и  не  дается  сразу.
Предметом сонета была известная испанская красавица Изабелла  д'Ованда.  Она
была женой дряхлого, но очень знатного испанца,  годившегося  ей  в  деды  и
посланного в Нидерланды королем Филиппом II по каким-то финансовым делам.
     Этот гранд, оказавшийся добросовестным и дельным человеком,  посетил  в
числе других городов и Лейден для определения имперских налогов  и  податей.
Выполнение задач отняло у него не много времени, так  как  бюргеры  прямо  и
решительно объявили, что в силу древних привилегий они свободны от каких  бы
то ни было имперских податей и налогов, и благородному  маркизу  не  удалось
склонить их к перемене взглядов. Переговоры, однако,  длились  неделю,  и  в
это время его жена, красавица  Изабелла,  ослепляла  местных  женщин  своими
туалетами, а мужчин - своей красотой.
     Особенно увлекался ею  романтический  Адриан  и  поэтому  начал  писать
стихи.  Вообще  рифма  давалась  ему  довольно  легко,  хотя  и  встречались
затруднения,  однако  он  преодолевал  их.  Наконец  сонет  -  высокопарное,
довольно нелепое произведение - был окончен.
     Тут наступило время еды, редко что возбуждает аппетит в такой  степени,
как поэтические упражнения,  и  Адриан  принялся  за  еду.  Во  время  обеда
вернулась его мать, бледная и озабоченная, так как она  ходила  хлопотать  о
помещении в безопасное место обнищавшей вдовы замученного Янсена  -  трудная
и опасная задача. Адриан по-своему любил мать, но  по  эгоистичности  своего
характера мало обращал внимания на ее заботы и расположение духа. И  теперь,
пользуясь случаем иметь слушательницу, он пожелал прочесть ей свой  сонет  и
не один раз, а несколько.
     - Очень мило, очень мило, - проговорила Лизбета, -  в  озабоченном  уме
которой пустые слова сонета отдавались, как жужжание пчел в пустом  улье,  -
хотя я и не понимаю, каким образом у тебя хватает духу писать в такое  время
сонеты молодым женщинам, которых ты не знаешь.
     - Поэзия -  великая  утешительница,  матушка,  -  наставительно  заявил
Адриан, - она возвышает ум, отрывая его от мелочных повседневных забот.
     - Мелких повседневных забот! - повторила Лизбета с горечью  и  невольно
воскликнула: - Ах,  Адриан,  неужели  в  тебе  нет  сердца,  что  ты  можешь
смотреть на сожжение святого и,  вернувшись  домой,  философствовать  о  его
мучениях?! Неужели в тебе никогда не проснется  чувство!  Если  б  ты  видел
сегодня утром эту несчастную,  всего  три  месяца  назад  бывшую  счастливой
невестой! - Заливаясь слезами, Лизбета отвернулась и  выбежала  из  комнаты,
вспомнив, что судьба фроу Янсен могла завтра стать и ее судьбой.
     Это проявление волнения окончательно расстроило слабонервного  Адриана,
искренно любившего мать, слез которой он не мог выносить.
     - Проклятая  история,  -  думал  он,  -  отчего  нам  нельзя  уехать  в
какую-нибудь страну, где не было бы никакой религии, кроме разве  поклонения
Венере. Да, в  такую  страну,  где  в  апельсинных  рощах  журчат  ручьи,  а
прекрасные женщины с гитарами в руках  охотно  слушают  написанные  для  них
сонеты, в страну...
     В эту минуту отворилась дверь, и в проеме появилось  круглое,  багровое
лицо Мартина.
     - Хозяин приказал узнать, придете ли вы на работу,  герр  Адриан?  Если
же не придете, то потрудитесь дать  мне  ключ  от  кассы,  ему  нужна  книга
чеков.
     Адриан поднялся было  со  вздохом,  чтобы  идти,  но  передумал.  После
мечтаний  о  зеленых  рощах  и  красивых  дамах  ему  казалось   невозможным
вернуться в прозаическую, душную литейную.
     - Передай, что я не могу прийти, - сказал он, вынимая ключ.
     - Слушаю, - отвечал Мартин, - отчего не можете прийти?
     - Потому что пишу.
     - Что пишете? - допрашивал Мартин.
     - Сонет.
     - Что такое сонет? - наивно спросил Мартин.
     - Невежда-клоун! - проворчал Адриан и вдруг, вдохновившись, объявил:  -
Я покажу тебе, что такое сонет, я прочту тебе его. Войди и запри дверь.
     Мартин повиновался и был  награжден  чтением  сонета,  из  которого  не
понял ничего, кроме имени дамы - Изабеллы д'Ованда. Но Мартин не  был  лишен
ехидства.
     - Великолепно! - проговорил он.  -  Великолепно!  Ну-ка,  прочтите  еще
раз, мейнгерр.
     Адриан с удовольствием исполнил его желание, помня рассказ о  том,  как
песни Орфея очаровывали даже зверей...
     - А, так это любовное письмо? - догадался наконец Мартин.  -  Письмо  к
черноглазой красавице-маркизе, которая, я видел, смотрела на вас?
     - Нет, не совсем так, - отвечал Адриан, очень довольный, хотя и не  мог
припомнить, когда красавица-маркиза удостоила его благосклонного взгляда.  -
Пожалуй, можно назвать и так: идеализированное любовное послание,  послание,
в котором страстное и нежное поклонение окутано покрывалом стихов.
     - Точно так... Вы хотите послать ей его?
     - Как ты думаешь, она не обидится? - спросил Адриан.
     - Обидится! - сказал Мартин. - Если обидится, то,  значит,  я  не  знаю
женщин! (Он и в самом деле не знал их). Нет, ей  будет  очень  приятно,  она
будет перечитывать ваше письмо, выучит его наизусть, положит  его  себе  под
подушку и, думаю, пригласит вас к себе.  Ну,  мне  пора,  благодарю  вас  за
чудное письмо в стихах, герр Адриан.
     - Правда, как обманчива бывает иногда наружность, -  рассуждал  Адриан,
когда дверь затворилась. - Я  всегда  смотрел  на  Мартина  как  на  грубую,
глупую скотину, а между тем в груди его,  при  всем  его  невежестве,  тлеет
священная искра. - И  он  решил,  что  при  первом  удобном  случае  прочтет
Мартину еще несколько своих произведений.
     Если бы Адриан только мог быть свидетелем сцены,  происходившей  в  это
время на заводе! Отдав ключ от кассы, Мартин отыскал  Фоя  и  рассказал  ему
все происшедшее. Мало того, коварный предатель передал ему черновик  сонета,
поднятый им с полу, и Фой, в кожаном фартуке, сидя  на  краю  формы,  прочел
его.
     - Я посоветовал ему послать его,  -  продолжал  Мартин,  -  и,  клянусь
святым Петром, я думаю, он это сделал; и не  будь  я  Красный  Мартин,  если
после этого дон Диас не станет преследовать его с пистолетом в одной руке  и
стилетом в другой.
     - Вероятно, так и будет, - захлебываясь от смеха  и  болтая  в  воздухе
ногами  от  удовольствия,  подтвердил  Фой.  -  Старика  называют  "ревнивой
обезьяной". Он, вероятно, распечатывает все письма своей супруги.
     Таким   образом,   поэтические    старания    сентиментально-возвышенно
чувствовавшего Адриана вызвали только  насмешку  со  стороны  прозаического,
практического Фоя.
     Между тем Адриан, почувствовал необходимость  в  свежем  воздухе  после
своих поэтических упражнений,  снял  своего  кречета  с  нашеста  -  он  был
любитель соколиной охоты - и, взяв его на руку, отправился поискать  дичи  в
болотах за городом.
     Не пройдя и до половины улицы, он уже забыл и Изабеллу,  и  сонет.  Это
был     странный     характер,     не     исчерпывающийся      исключительно
сентиментальностью - порождением праздных часов  и  тщеславия.  В  настоящее
время его назвали бы  фатом.  Обладая  способностью  своего  отца  Монтальво
красиво выражаться, он не унаследовал вместе с тем его юмора.  Как  упомянул
Мартин, кровь отца преобладала в нем: он был испанцем и по наружности, и  по
духу.
     Например,  внезапные  необузданные  вспышки  страсти,  которым  он  был
подвержен, представляли чисто испанскую черту, в этом  отношении  в  нем  не
было ни капли нидерландской флегматичности и терпения. И  именно  эта  черта
его характера больше, чем его взгляды и стремления, делала его опасным,  так
как, несмотря  на  то,  что  в  сердце  он  часто  имел  хорошие  намерения,
последние сплошь и рядом уничтожались внезапным порывом ярости.
     Со своего рождения Адриан редко встречался с испанцами, и влияние,  под
которым он вырос, особенно со стороны  матери  -  существа,  более  всех  на
свете любимого им, - было антииспанское, а  между  тем,  будь  он  гидальго,
выросший при дворе в Эскуриале, он не мог бы быть более чистым испанцем.  Он
вырос в республиканской атмосфере, а между тем в нем не  было  привязанности
к   свободе,   воодушевлявшей   нидерландцев.   Непреклонная   независимость
голландцев, их всегдашнее  критическое  отношение  к  королевской  власти  и
издаваемым ею  законам,  их  неслыханное  притязание,  что  не  одни  только
высокопоставленные лица, в жилах которых течет  голубая  кровь,  но  вообще,
все усердно работающие граждане имеют право на все,  что  есть  хорошего  на
свете, - все это было несимпатично Адриану. Точно так же с  детства  он  был
членом диссидентской Церкви - принадлежал к исповедникам  новой  религии,  в
душе же он отвергал эту веру с ее скромными проповедниками  и  пастырями,  с
ее простым богослужением, с ее длинными, серьезными  молитвами,  приносимыми
Всемогущему в полумраке подвала или на сеновале коровника.
     Подобно большинству политичных нидерландцев, Адриан  время  от  времени
появлялся  на  католическом  богослужении,   и   он   не   тяготился   этими
посещениями: пышность  обрядов  и  церемоний,  торжественность  обеда  среди
облаков фимиама, звук  органа  и  чудное  пение  скрытого  хора  -  все  это
находило отголосок в его груди, часто вызывало слезы на глазах. Само  учение
католической Церкви было ему симпатично, и  он  понимал,  что  оно  приносит
радость и успокоение. Здесь можно было найти  прощение  грехов,  и  не  там,
далеко на небе, но здесь, близко, на  земле  -  прощение  для  всякого,  кто
преклонял голову  и  платил  пеню.  Это  учение  давало  ему  массу  готовых
доказательств, что после смерти, которой он боялся, его душа, как бы она  ни
была отягощена грехами, не попадет в когти сатаны.  Не  была  ли  это  более
практичная и удобная вера,  чем  вера  этих  громогласных,  грубых  лютеран,
среди которых он жил, - людей, предпочитавших отбросить эту готовую броню  и
искать защиты за щитом, скованным их собственной верой и молитвами,  и  ради
этого подавлявших свои дурные наклонности и желания.
     Таковы были  тайные  мысли  Адриана,  но  до  сих  пор  он  никогда  не
действовал согласно им, хотя ему хотелось бы этого, но он боялся разрыва  со
всеми окружающими его. И как он ненавидел их всех!  Ему  стыдно  было  жить,
ничего не делая, среди вечно занятого народа, поэтому он  служил  счетоводом
у отчима, кое-как вел книги литейного  завода  и  писал  письма  иногородним
заказчикам, так как обладал способностью придавать округленную форму  сырому
материалу. Но эти занятия надоели ему: в нем  жило  присущее  всем  испанцам
презрение к торговле и отвращение от нее. В душе он  признавал  единственное
занятие, достойное человека, -  выгодную  войну  с  врагами,  которых  стоит
грабить, - войну, подобную той, какую Кортес и Писарро  вели  с  несчастными
индейцами Нового Света.
     Адриан читал хронику о похождениях этих героев и  горько  сожалел,  что
родился на свет слишком поздно, чтобы принимать в них  участие.  Рассказ  об
избиении тысяч туземных воинов и о  несметных  золотых  сокровищах,  которые
делились между победителями, воспламеняли  его  воображение.  Ему  случалось
видеть эти сокровища во сне -  корзины,  полные  драгоценных  камней,  груды
золота и толпы красивых рабынь, отданных Церковью во власть  верному  воину,
которому поручено было обратить неверующих в  христианство,  хотя  бы  путем
убийства и грабежей.
     Как страстно он желал такого богатства и власти, которую  оно  принесло
бы с собой! Теперь же он зависел от других, смотревших на него сверху  вниз,
как на ленивого мечтателя, никогда он не имел  в  кармане  ни  гроша,  а  за
душой были одни только долги, которых старался  не  считать.  Достигнуть  же
богатства работой,  честным  ремеслом  или  торговлей,  как  многие  из  его
соседей, - это ему  не  приходило  в  голову.  На  это  он  смотрел  как  на
унизительное дело, годное только для презренных  голландцев,  среди  которых
ему суждено было жить.
     Такова в  главных  чертах  характеристика  Адриана,  носившего  фамилию
ван-Гоорль,  суеверного  мечтателя,  пустого  сибарита,  скучного   писателя
стихов,  изобретателя  фальшивых  выводов,  слабохарактерного  и  страстного
себялюбца, лучшие чувства которого, как, например, его  любовь  к  матери  и
еще другая привязанность, о которой будет сказано ниже, были  не  более  как
проявлением того же  эгоизма  -  его  собственного  тщеславия  и  погони  за
удовольствиями. Его нельзя было назвать  дурным  человеком,  в  нем  были  и
некоторые порядочные черты: так, например, он  был  способен  иметь  хорошие
намерения и горько раскаиваться в своих поступках, даже временами мог  иметь
горячие порывы. Но вырасти в  душе  Адриана  эти  зародыши  добрых  задатков
могли только, если бы  крепкие  стены  защищали  их  от  внешних  искушений,
Адриан не был никогда в состоянии устоять против соблазнов.  От  природы  он
был предназначен служить игрушкой других людей, а  также  своих  собственных
желаний.
     Можно спросить: что он унаследовал от  матери?  Нашлась  ли  бы  в  его
слабом, неблагородном характере хотя  одна  ее  чистая,  благородная  черта?
Вряд ли. Может быть, это было следствием его появления  на  свет,  вовсе  не
желанного ею, причем она передала ему часть своего тела, но не дала  ничего,
чем могла распоряжаться сама, - своей души? Кто знает? Одно достоверно,  что
от матери он не унаследовал ничего,  кроме  доли  голландского  упрямства  в
исполнении своих замыслов, что в соединении с его прочими свойствами  делало
его очень опасным - превращало в человека, которого  приходилось  бояться  и
от которого следовало бежать.


     Адриан  дошел  до  Витте-Поорт  (Белых  ворот)   и,   остановившись   у
городского    рва,    задумался.    Подобно     многим     своим     молодым
соотечественникам-современникам, он имел военные наклонности и был  убежден,
что при случае мог бы сделаться выдающимся полководцем.  Теперь  он  рисовал
себе картину осады Лейдена большой армией, состоящей под его начальством,  и
располагал ее так, чтобы вызвать скорейшее падение города. Не мог  он  знать
тогда, что через несколько лет такой же задачей будет занят  ум  Вальдеца  и
других великих испанских полководцев.
     Вдруг его мечты нарушились грубым голосом, крикнувшим:
     - Проснись, испанец! - и какой-то твердый предмет -  зеленое  яблоко  -
чуть не сбил перья с его  плоского  берета.  Адриан  оглянулся  с  бранью  и
увидал двух парней лет пятнадцати, высунувших языки  и  строивших  ему  рожи
из-за угла караулки. Лейденская молодежь не любила Адриана, и он  знал  это.
Сочтя за лучшее не обращать внимания на оскорбление, он собирался было  идти
дальше, как один из парней, ободренный безнаказанностью, вышел из-за угла  и
начал раскланиваться перед ним так,  что  его  вытертая  шапка  свалилась  с
головы в пыль, говоря насмешливо товарищу:
     - Ганс, как ты смел потревожить  благородного  гидальго?  Разве  ты  не
видишь,  что  благородный  гидальго  идет  прогуляться,   отыскивая   своего
благородного батюшку,  герцога  Золотого  Руна,  которому  несет  в  подарок
ручную птичку?
     Адриан слышал, и оскорбление подействовало на него, как  удар  бича  на
благородного коня. Ярость вскипела в нем, как огненный фонтан,  и,  выхватив
кинжал из-за пояса, он бросился на мальчишек,  сбросив  сокола  в  колпачке.
Птица полетела за ним. В эту минуту  Адриан  был  бы  способен  убить  обоих
оскорбителей, но, к счастью для него и для них, они вовремя успели  скрыться
в одной из узких улиц. Он  остановился  и,  еще  весь  дрожа  от  бешенства,
подманив к себе сокола, пошел по мосту.
     - Заплатят они мне, - ворчал он про себя. - Не забуду я им этого!
     Надо пояснить, что Адриан знал кое-что из истории своего  рождения,  но
не все. Он знал, например, что фамилия его отца  была  Монтальво,  что  брак
его матери по каким-то причинам был объявлен незаконным, и отец  таинственно
исчез из Нидерландов, отправившись, как ему сказали, искать смерти  в  чужие
края. Больше ничего он не знал достоверно,  так  как  все  отвечали  на  его
вопросы  об  этом  предмете  с  удивительной  сдержанностью.  Два  раза  он,
собравшись с духом, начинал  расспрашивать  мать,  но  каждый  раз  лицо  ее
принимало холодное  выражение,  и  она  отвечала  почти  одними  и  теми  же
словами:
     - Сын мой, прошу тебя, не расспрашивай. Когда я умру,  ты  найдешь  всю
историю твоего рождения, записанную мною, но если  ты  будешь  благоразумен,
то не станешь читать ее.
     Однажды он предложил тот же вопрос своему отчиму Дирку  ван-Гоорлю,  но
Дирк смутился и отвечал:
     - Советую тебе довольствоваться тем, что ты живешь  у  друзей,  которые
заботятся о тебе. Помни, что  кто  станет  копать  землю  на  кладбище,  тот
найдет кости.
     - В самом деле? - высокомерно ответил Адриан.  -  Надеюсь,  по  крайней
мере, что тут нет ничего такого, что касалось бы репутации моей матери?
     При  этих  словах  Дирк,  к  удивлению  своего  пасынка,  побледнел   и
подступил к нему, будто намереваясь схватить его за горло.
     - Ты смеешь сомневаться  в  своей  матери,  этом  ангеле,  посланном  с
неба?.. - начал было он, но тотчас замолчал и прибавил: -  Ну  извини  меня,
мне следовало помнить, что ты-то ни в чем не  виноват  и  что  этот  вопрос,
естественно, тяготит тебя.
     Адриан ушел; пословица о кладбище и костях так сильно врезалась  в  его
память, что он уже не копался больше в земле, -  другими  словами,  перестал
задавать вопросы и довольствовался убеждением,  что  хотя  его  отец,  может
быть, и поступил дурно с его матерью, но все же был  древнего,  благородного
происхождения, и древняя, благородная кровь  течет,  стало  быть,  и  в  его
жилах. Все остальное забудется, хотя теперь ему довольно  часто  приходилось
выносить оскорбления, вроде сегодняшнего, а когда все забудется,  то  кровь,
драгоценная,  голубая  кровь  испанского  гидальго  все  же  останется   его
наследием.


ГЛАВА XI

                   Адриан выручает красавицу из опасности

     Весь долгий вечер Адриан пробродил по тропинкам, перерезывавшим луга  и
болота,  раздумывая  о  случившемся  и  представляя  себя   достигшим   сана
испанского гранда, а быть может, даже - кто знает  -  сана  рыцаря  Золотого
Руна с правом не снимать шляпы в присутствии самого государя.
     Не один вальдшнеп и другая  дичь,  охотиться  за  которыми  он  пришел,
взлетали у него из-под ног, но он  был  так  поглощен  своими  мыслями,  что
птицы скрывались из виду прежде, чем он успевал  снять  колпачок  со  своего
сокола. Наконец, когда он, миновав  церковь  Веддинфлита  и  идя  по  берегу
Старого Флита, поравнялся с лесом Босхайзен, называемым  так  по  развалинам
находившегося среди него замка, он увидал цаплю, летевшую к  своему  гнезду,
и спустил сокола. Сокол увидал добычу и бросился за ней; цапля  же,  заметив
преследование, начала дразнить преследователя, поднимаясь спиралью все  выше
и выше. Сокол стал также быстро подниматься более широкими кругами, пока  не
очутился гораздо выше нее. Тогда  он  бросился  на  цаплю,  но  промахнулся:
цапля быстрым поворотом крыльев уклонилась  от  него  и  прежде,  чем  сокол
опять успел прицелиться, исчезла за верхушками деревьев.
     Опять хищник поднялся и спустился так же неудачно, как в первый раз.  В
третий раз цапля взлетела широкими кругами, и в третий  раз  сокол  бросился
на нее и, наконец, вцепился в нее.
     Адриан,  следуя  за  ними  и  насколько  возможно  перепрыгивая   через
попадавшиеся лужи или шлепая по ним, видел победу  сокола  и  остановился  в
ожидании. С минуту сокол и цапля висели на высоте двухсот футов  над  самыми
высокими деревьями леса, но затем цапля, представлявшая из  себя  трепещущую
черную точку на  небе,  озаренном  ярким  закатом,  начала  спускаться,  ища
спасения в кустах. Сокол и цапля летели стремглав  вниз  головами  -  к