королеву-воительницу, между тем как Баярд нехотя и
угрюмо плелся рядом.
     Вскоре   они   завернули   за  угол  и  поднялись  по  узкой  лестнице,
примостившейся  между  двумя  лавками, под нагромождением закоптелых вывесок
врачей   и  адвокатов.  Наверху  был  темный  коридор,  в  который  выходило
несколько  дверей.  Ближайшая  к  входу  сосновая  дверь,  выкрашенная серой
краской,  внизу  облупилась, как будто ее постоянно пинали ногами, причем на
одной  и  той  же  высоте и с одинаковой силой. Две дыры на расстоянии дюйма
друг  от  друга  молчаливо  свидетельствовали  о  том, что здесь некогда был
засов,  а  со  скобы  на  косяке  двери  свисал  и самый засов, закрепленный
огромным  ржавым  замком  старинного образца. Баярд предложил зайти сюда, но
мисс Дженни решительно потащила его к двери по другую сторону коридора.
     Эта  дверь была свежевыкрашенна и отделана под орех. В верхнюю ее часть
было  вставлено  толстое матовое стекло, на котором рельефными позолоченными
буквами  была  выведена  фамилия  и  обозначены  часы  приема.  Мисс  Дженни
отворила  дверь, и Баярд вошел вслед за нею в крохотную комнатушку, являвшую
собой  образец спартанской, хотя и ненавязчивой асептики. Репродукция Коро и
две    выполненные    сухой   иглой   гравюры   в   узеньких   рамочках   на
свежевыкрашенных,   безукоризненно   серых   стенах,   новый   ковер  теплых
темно-желтых  тонов,  ничем  не покрытый стол и четыре стула мореного дуба --
все  эти  вещи,  чистые, безличные и недорогие, с первого взгляда раскрывали
душу  их  владельца,  душу  хотя  и стесненную в данный момент материальными
затруднениями,  однако  же  самою  судьбой  назначенную и полную решимости в
один  прекрасный  день  приступить  к  выполнению  своих функций в окружении
персидских    ковров,    красного    или    тикового    дерева,    а   также
одного-единственного  безупречного  эстампа  на  девственно  чистых  стенах.
Молодая  девица  в  накрахмаленном  белом  платье  поднялась из-за столика с
телефоном и пригладила волосы.
     --  Доброе  утро, Мэртл, -- обратилась к ней мисс Дженни. -- Скажи доктору
Олфорду, что мы хотели бы его повидать.
     --  Вы  предварительно  записались  на прием? -- спросила девица голосом,
лишенным всяких интонаций.
     --  Мы  записываемся сейчас, -- заявила мисс Дженни. -- Уж не хочешь ли ты
сказать, что доктор Олфорд не начинает работу до десяти часов?
     --  Доктор Олфорд не начинает... не принимает никого без предварительной
записи,  -- словно попугай, затараторила девица, уставившись в одну точку над
головой  мисс Дженни. -- Если вы не записались предварительно, вам необходимо
записаться предва...
     --  Тш,  тш, -- резко оборвала ее мисс Дженни. -- Будь умницей, беги скажи
доктору Олфорду, что его хочет видеть полковник Сарторис.
     --  Да,  мэм,  мисс  Дженни,  --  послушно  ответила девица, прошла через
комнату,  но  у  другой  двери опять остановилась, и голос ее опять сделался
как у попугая:
     -- Пожалуйста, присядьте. Я посмотрю, не занят ли доктор.
     --  Ступай скажи доктору, что мы здесь, -- вежливо повторила мисс Дженни.
--  Скажи ему, что мне сегодня надо еще сделать кой-какие покупки и ждать мне
некогда.
     --  Да,  мэм,  мисс  Дженни,  --  согласилась  девица,  исчезла  и  после
приличествующей  случаю  паузы  вернулась,  снова приняв свой безукоризненно
профессиональный тон.
     -- Доктор сейчас вас примет. Пройдите, пожалуйста.
     Она открыла дверь и посторонилась.
     --  Спасибо,  деточка,  --  отозвалась  мисс  Дженни. -- Твоя мама все еще
лежит?
     -- Спасибо, мэм, она уже встает.
     -- Вот и прекрасно, -- сказала мисс Дженни. -- Пошли, Баярд.
     Эта  комната, еще меньше предыдущей, насквозь пропахла карболкой. Здесь
стоял  белый  эмалированный  шкаф,  набитый  злобно  поблескивающим никелем,
металлический   операционный   стол   и   множество   всяких   электрических
кипятильников,  термостатов  и  стерилизаторов.  Доктор,  облаченный в белую
полотняную  куртку,  склонился  над  конторкой,  предоставив  им возможность
некоторое  время  созерцать  его  рассеянный  прилизанный  затылок. Затем он
поднял глаза и встал.
     Доктор  Олфорд, молодой человек лет тридцати, недавно приехал в город и
был  племянником  одного  из  местных  старожилов.  Он  с  отличием  окончил
медицинский  колледж  и обладал представительной внешностью, но был исполнен
преувеличенного   чувства   собственного  достоинства  и  всем  своим  видом
бесстрастного  эрудита  ясно  давал понять, что не питает решительно никаких
иллюзий  насчет  рода  человеческого,  что  исключало обычную провинциальную
фамильярность  и  заставляло  даже  тех,  кто  помнил  его  еще  мальчишкой,
приезжавшим  в  гости,  величать  его не иначе как доктор или мистер. У него
были  маленькие  усики  и лицо, напоминавшее маску, -- лицо доброжелательное,
но  холодное,  и пока старый Баярд беспокойно ерзал на стуле, доктор сухими,
тщательно  вымытыми  щеткой  пальцами  осторожно  ощупывал  жировик  на  его
физиономии.  Мисс  Дженни  обратилась  к  нему  с  каким-то  вопросом, но он
самозабвенно  продолжал  исследование, как будто ничего не слышал, как будто
она  даже  и  слова  не  промолвила.  Он  вставил  Баярду  в  рот  крохотную
электрическую  лампочку, которую предварительно продезинфицировал, то и дело
включая  и  выключая  ее  рубиновый  свет  за  щекой  пациента.  Потом вынул
лампочку, снова ее продезинфицировал и убрал обратно в шкаф.
     -- Ну что? -- нетерпеливо спросила мисс Дженни.
     Доктор аккуратно закрыл шкаф, вымыл и вытер
     руки,  подошел  к  ним, остановился и начал торжественно и важно сыпать
специальными  терминами, эпикурейски упиваясь жесткими словами, слетавшими с

его языка.
     --  Это  новообразование  необходимо  срочно  удалить,  --  заявил  он  в
заключение.  --  Его  следует  удалить, пока оно находится в ранней стадии, и
поэтому я рекомендую немедленную операцию.
     --  Вы  хотите  сказать,  что  оно  может перейти в рак? -- спросила мисс
Дженни.
     --  Об  этом  не  может быть двух мнений, сударыня. Исключительно вопрос
времени.  Запустите  --  и  я  ни  за что не поручусь. Удалите немедленно -- и
больному  больше  не  о  чем  будет  беспокоиться. -- Он снова окинул старого
Баярда  долгим ледяным взором. -- Я удалю это с легкостью. Вот так, -- показал
он рукой.
     -- Что он говорит? -- спросил старый Баярд.
     --  Я говорю, что могу убрать это новообразование с такой легкостью, что
вы даже ничего не заметите, полковник Сарторис.
     -- Будь я проклят, если я вам это позволю! -- Баярд порывисто встал.
     --  Сиди спокойно, Баярд, -- приказала мисс Дженни. -- Никто не собирается
резать тебя без твоего ведома. Это необходимо сделать сейчас?
     --  Да,  мэм.  Я бы такую вещь на своем лице даже на сутки не оставил. В
противном  случае  я  считаю своим долгом предупредить вас, что ни один врач
не  может  взять  на себя ответственность за возможные последствия... Я могу
удалить  это  в  течение  двух  минут,  --  добавил он, еще раз вперив в лицо
Баярду  холодный  сосредоточенный  взгляд.  Затем,  полуобернувшись, застыл,
прислушиваясь  и  раскатам  громоподобного  баса,  который  доносился  из-за
тонкой перегородки.
     --  Здорово,  сестренка, -- говорил бас. -- Сдается мне, что я слышу брань
Баярда Сарториса.
     Доктор  и мисс Дженни застыли на месте; дверь тотчас же отворилась, и в
комнату  протиснулся  самый  тучный  человек  во  всем  округе.  На  нем был
лоснящийся  альпаковый  пиджак,  жилет  и  черные мешковатые бумажные брюки;
складки  жира на шее почти совсем закрывали свободный ворот сетчатой рубашки
и   узенький   черный  галстук.  На  голове,  напоминавшей  голову  римского
сенатора, росли густые серебристые кудри.
     --  Что  это с тобой стряслось, черт побери? -- пророкотал он, после чего
боком  пролез в комнату, совершенно заполнив ее своею тушей, рядом с которой
все остальные люди и предметы стали казаться просто карликами.
     Это  был  доктор  Люций  Квинтус Пибоди, восьмидесяти семи лет от роду,
трехсот   десяти   фунтов   весом,   обладатель  здорового,  как  у  лошади,
пищеварительного  тракта.  Он  начал практиковать в округе еще в те времена,
когда  весь  медицинский  инвентарь состоял из пилы, галлона виски и мешочка
каломели;  он  служил  полковым  врачом  у  Джона  Сарториса  и  даже  после
появления  автомобиля в любое время суток в любую погоду отправлялся в любом
направлении  по абсолютно непроезжим дорогам на кривобокой пролетке к любому
белому  или  негру,  который его вызвал, обычно принимая в качестве гонорара
завтрак,  состоящий  из  кукурузных лепешек с кофе, а иногда небольшой мешок
кукурузы, фруктов или несколько цветочных луковиц и черенков.
     Когда  он был молодым и прытким, он вел журнал, вел его очень тщательно
до  тех  пор,  пока  его  гипотетические  активы  не  достигли  десяти тысяч
долларов.  Впрочем,  это  было  сорок  лет назад, и с тех пор он не утруждал
себя  какими-либо записями; но и теперь время от времени какой-либо сельский
житель  входил  в его обшарпанный кабинет и, желая отметить годовщину своего
появления  на  свет Божий, возвращал деньги, которые задолжал доктору Пибоди
его  отец  или  дед  и  о  которых  тот  давным-давно позабыл. Его знали все
окрестные  жители, и на рождество они посылали ему окорока и дичь; говорили,
будто  он  может  провести остаток дней своих, разъезжая по округе все в той
же  неизменной пролетке, не заботясь о пропитании и ночлеге и не расходуя на
это ни единого цента.
     Доктор   Пибоди  заполнил  всю  комнату  своей  грубоватой  добродушною
массой,  а  когда  он  подошел  к  мисс  Дженни и похлопал ее по спине своей
длинной, как грабли, рукой, от его тяжелой поступи задрожал весь дом.
     --  Привет, Дженни, -- сказал он. -- Привели Баярда снять с него мерку для
страховки?
     --  Этот  чертов  мясник хочет меня резать, -- сердито проворчал Баярд. --
Вели им оставить меня в покое, Люш.
     --  Что-то рановато приниматься за разделку белого мяса в десять утра, --
прогудел  доктор  Пибоди.  -- Черномазые -- те другое дело. Руби черномазого в
любое  время  после полуночи. Что с ним такое, сынок? -- спросил он у доктора
Олфорда.
     --  По-моему,  это  просто-напросто бородавка, но мне уже надоело на нее
смотреть, -- сказала мисс Дженни.
     --  Это  не  бородавка,  --  решительно  возразил доктор Олфорд. Пока он,
пользуясь   специальной   терминологией,   повторял  свой  диагноз,  румяная
физиономия доктора Пибоди озаряла общество своей доброжелательностью.
     --  Да,  звучит  страшновато,  --  согласился  он  и, вновь сотрясая пол,
толкнул  Баярда обратно в кресло одной ручищей, а другой повернул его лицо к
свету.  Потом  вытащил  из  нагрудного  кармана  очки  в  железной  оправе и
принялся изучать его физиономию. -- По-вашему, это надо убрать?
     --  Безусловно,  --  холодно  ответил  доктор Олфорд. -- Я считаю, что это
новообразование необходимо удалить. Ему здесь совершенно не место. Это рак.
     --  Люди  преспокойно  жили  с  таким  раком  задолго  до  того, как они
изобрели ножи, -- сухо заметил доктор Пибоди. -- Сиди спокойно, Баярд.
     "А  люди,  подобные  вам, -- одна из причин этого", -- так и вертелось на
языке у молодого человека, но он сдержался и вместо этого сказал:
     --   Я  могу  удалить  это  новообразование  за  две  минуты,  полковник
Сарторис.
     --  Будь  я  проклят,  если  вы  это сделаете, -- в ярости отвечал Баярд,
порываясь встать. -- Пусти меня, Люш.
     --  Сиди  тихо,  --  невозмутимо  отозвался  доктор  Пибоди  и, продолжая

удерживать его на стуле, пощупал шишку. -- Больно?
     -- Да нет же, я этого вовсе не говорил. И будь я проклят, если...
     --  Ты наверняка так и так будешь проклят, -- возразил ему доктор Пибоди.
--  Какая  тебе  разница -- жить или умереть? Я еще ни разу не видел человека,
который получал бы от