т  твоих  рассуждений  по  поводу
зрелища, которое мы находим ужасным, каким бы интересным оно  ни  показалось
тебе...
     Адриан пожал плечами и приказал Мартину подать  себе  еще  мяса.  Когда
великан подошел к молодому  человеку,  он  расширил  свои  тонкие  ноздри  и
втянул воздух.
     - Что это  так  от  тебя  пахнет,  Мартин?  -  сказал  он.  -  Впрочем,
неудивительно: твоя куртка в крови. Ты бил свиней и забыл переодеться?
     Круглые голубые глаза Мартина вспыхнули, но тотчас снова  потускнели  и
померкли.
     - Да, мейнгерр, - отвечал он басом, - я бил свиней. Но и от вас  пахнет
дымом и кровью, вы, вероятно, подходили к костру.
     В эту минуту Дирк,  чтобы  положить  конец  разговору,  встал  и  начал
читать молитву. Затем он вышел из комнаты в сопровождении жены и Фоя,  между
тем как Адриан задумчиво и не спеша доканчивал свой обед.
     Выйдя из столовой, Фой последовал за Мартином через двор в  конюшню,  а
оттуда по лестнице в комнату наверху, где спал слуга.  Комната  представляла
из себя странную картину  -  она  была  вся  набита  всевозможным  хламом  и
рухлядью: здесь были бобровые и волчьи меха, птичьи кожи, различное  оружие,
среди которого и огромный  меч  старинного  образца  и  простой  работы,  но
сделанный из превосходной стали, обрывки сбруи и тому подобное.
     Постели не было, так как Мартин  не  признавал  ее  и  спал  на  кожах,
положенных прямо на пол. В одеяле он также не нуждался: он был так  закален,
что за исключением самой холодной  погоды  довольствовался  своей  шерстяной
курткой. Ему случалось спать в ней на дворе в такой мороз, что утром у  него
волосы на голове и борода оказывались в сосульках.
     Мартин затворил дверь и зажег три фонаря, которые повесил на крючья  на
стене.
     - Хотите пофехтовать? - спросил он Фоя.
     Фой кивнул утвердительно, говоря:
     - Мне  хочется  прогнать  вкус  всего  этого,  поэтому  не  щади  меня.
Нападай, пока я не разозлюсь, я тогда забуду... - Он снял с  гвоздя  кожаный
шлем и надел на голову.
     - Забудете? Что? - спросил Мартин.
     - Молитву, сожжение, фроу Янсен и рассуждения Адриана.
     - Да, это самое  худшее  из  всего,  -  великан  нагнулся  и  продолжал
шепотом: - Не спускайте его с глаз, герр Фой.
     - Что ты хочешь сказать этим? - спросил Фой резко, вспыхнув.
     - То, что говорю.
     - Ты забываешь, что говоришь о моем брате, родном сыне моей  матери.  Я
не хочу слышать ничего дурного об Адриане, он смотрит на многое  иначе,  чем
мы, но в душе он добр. Понимаешь?
     - Он не сын вашего отца, мейнгерр. Яблоко недалеко  падает  от  яблони.
Порода сказывается. Мне приходилось разводить лошадей, и я знаю.
     Фой смотрел на него и колебался.
     - Нет, - сказал  Мартин,  отвечая  на  вопрос,  который  прочел  в  его
глазах, - я не имею ничего против него, но он на все смотрит  не  так,  и  к
тому же он испанец...
     - А ты не любишь испанцев, - перебил  его  Фой.  -  Ты  несправедливая,
упрямая свинья.
     Мартин улыбнулся.
     - Я не люблю испанцев, мейнгерр, да и вы скоро перестанете  любить  их.
Ну, долг платежом красен - и они не любят меня.
     - Как это тебе удалось так тихо  обделать  это  дело?  -  спросил  Фой,
вспомнив о недавнем происшествии. - Отчего ты не позволил мне помочь тебе?
     - Вы бы нашумели, мейнгерр, а зачем привлекать к себе внимание?  Они  к
тому же были вооружены и могли ранить вас.
     - Ты прав. А как ты это сделал? Мне не было видно.
     - Я выучился этой штуке в Фрисландии, мне показали матросы.  На  шее  у
человека - здесь, позади - есть такое место, что если схватить за  него,  то
человек сию секунду лишается чувств.  Вот  так,  мейнгерр...  -  Он  схватил
молодого человека за шею, и тот почувствовал, что лишается сознания.
     - Пусти! - прохрипел он, отбиваясь ногами.
     - Я только хотел показать вам, - отвечал Мартин, подняв  веки.  Вот,  а
когда они лишились чувств, было уже не трудно  столкнуть  их  головами  так,
чтоб они уже больше не приходили в себя. Если б я не  убил  их,  -  прибавил
он, - так... Ну, все равно они умерли, а мы с вами  поужинали,  и  теперь  я
жду. Как мы станем фехтовать: на голландский или испанский манер?
     - Сначала по-голландски, а потом по-испански, - отвечал Фой.
     - Хорошо, стало быть, обе понадобятся. Он снял  со  стены  две  рапиры,
вделанные в старые рукояти от мечей, чтобы защитить руки фехтующих.
     Оба встали в позицию, и тут при свете фонарей Мартин предстал  во  весь
свой гигантский рост. Фой, тоже высокий и  статный,  крепко  сложенный,  как
все его соотечественники, казался мальчиком перед своим противником.
     Излишне было бы следить за их  упражнениями,  которые  окончились  так,
как того можно было ожидать. Фой прыгал то в одну, то в другую  сторону,  то
коля, то режа, между тем как Мартин едва шевелил  своей  рапирой.  Потом  он
вдруг парировал, и рапира вылетала из рук Фоя, падая позади него и  поднимая
пыль из его кожаного колета.
     - Все равно, какая польза становиться в позицию  против  тебя,  большой
скотины, - сказал наконец Фой, - когда  ты  просто  рубишь  сплеча.  Это  не
искусство.
     - Нет, мейнгерр, но так бывает на деле. Если бы мы фехтовали на  мечах,
то я изрубил бы вас уже давно в куски. И для вас тут особого позора  нет,  и
для меня нет особенной заслуги: мои руки длиннее и  удар  тяжелее  -  вот  и
все.
     - Как-никак, я побежден, - сказал Фой, - ну, возьми рапиру  и  дай  мне
случай поправиться.
     Они начали фехтовать на легких рапирах, снабженных для безопасности  на
концах оловянными кружками, и тут счастье переменилось.  Фой  был  проворен,
как кошка, и имел глаз сокола, и два раза ему удалось тронуть Мартина.
     - Убит, старик! - сказал он после второго раза.
     - Верно, - отвечал Мартин, - только помните, что я-то убил вас  прежде,
так что вы только привидение и больше ничего. Хоть я и  научился  обращаться
с этой вилкой, чтобы сделать вам удовольствие,  но  не  намерен  употреблять
ее. Вот мое оружие!
     Схватив большой меч, стоявший в углу, он стал вертеть им в воздухе.
     Фой взял меч из рук Мартина и стал  рассматривать.  Это  было  длинное,
прямое стальное лезвие, оправленное в простую рукоять,  и  с  одним  словом,
вырезанным на нем: "Silentium" - "Молчание".
     - Почему его зовут "Молчание", Мартин?
     - Думаю, потому, что он заставляет людей молчать.
     - Откуда он у тебя? - спросил Фой шутливо. Он  знал,  что  этот  вопрос
задевал за живое фриса.
     Мартин сделался красен, как его борода.
     - Мне кажется, он когда-то служил мечом Правосудия в небольшом  городке
Фрисландии. А как он попал ко мне, я забыл.
     - И ты еще называешь себя хорошим  христианином,  -  сказал  Фой  тоном
упрека. - Я слышал, что этот меч должен был отсечь твою голову, а ты  как-то
ухитрился стянуть его и удрать.
     - Было что-то в этом роде, - пробормотал Мартин. - Только все это  было
так давно, что я уж позабыл. Я так редко бывал трезв в  то  время  -  прости
меня, Господи, - что не могу всего ясно припомнить. А теперь  позвольте  мне
лечь спать.
     - Старый ты лгун, - сказал Фой, покачивая  головой,  -  ты  убил  этого
несчастного слугу правосудия и удрал с его мечом. Ты сам  знаешь,  что  дело
было так, и теперь тебе стыдно признаться.
     - Может быть, может быть,  -  уклончиво  отвечал  Мартин,  -  на  свете
случается так много вещей, что всего и не запомнишь. Мне хочется спать.
     - Мартин, - сказал Фой, садясь на стул и снимая колет, - что ты  делал,
прежде чем записался в святые? Ты мне  никогда  не  рассказывал  всей  своей
истории. Ну расскажи, я не перескажу Адриану.
     - Нечего и рассказывать...
     - Ну, говори скорей.
     - Если вам интересно знать, я сын крестьянина из Фрисландии.
     - И англичанки из Ярмута, это я знаю.
     - Да, - повторил Мартин, - англичанки из Ярмута. Мать  моя  была  очень
сильная женщина, она  могла  одна  поднимать  телегу,  когда  отец  смазывал
колеса; это случалось иногда, большею же  частью  отец  поддерживал  телегу,
между тем как она мазала колеса. Люди сходились смотреть на нее,  когда  она
проделывала такую штуку. Когда я  подрос,  я  поднимал  телегу,  а  они  оба
мазали колеса. Наконец, они оба умерли от чумы, упокой, Господи, их души!  Я
получил ферму в наследство.
     - Ну и...? - спросил Фой, пристально смотря на него.
     - Ну, и поддался дурной привычке, - неохотно докончил Мартин.
     - Стал пить? - допрашивал безжалостный Фой.
     Мартин вздохнул и опустил свою большую  голову.  Совесть  у  него  была
чувствительная.
     - Вот ты и начал выступать борцом, - продолжал его мучитель,  -  ты  не
можешь отречься от этого, взгляни на свой нос.
     - Да, я был борцом, Господь еще не коснулся моего сердца  в  то  время,
и, правду сказать, ничего в этом не было дурного, - добавил он. -  Никто  не
побеждал меня, только один  раз,  когда  я  был  выпивши,  меня  побил  один
брюсселец. Он переломил мне переносицу, когда же я  перестал  пить...  -  он
запнулся.
     - Ты убил испанца-борца здесь, в Лейдене? - докончил Фой.
     - Да, - согласился Мартин, - я убил его, это  верно,  но  ведь  славная
была борьба, и он сам виноват. Этот  испанец  был  молодец,  да,  видно,  уж
суждено мне было покончить с ним. Я думаю, мне его смерть зачтется на небе.
     - Расскажи-ка мне подробнее про это,  я  в  то  время  был  в  Гааге  и
хорошенько не помню всего. Я, конечно, не сочувствую таким вещам,  -  шутник
сложил руки и  принял  набожный  вид,  -  но  раз  все  это  кончено,  можно
послушать рассказ о борьбе. Ведь ты не станешь хуже оттого, что расскажешь.
     Вдруг беспамятный Мартин  обнаружил  необыкновенную  памятливость  и  в
мельчайших подробностях рассказал про эту достопамятную борьбу.
     - И вот после того как он дал мне пинка  в  живот,  -  закончил  он,  -
чего, как вы знаете, не имел права делать, я вышел из себя и изо  всей  силы
набросился на него, левой рукой ударив что было мочи по его правой,  которой
он защищался...
     - И что же потом? - спросил Фой, начиная возбуждаться, так  как  Мартин
рассказывал действительно хорошо.
     - Голова его ушла в плечи, и когда его подняли, оказалось, что  у  него
сломана шея. Мне было жаль его, но помочь ему я не мог - видит Бог, не  мог.
Зачем он назвал меня "поганым фрисландским быком" и ударил в живот?
     - Конечно, это он сделал напрасно. Но ведь тебя арестовали, Мартин?
     - Да, во второй раз приговорили к смерти за убийство. Видите ли,  опять
всплыло это фрисландское дело, и здешние власти  держали  пари  за  испанца.
Тут спас меня ваш отец. Он в этот  год  был  бургомистром  и  выкупил  меня,
заплатив знатные деньги. Потом он научил меня быть трезвым и думать о  своей
душе. Теперь вы знаете, почему старый Мартин будет служить  ему,  пока  есть
хоть капля крови в его жилах. А теперь, мейнгерр Фой, я пойду спать,  и  дай
мне Бог не видеть во сне этих собак-испанцев.
     - Не бойся, - сказал Фой уходя, - "отпускаю  их"  тебе.  Господь  через
твою силу поразил тех,  кто  не  постыдился  оскорбить  и  ограбить  молодую
женщину, убив ее мужа. Можешь быть спокоен: ты сделал доброе дело!  Я  боюсь
только одного - как бы нас не  проследили,  впрочем,  улица,  кажется,  была
совершенно пуста.
     - Совсем пуста, - кивая, подтвердил Мартин,  -  никто  не  видал  меня,
кроме солдат и фроу Янсен. Они не могут сказать, и она не  скажет.  Покойной
ночи, мейнгерр!


ГЛАВА X

                   Адриан отправляется на соколиную охоту

     В доме на одной из боковых  улиц  Лейдена,  неподалеку  от  тюрьмы,  на
другой  день  после  сожжения  Янсена  и  еще  другого  мученика  сидели  за
завтраком мужчина и женщина. Мы уже встречались  с  ними:  то  были  не  кто
иной, как достоуважаемая Черная Мег  и  ее  сожитель,  прозванный  Мясником.
Время, не уничтожившее их сил и деятельности,  не  способствовало  украшению
их наружности.
     Черная Мег осталась почти такой, какой была, только волосы  поседели  и
черты лица, будто обтянутого желтым  пергаментом,  еще  больше  обострились,
между тем как глаза продолжали гореть прежним огнем. Мужчина, Гаг  Симон  по
прозвищу  Мясник,  от  природы  негодяй,  а  по  профессии  шпион  и  вор  -
порождение века насилия  и  жестокостей  -  своей  фигурой  и  лицом  вполне
оправдывал данное ему прозвище.
     Толстое, расплывшееся лицо  с  маленькими  свиными  глазками  обрамляли
редкие, песочного цвета бакенбарды, поднимавшиеся от шеи до висков, где  они
исчезали, оставляя голову совершенно лысой. Фигура  была  тяжелая,  пузатая,
на кривых, но крепких ногах.
     Но  хотя  молодость   прошла,   унеся   с   собой   всякий   намек   на
благообразность, зато годы принесли им  другое  вознаграждение.  Время  было
такое, когда шпионы и тому  подобные  негодяи  процветали,  так  как  помимо
случайных  доходов  особым  узаконением  доказчику  выдавалась  как  награда
известная доля проданного имущества еретиков. Конечно, мелкая  сошка,  вроде
Мясника и его жены, не получала значительной доли шерсти  остриженной  овцы,
так как тотчас после ее убийства являлись посредники всевозможных  степеней,
требовавшие удовлетворения - начиная от судьи и кончая палачом,  -  а  кроме
того, еще многие другие, никогда не показывавшие своего  лица;  но  все  же,
так как пытки и костры не прекращались, общий доход был порядочный.  И  вот,
сидя сегодня за завтраком, чета  занялась  подсчетом  того,  что  они  могли
рассчитывать получить с имущества умершего Янсена, и Черная  Мег  для  этого
вооружилась куском мела, которым  писала  на  столе.  Наконец  она  сообщила
результат,  оказавшийся  удовлетворительным.  Симон  всплеснул   руками   от
восторга.
     - Горлинка моя, - сказал он, - тебе бы быть женой  адвоката!  Какая  ты
умница... Да, теперь близко, близко...
     - Что близко, старый дурень?  -  спросила  Мег  своим  низким,  мужским
голосом.
     - Эта ферма с корчмой при  ней,  о  которой  я  мечтал,  ферма  посреди
богатых пастбищ, с леском позади, а в лесочке церковь.  Ферма  не  велика  -
мне многого не надо - всего акров сто: как  раз  достаточно,  чтобы  держать
штук тридцать - сорок коров, которых ты станешь доить, я же  буду  продавать
на рынке сыр и масло...
     - И резать приезжих, - перебила его Мег.
     Симон возмутился.
     - Нет, ты напрасно этакого мнения обо мне. Жить трудно, и приходится  с
бою брать свое, но раз мне удастся достигнуть чего-нибудь, я  намерен  стать
почтенным человеком и иметь свое место в Церкви,  конечно,  католической.  Я
знаю, что ты из крестьянок и вкусы у тебя крестьянские; сам же я никогда  не
могу забыть, что мой дед был джентльмен. - Симон запыхтел и устремил  взгляд
в потолок.
     - Вот как! - с насмешкой отвечала Мег. - А кто была  твоя  бабушка?  Да
деда-то своего ты знал ли еще? Захотел  иметь  ферму!  Кажется,  никогда  не
владеть тебе ничем, кроме старой красной мельницы, где ты прячешь  добычу  в
болоте! Место в деревенской церкви! Скорей  получишь  место  на  деревенской
виселице. Не гляди на меня с угрозой, не бывать этому,  старый  лгунишка.  Я
знаю, на моей душе есть многое, но все же я не сожгла свою родную тетку  как
анабаптистку, чтобы получить после нее наследство - двадцать флоринов.
     Симон побагровел от бешенства: история с теткой сильнее всего  задевала
его.
     - Ах ты, гадина!.. - начал было он.
     Мег вскочила и схватилась за горлышко бутылки. Симон  тотчас  переменил
тон.
     - Ох, эти  женщины,  -  заговорил  он,  отворачиваясь  и  вытирая  свою
лысину, - вечно бы им шутить. Слушай, кто-то стучит у двери.
     - Смотри, будь осторожен, отпирая, -  сказала  Мег,  встревожившись,  -
помни, у нас много врагов, а острие пики можно просунуть во всякую щель.
     - Разве можно жить с мудрецом и оставаться дураком? Доверься мне.  -  И
обняв жену за талию, Симон, поднявшись на  цыпочки,  поцеловал  Мег  в  знак
примирения, так как он знал, что она злопамятна. Потом он поспешил к  двери,
насколько ему позволяли его кривые ноги.
     Произошел продолжительный разговор через замочную скважину, но в  конце
концов, посетитель был принят.  Он  оказался  парнем  с  нависшими  бровями,
вообще по наружности похожим на хозяина дома.
     - Как хорошо с вашей стороны относиться  так  подозрительно  к  старому
знакомому, особенно, когда он пришел по делу, - заговорил он.
     - Не сердись, милый Ганс, - прервал  Симон,  извиняясь.  -  Ты  знаешь,
мало ли тут бродит всякого люда в  наши  времена;  кто  мог  знать,  что  за
дверью не стоит один из этих отчаянных лютеран, который  того  гляди  пырнет
чем-нибудь. Ну, какое дело?
     - Ну да, лютеран! - с насмешкой передразнил Ганс. -  Если  у  них  есть
крошка ума, они проколют твое жирное  брюхо,  между  прочим,  я  приехал  из
Гааги по делу лютеран.
     - Кто послал тебя? - спросила Мег.
     - Испанец Рамиро, недавно появившийся там, травленый  пес,  знакомый  с
инквизицией; он, кажется, знает всех, а его не знает никто.  Деньги  у  него
есть и, по-видимому, есть связи. Он говорит, что вы его старые знакомые.
     - Рамиро... Рамиро... - задумчиво повторяла Мег. -  В  переводе  значит
"гребец"; должно быть, выдуманное имя. Немало знакомых  у  нас  на  галерах,
быть может, он из них. Что ему надо и какие условия?
     Ганс перегнулся вперед и долго что-то говорил шепотом,  между  тем  как
муж и жена слушали его, изредка кивая головами.
     - Маловато, - сказал Симон, когда Ганс кончил.
     - Легкое и верное дело, друг: толстосум-купец, жена его  и  дочь.  Ведь
убивать не надо, если только можно будет обойтись без этого, а если  нельзя,
то Святое Судилище прикроет нас. Благородному Рамиро  нужно  только  письмо,
которое, как он  думает,  молодая  женщина  носит  на  себе.  Вероятно,  оно
касается  священных  дел  Церкви.  Если  при  этом   найдутся   какие-нибудь
ценности, мы можем удержать их как задаток.
     Симон колебался, но Мег заявила решительно.
     - Хорошо, у этих купчих  часто  за  корсетом  бывают  спрятаны  дорогие
вещи.
     - Душа моя... - начал было Симон.
     - Молчи, - яростно крикнула Мег, - я решила, и баста! Мы  встретимся  у
Бойсхайзена в пять часов около высокого дуба и там все обсудим.
     Симон уже не возражал более, он обладал столь полезной в домашнем  быту
добродетелью - умением уступать.


     В то же самое утро Адриан встал поздно. Разговор  за  ужином,  особенно
же грубые насмешки Фоя  рассердили  его,  а  в  тех  случаях,  когда  Адриан
сердился, он обыкновенно заваливался спать и спал, пока дурное  расположение
духа не рассеивалось.
     Состоя только бухгалтером в заведении своего отца -  Дирку  никогда  не
удавалось привлечь пасынка к более активному участию в  литейном  деле,  так
как  молодой  человек  считал  в   душе   подобное   занятие   ниже   своего
достоинства, - Адриану следовало бы быть на месте уже  к  девяти  часам,  но
это было невозможно, раз он встал около десяти, а пока позавтракал,  пробило
и все одиннадцать. Тут же он  вспомнил,  что  следовало  бы  кончить  сонет,
последние строчки которого вертелись у него в  голове.  Адриан  был  немного
поэт и, подобно многим поэтам, считал  тишину  необходимой  для  творчества.
Разговоры и пение Фоя, тяжелая топотня  Мартина  по  всему  дому  раздражали
Адриана. И вот теперь, когда и мать ушла из дому - на рынок, по  ее  словам,
вероятнее    же    всего,    исполняя    какое-нибудь    рискованное    дело
благотворительности,  имевшее   отношение   к   тем,   кого   она   называла
мучениками, - Адриан решился воспользоваться случаем и окончить свой сонет.
     Это потребовало  некоторого  времени.  Во-первых,  как  известно,  всем
поэтам музу следует вызывать, и она редко является  раньше  того,  чем  поэт
потратит значительное время на размышление обо всем вообще на свете.  Затем,
особенно  в  сонетах,  рифма  часто  бывает  капризна