и, а все, что  доносит слух, звучит приглушенно,  словно издалека. Не
будь этого, он ни за что не допустил бы кремации отца, как на том настаивала
мать.  В желании своем она  руководствовалась лишь одним соображением  и это
было  соображение престижа  и целесообразности  -  в пантеоне  Новодевичьего
кладбища имелась фамильная ниша - отведенная для захоронения  урны с  прахом
деда. В  строгом  соответствии  с  советским иерархическим  распорядком  его
номенклатурному уровню соответствовала именно ниша в пантеоне второго
     - после Красной  площади,  по значимости кладбища страны, клочка  земли
для погребения своих бренных останков чекист  Тишкин у империи  не выслужил.
Однако в  последующем это  обернулось определенным преимуществом  для членов
его семьи - теперь те  из них, кто покидал этот мир, тоже могли рассчитывать
на обретение последнего приюта в  столь  престижном месте: в нишу можно было
заложить еще некоторое количество урн.  Для матери  это был вопрос принципа.
Ему  же  мысль  о том, что  прах отца  будет теперь вечно покоиться рядом  с
прахом,  принадлежащим неизвестно кому  или чему,  ( в этом, особенно  после
короткой реплики Татьяны, теперь навсегда уже  оставшейся для него загадкой,
Поляков сильно сомневался), была невыносима. Однако там же находилась и урна
с прахом  бабушки и это нельзя было сбрасывать со счетов А главное, все  это
занимало, волновало,  тревожило и даже заставляло страдать Полякова  - но  -
во-вторых. Поэтому  бороться с матерью,  хоть желание  было и  велико, он не
стал. За все время предшествующее похоронам  и позже,  на  самих похоронах и
последовавших  за ними обязательных многолюдных и  многословных, пьяных, уже
после третьего  тоста,  поминках  они  с матерью обменялись  в лучшем случае
десятком фраз. Причем со своей стороны он совершенно искренне не замечал  ее
присутствия, как  и присутствия всех остальных людей, устремленный мыслями и
чувствами в  те  проблемы, которые прочно  заняли первый план его  сознания,
плотный, непроницаемый, как тяжелая штора отгородивший его от всего прочего.
Был  лишь  один  момент,  когда   задачи   первого  плана  вдруг,  спонтанно
потребовали  от  него  общения  с матерью.  Не рассуждая  и не пытаясь даже,
понять зачем это нужно, он подчинился. Это  было  жесткое и очень неприятное
для  него общение, ее же оно,  похоже, и вовсе повергло в шок, чего ранее за
ней он никогда не замечал. Дело обстояло  так. Уже поздним довольно вечером,
после  затянувшихся   поминок,  справляли   которые  в   дорогом  престижном
ресторане, он счел своим  долгом отвезти ее домой и вместе с ней подняться в
квартиру. Зачем? Спроси его кто об этом уже в лифте, где они молча, стараясь
даже случайно  не  соприкоснуться телами, чужие,  враждебные друг другу люди
поднимались на свой  этаж, он  не сумел бы ответить ничего  вразумительного.
Какая-то сила вела его  и он шел,  не раздумывая о  причинах и последствиях.
Она  долго  возилась  с  замками и открыв дверь молча прошла в  квартиру, не
приглашая его, но  и  не преграждая  дорогу. Вместе,  они,  не сговариваясь,
прошли  в кабинет деда, и там  она не присев и не  отбросив  даже  с  головы
траурного платка,  повернулась наконец к  нему  и прямо взглянула в  лицо  с
явным намерением поинтересоваться, чего ему еще здесь нужно?  Именно в  этот
момент  он понял, зачем поплелся  за  ней в квартиру и  чего сейчас  от  нее
хочет. А поняв, не стал дожидаться ее вопроса
     - Мне нужна диадема, - заявил он, сам удивляясь своему тону и тому, как
без предисловий и уместных по  крайней  мере в это день, объяснений,  он это
произнес
     - Какая диадема?  - голос ее был  тускл, ровен, и  лишен обычной желчно
иронии.  Можно было предположить, что она действительно  не понимает сейчас,
погруженная в  свое  горе  и нахлынувшие вместе  с  ним проблемы,  о  чем он
говорит
     Однако  же он был совершенно уверен, что это не так. Не так - и в части
якобы  горя -  отца она  всю жизнь презирала  и унижала при  каждом  удобном
случае, подло, мерзко, болезненно. Не так - и в  части "забытой" диадемы Это
была  игра  или,  точнее, неукоснительное  следование  сценарию действа  под
названием  " похороны  горячо  любимого  мужа  и  друга",  разработанного  и
утвержденного  в  недрах,  возможно  еще  ЦК  ВКП(б  ),  и до  сей  поры  не
претерпевшего изменений. Писали возможно, с Надежды Константиновны Крупской,
а быть может, как раз именно для нее. Но не это было сейчас не важно
     - Диадема, украденная твоим отцом у убитой им женщины. И давай не будем
попусту тратить время. Я знаю, что она здесь, я знаю, где она лежит, и, если
ты будешь упорствовать, я просто пойду и возьму ее.
     - Грабить мать, только что  похоронившую мужа? Ты  чудовище, я не могла
родить тебя, ты выродок, недоносок
     - Тебе виднее. Дискуссировать  на  эту  тему я  не намерен.  Выродок  -
значит  выродок.  Отдай диадему,  и я  избавлю тебя от  своего  присутствия.
Стоимость ее  я тебе  возмещу, можешь  не  сомневаться,  по  рыночному,  что
называется, курсу
     - Подавись  своими  грязным деньгами, мерзавец, на них  кровь  и слезы,
ограбленных тобой людей
     - Мы  теряем время  и ты  не на митинге.  Там  выскажешься  при удобном
случае, а пока отдай  диадему.  ты  - то  уж  точно не имеешь на нее никаких
прав.
     - А  кто  имеет? Твой  вонючий князек,  прискакавший из  Парижа грабить
Россию? Я знаю, для кого ты так стараешься. Иуда!
     - Заткнись!  -  впервые за все последние  дни Дмитрий полностью утратил
контроль над собой Грязный  эпитет при упоминании Микаэля оказался последней
каплей, далее - возможен был любой исход  По крайней мере  он  сделал шаг  в
сторону матери, не  отдавая себе отчета в том, как поступит  дальше Но и она
вполне адекватно оценила его состояние  и  почти стремительно  выскочила  за
дверь кабинета с криком "Я вызываю милицию! "
     Этот крик почему-то мгновенно привел его  в чувство, ярость застилавшая
сознание рассеялась и,  выглянув  вслед за матерью в  коридор, он совершенно
спокойно негромко заметил:
     - Вызывай. Но помни,  что  тогда-то уж  точно всем станет известно, что
твой героический папочка убийца и вор. Диадема эта сейчас как раз в розыске.
     Про розыск  у него вырвалось  как-то совершенно случайно и  едва  ли не
против  воли,  но именно  последние  его слова остановили  ее  стремительное
продвижение по  коридору,  словно  камень брошенный в спину Она остановилась
именно так,  как  останавливаются  люди, получившие сильный удар  в сзади  и
пытаясь  при этом остаться  на ногах  и  сохраняя  равновесие -  туловище по
инерции еще было устремлено вперед, а руки, напротив, как крылья подбитой на
лету  птицы  беспомощно,  но  отчаянно, дернулись  назад,  спеша  остановить
движение всего  тела. Потом она распрямилась, верная себе, расправив плечи и
почти  неестественно прямо держа  сутулую уже старческую  спину,  но  так  и
осталась  на  месте, не поворачиваясь к нему, не  шевелясь и не произнося ни
слова Доли секунды, он даже испытывал нечто похожее на раскаяние смешанное с
испугом - ему показалось  что  она сейчас грохнется  в обморок  или того еще
хуже  просто  умрет, вот так,  стоя, как  есть  в боевой стойке,  с  упрямой
"железной" спиной. Но  это наваждение быстро пошло - она повернулась и такая
ненависть,  бьющая не  то что ключом-  мощным кипящим  фонтаном раскаленного
гейзера  откуда-то  изнутри,  осветила  ее  сухое  надменное  лицо,  что  он
мгновенно и твердо уверовал - ни смерть, ни тем более обмороки ей не грозят.
Сила внутренних эмоций  и страстей,  испепеляющих  ее душу,  еще долго будет
поддерживать   ее  плечи  прямыми,  подбородок  вздернутым  вверх,  а  спину
"железной" Он констатировал это про себя, совершенно спокойно - без радости,
но и без досады или зла, ему было все равно. Однако открылось ему и другое -
сейчас, первый, единственный в жизни и, видимо, последний раз, он ее сломал.
Она, без сомнения,  подчиниться  теперь  его воле,  но  так  же вне  всякого
сомнения было  и то, что  проклянет и отречется  от него навеки. Это он знал
абсолютно точно.
     Мать, тем временем,  так и  не проронив ни слова, развернулась и пройдя
мимо  него,  как если бы  он был шкафом или стулом  на ее  пути, вернулась в
кабинет деда, захлопнув за собой дверь. Поляков  остался стоять в полутемном
коридоре, но ожидание его  не было  долгим. Дверь в  кабинет  распахнулась и
оттуда, из дверного проема  в  него  швырнули  небольшим и  не очень тяжелым
предметом.  Бросок  был,  однако,  достаточно  сильным  -  предмет  пролетел
разделяющее  их пространство коридора и точно угодил ему в грудь, больно, до
крови, царапнув при этом подбородок. Он подхватил его на лету, не дав упасть
на пол и не став рассматривать  - что же в прямом смысле  этого слова  упало
ему  в  руки  -  в этом  он нисколько не сомневался, повернулся и быстро,  с
трудом  сдерживаясь,  чтобы  не побежать, направился  к выходу. Вслед ему не
прозвучало ни слова. Замки на сей раз  оказались более послушны его рукам, и
уже через несколько секунд тяжелая дверь квартиры,
     бывшей  некоторое  время  назад для  него  тем,  что принято  в  России
именовать "отчим домом" мягко, но навсегда захлопнулась за его спиной.
     Уже в машине, причем  отъехав  на изрядное расстояние, -  лимузин мягко
выруливал  с проспекта Мира на  Садовое  кольцо  -  он  взглянул  на вещицу,
которую все это время крепко сжимал в руке. Он не ошибся: мать выполнила его
требование,  и  теперь  он  держал  в  руках  неожиданно  легкое  и  изящное
украшение, но при том,  действительно, очень  похожее на корону. В полумраке
салона  диадема казалась  почти  черной  -  потемнело от времени золото,  из
которого  был  исполнен  ее причудливый узор,  черными казались и  различной
величины камни, в него искусно вплетенные.
     Машина  в  этот момент  миновала ярко  освещенный  перекресток  и яркий
пронзительный  луч  какой-то  особо лучистой  рекламы  проник-таки в просвет
между плотными шторками салона. На мгновение он коснулся поверхности  одного
из камней диадемы- и  вздрогнул, едва  не  отбросив  от  себя  драгоценность
Поляков,   потому  что   вдруг  показалось  ему   -  на  ладони  его  тяжело
перекатывается  густой,  тягучий, насыщенный цветом,  сгусток крови. Машина,
однако, не задержавшись ни на секунду, миновала яркий перекресток. Луч также
бесшумно и незаметно, как и проник в салон -  покинул  его. И погас  всполох
внутреннего  огня,  живущего   внутри   древнего  камня.  Поляков   все  еще
недоверчиво коснулся его рукой - поверхность камня была гладкой и холодной.
     Уже глубокой ночью, он  поднялся на борт специально зафрахтованного для
его поездки самолета  - ждать утреннего рейса просто не было сил. Остро, как
никогда,  ощущая  теперь уже  навеки  отсутствие  Ковалевского,  умевшего  с
кажущейся  легкостью, решать  самые  трудноразрешимые  проблемы,  он  все же
сумел, нещадно подгоняя подчиненных, не жалея денег и безрассудно, возможно,
транжиря самые сокровенные,  хранимые  для очень  серьезных случаев,  связи,
лимит  пользования  которым  зачастую  устанавливается  согласно  популярной
сказке - в размере трех, и не более! желаний, он все-таки сумел за несколько
часов   организовать  свой   спешный   отлет.   Кроме   жгучего,   буквально
испепеляющего его  изнутри  стремления во  что  бы  то ни  стало и как можно
быстрее  попасть на развалины степного  монастыря, для такой спешки была еще
одна, более  прозаическая причина Ему стало известно,  что буквально на днях
там  начнет работу  комиссия, которую  можно  было в равной  мере считать  и
правительственной, и к следственной, и церковной, словом, комиссия, создание
которой  инициировал  своим  напористым  журналистским  расследованием  ныне
покойный Алексей Артемьев





Дмитрий Поляков и Беслан Шахсаидов - встреча





     Детали бессмысленного, кровавого,  идиотского  в  прямом  смысле  этого
слова  террористического акта, который стоил жизни всем пассажирам утреннего
московского рейса  и обоим  террористам,  Беса  совершенно не  интересовали.
Посланные им ранним утром  в аэропорт встречать Леху  и  его спутников люди,
вернувшись,  взахлеб,  возмущаясь рассказывали, как два сбежавших  из отряда
накануне отморозка непонятно зачем  захватили самолет,  не выдвинули никаких
требований, а лишь выкрикивали набившие уже все оскомину лозунги о свободе и
независимости Ичкерии и вечной непримиримой войне с Россией. Когда же особое
подразделение  спецназа,  натасканное  как  раз на  борьбу с  терроризмом на
авиационных линиях, прибывшее из Москвы  вместе с министром,  пошло на штурм
самолета, просто  взорвали  на борту всю имеющуюся  у  них взрывчатку.  Люди
шумели и негодовали, Беслан же не соизволил даже выслушать своих посланцев
     Практически  не затронула его и волна  возмущения,  прокатившаяся  и  в
Москве,  и  в Грозном,  да, пожалуй,  и во всем  мире.  Недоумевали,  и явно
осуждали его даже те,  кто  был к нему ранее расположен,  включая откровенно
работавших на него журналистов- те не могли  простить смерти коллеги. Многие
знали,  что Артемьев дружен с Шахсаидовым,  собственно  никто  из них  этого
никогда и не скрывал. В этой связи  не  составило большого труда догадаться,
или, по крайней  мере, предположить, что Алексей летел как раз  на очередное
свидание  с Бесом и то, что именно тот самолет, на котором он летел, был так
беспричинно  и  жестоко  уничтожен  боевиками последнего,  заставило  многих
говорить  и писать  о вероломстве и бесчестии  боевого генерала. Многократно
воспетый  и прославленный даже Робин Гуд в одночасье превратился в бандита с
большой дороги.
     Решительно  осудили  и поспешили отмежеваться  от  него и  власти самой
Ичкерии. Но и это всерьез не затронуло Беслана.
     Его люди ждали от него действий  или, по крайней мере,  объяснений,  по
поводу того, что станет он предпринимать,  дабы смыть обрушившийся на голову
позор и оправдать себя и их в глазах общественного мнения. Ожидание это было
отнюдь не  спокойным  и не  безмолвным,  в  комнату, где снова,  как и после
гибели  Ахмета, уединился Беслан долетали теперь возбужденные голоса, и  гул
их все усиливался. Но и это не беспокоило его теперь. Выглянув из-за двери и
обведя собравшихся во дворе дома людей своим холодным, а теперь еще и словно
невидящим взглядом,  он коротко приказал  доставить  ему  список  пассажиров
злосчастного московского рейса.
     Как ни странно, но это на некоторое время успокоило людей - очевидно, у
командира есть  план,  и,  следовательно,  их дело  - просто  выполнять  его
команды - остальное он, как всегда,  берет на себя. Он скрылся за дверью,  а
люди разошлись со двора, над которым снова повисла тишина.
     Список ему доставили через пару часов, и он внимательно изучил его, сам
не  зная, зачем - все  те, кого собирался  привезти с собой  Леха, в  списке
значились. Информация о том, что  один из  пассажиров -  Дмитрий Поляков  на
борт  самолета так и не поднялся,  по чьему-то  недосмотру, а быть может,  и
корыстному интересу  ( на  его  место вполне могли  подсадить  какого-нибудь
несчастного безбилетника), в списке отсутствовала.
     У Беслана было  такое ощущение,  будто,  долго  плутая в полу  - темном
коридоре, он, наконец, разглядел слабый свет в  отдаленном его конце и сразу
же двинулся в этом  направлении. Причем,  приближаясь к источнику света  все
ближе и ближе, он явственней убеждался, что это и есть выход из лабиринта, и
инстинктивно прибавлял шаг, спеша поскорее выбраться на свободу. Когда же до
выхода  из  мрачного  тоннеля,  таящей  в себе целый сонм бед  и опасностей,
остались считанные шаги, он и вовсе побежал, не  в силах совладать с собой и
своим страхом. Но в тот момент,  когда, казалось,  что он достиг  заветного,
сияющего во мраке проема, пред ним возникла еще одна, на этот раз совершенно
непреодолимая  преграда, на которую  он со всего маху  и налетел, страшно, в
кровь разбивая тело  и  дробя кости, и  теперь  отброшенный  страшным ударом
валялся  на жестком ледяном как  могильные плиты полу в  сомкнувшимся на век
мраке проклятого лабиринта. Так  ощущал себя в  эти минуты,  а впрочем, быть
может и часы, Беслан Шахсаидов.
     Однако,  этим  днем,  его   ожидало  еще   одно  неприятное   известие.
Разумеется, оно ни в какое сравнение не шло с тем событиями, что произошли в
аэропорту  ранним  утром,  но  к  тому мероприятию,  которое  он предполагал
осуществить  нынешней  ночью  на  руинах  старого  монастыря,   имело  самое
непосредственное отношение Возможно поэтому, его уединение рискнули все-таки
нарушить люди, которые  принесли эту новость. Новость была такой - завтра, а
быть может  послезавтра,  словом  -  в  ближайшие  дни  в  губернский  центр
пребывала солидная весьма комиссия из Москвы. В составе ее были и сотрудники
Администрации   Президента   из  комиссии  по   делам   репрессированных,  и
прокурорские  работники,  и историки, и журналисты,  и представители Русской
православной  церкви Естественно,  все эти обличенные  немалыми полномочиями
люди ехали  расследовать трагедию степного  монастыря, и главным объектом их
внимания конечно же станут его руины.
     Беслан информацию выслушал молча и только  кивнул, давая понять что все
услышанное принял  к сведению, а спустя полчаса распорядился приготовить ему
машину, снабдив ее несколькими канистрами с  горючим, питьевой водой, мощным
фонарем, крепкой веревкой и еще кое-какими инструментами, назначение которых
ничего не говорило о том, куда  будет лежать  его дорога и какие цели ставит
он  перед  собой  в этом  путешествии Еще через полчаса  он вышел  к  машине
экипированный  и вооруженный, как  обычно, перед боевой  операцией и, никому
ничего не объясняя, не давая никаких распоряжений, но категорически запретив
следовать за  собой,  мягко,  по-кошачьи  запрыгнул  на водительское сидение
своего мощного джипа и  уже через несколько мгновений  исчез  в сгустившихся
сумерках.
     Никто не посмел задать ему вопроса, который, конечно же, мучил всех, но
если бы и нашелся смельчак, ответа бы  он  не услышал. Беслан не знал, зачем
он едет и, к тому же, так спешно. Однако он был совершенно уверен в том, что
этой  ночью он  должен быть  на месте  гибели Ахмета - в развалинах степного
монастыря. Объяснить это кому-либо было просто невозможно.

     Последние  дни  вырвали из  окружения Дмитиря  Полякова  слишком  много
людей. Не  каждый человек и  за всю свою жизнь  понесет столько человеческих
потерь  - и слава Богу! Но в  разной, разумеется, степени, скорбя, сожалея и
даже страдая от потери, к примеру Микаэля Куракина, Дмитрий как  не странно,
более   всего  чувствовал  отсутствие  рядом   с  собой  малоприметного,  но
незаменимого, как выяснялось теперь,  Ковалевского. Долететь до  губернского
центра,  глубокой  ночью прибыв в его аэропорт, который  все  еще лихорадило
после вчерашней трагедии, оказалось лишь половиной  дела.  Куда труднее было
организовать его  поездку в отдаленный степной район - к развалинам  старого
монастыря.  Причем   непреложным   и  раздражающим   даже   степенью  своего
беспричинного  на первый взгляд упрямства, условием  Полякова  было то,  что
отправится он в монастырь один,  без какого-либо сопровождения. Потребовался
целый день,  исполненный организационной суетой,  беспрестанными  звонками в
Москву, контактами на месте с чиновниками различного ранга,  людьми из свиты
министра и в конце концов с ним самим, но и при этом - не прекращающимся  ни
на  минуту   процессом  раздачи  взяток,  чтобы  к  вечеру  -  экипированный
относительно неплохо,  на приобретенном  здесь же  по  цене  в несколько раз
превышающим  реальную,  даже  московскую  стоимость машины,  джипе, он  смог
наконец выехать из  взбудораженного городка  на шоссе, убегающего  вдаль,  в
подернутые  уже  дымкой  предвечернего  тумана  и  залитые   розовым  светом
незаметно крадущихся сумер