ньше  чем
какого-то бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого
греха? Ведь не развратная же женщина была моя мать? Напротив,  скажу  теперь
вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь,  даже  трудно
себе и представить. Объяснить разве можно тем,  что  сделала  она  не  помня
себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и
воров, а под тем сильным впечатлением, которое,  при  известном  простодушии
жертвы, овладевает фатально и  трагически.  Почем  знать,  может  быть,  она
полюбила  до  смерти...  фасон  его  платья,  парижский  пробор  волос,  его
французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука,
тот романс, который  он  спел  за  фортепьяно,  полюбила  нечто  никогда  не
виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила,
прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.  Я  слышал,  что  с
дворовыми девушками это иногда случалось во времена  крепостного  права,  да
еще с самыми честными. Я это понимаю, и подлец  тот,  который  объяснит  это
лишь одним только крепостным правом и "приниженностью"! Итак, мог же,  стало
быть,  этот  молодой  человек  иметь  в  себе   столько   самой   прямой   и
обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до  тех  пор  существо  и,
главное, такое  совершенно  разнородное  с  собою  существо,  совершенно  из
другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?  Что  на  гибель  -
это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда  шла,  то
не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих "беззащитных": и  знают,  что
гибель, а лезут.
     Согрешив, они тотчас покаялись. Он с остроумием  рассказывал  мне,  что
рыдал на плече Макара Ивановича, которого нарочно призвал для сего случая  в
кабинет, а она - она в то время лежала где-то в забытьи,  в  своей  дворовой
клетушке...

VI.
     Но довольно о вопросах и скандальных  подробностях.  Версилов,  выкупив
мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал
выше, стал ее таскать за собою  почти  повсюду,  кроме  тех  случаев,  когда
отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на  попечении  тетушки,  то
есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то  в  таких  случаях
подвертывалась. Живали они и в Москве, живали по разным  другим  деревням  и
городам, даже за границей и, наконец, в Петербурге. Обо всем этом после  или
не стоит. Скажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился на  свете
я, затем еще через год моя сестра, а затем уже лет  десять  или  одиннадцать
спустя - болезненный мальчик, младший  брат  мой,  умерший  через  несколько
месяцев. С мучительными родами этого ребенка кончилась красота моей  матери,
- так по крайней мере мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть.
     Но с Макаром Ивановичем сношения все-таки никогда не прекращались.  Где
бы Версиловы ни были, жили ли по нескольку  лет  на  месте  или  переезжали,
Макар  Иванович  непременно  уведомлял  о  себе  "семейство".   Образовались
какие-то странные отношения, отчасти  торжественные  и  почти  серьезные.  В
господском  быту  к  таким  отношениям  непременно  примешалось   бы   нечто
комическое, я это знаю; но тут этого не вышло. Письма присылались в  год  по
два раза, не более и не менее, и были чрезвычайно одно на другое похожие.  Я
их видел; в них мало чего-нибудь  личного;  напротив,  по  возможности  одни
только торжественные извещения о  самых  общих  событиях  и  о  самых  общих
чувствах, если так можно выразиться о чувствах:  извещения  прежде  всего  о
своем здоровье, потом спросы  о  здоровье,  затем  пожелания,  торжественные
поклоны и благословения - и все. Именно в  этой  общности  и  безличности  и
полагается, кажется, вся порядочность тона и все высшее знание  обращения  в
этой среде. "Достолюбезной и почтенной супруге нашей Софье Андреевне посылаю
наш  нижайший  поклон"...  "Любезным  деткам  нашим   посылаю   родительское
благословение наше вовеки нерушимое". Детки все прописывались  поимянно,  по
мере их накопления, и я тут же. При этом  замечу,  что  Макар  Иванович  был
настолько  остроумен,   что   никогда   не   прописывал   "его   высокородия
достопочтеннейшего господина Андрея Петровича" своим "благодетелем", хотя  и
прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон,  испрашивая  у
него милости, а на самого его благословение божие. Ответы  Макару  Ивановичу
посылались моею матерью вскорости и всегда писались в таком же  точно  роде.
Версилов, разумеется, в переписке не участвовал.  Писал  Макар  Иванович  из
разных концов России, из городов и  монастырей,  в  которых  подолгу  иногда
проживал. Он стал так называемым странником. Никогда ни  о  чем  не  просил;
зато раз года в три непременно являлся домой  на  побывку  и  останавливался
прямо у матери, которая, всегда так приходилось, имела свою квартиру, особую
от квартиры Версилова. Об этом мне придется после  сказать,  но  здесь  лишь
замечу, что Макар Иванович не разваливался в гостиной на диванах, а  скромно
помещался где-нибудь за перегородкой. Проживал недолго, дней пять, неделю.
     Я  забыл  сказать,  что  он  ужасно  любил  и   уважал   свою   фамилию
"Долгорукий". Разумеется, это - смешная глупость. Всего глупее то,  что  ему
нравилась его фамилия именно потому, что есть  князья  Долгорукие.  Странное
понятие, совершенно вверх ногами!
     Если я и сказал, что все семейство всегда было в сборе, то кроме  меня,
разумеется. Я был как выброшенный и чуть не  с  самого  рождения  помещен  в
чужих людях. Но тут не было никакого особенного намерения, а  просто  как-то
так почему-то вышло. Родив меня, мать была еще  молода  и  хороша,  а  стало
быть, нужна ему, а крикун ребенок, разумеется, был всему помехою, особенно в
путешествиях. Вот почему и случилось, что до  двадцатого  года  я  почти  не
видал моей матери, кроме двух-трех случаев мельком. Произошло не  от  чувств
матери, а от высокомерия к людям Версилова.

VII.
     Теперь совсем о другом.
     Месяц назад, то есть за месяц до девятнадцатого сентября, я, в  Москве,
порешил отказаться от них всех и уйти в свою идею уже окончательно. Я так  и
прописываю это слово: "уйти в свою идею", потому  что  это  выражение  может
обозначить почти всю мою главную мысль - то самое, для чего я живу на свете.
Что это за "своя идея", об этом  слишком  много  будет  потом.  В  уединении
мечтательной и многолетней моей московской жизни она создалась у меня еще  с
шестого класса гимназии и с тех пор, может быть,  ни  на  миг  не  оставляла
меня. Она поглотила всю мою жизнь. Я и до нее жил в  мечтах,  жил  с  самого
детства в мечтательном царстве известного  оттенка;  но  с  появлением  этой
главной и все поглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом  отлились
в известную форму: из глупых сделались разумными. Гимназия мечтам не мешала;
не помешала и идее. Прибавлю, однако, что  я  кончил  гимназический  курс  в
последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда был из  первых,  а
случилось это вследствие той же идеи, вследствие вывода, может быть ложного,
который я из нее вывел. Таким образом, не гимназия  помешала  идее,  а  идея
помешала гимназии, помешала и университету. Кончив  гимназию,  я  тотчас  же
вознамерился не только порвать со всеми радикально, но если надо, то со всем
даже миром, несмотря на то что мне был тогда всего только двадцатый  год.  Я
написал  кому  следует,  через  кого  следует  в   Петербург,   чтобы   меня
окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше  не  присылали
и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то  есть,  разумеется,  в  случае,
если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет  я  "ни  за
что" не поступлю. Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет  и
дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение  "идеи"  к  делу
еще на четыре года; я  бестрепетно  стал  за  идею,  ибо  был  математически
убежден. Версилов, отец мой, которого я видел всего только раз в моей жизни,
на миг, когда мне было всего десять лет (и который в  один  этот  миг  успел
поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное,
сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное  место.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и  небрежного  и
который до сих пор, родив меня и бросив в  люди,  не  только  не  знал  меня
вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом
существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом,
что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого
человека,  говорю  я,  так  вдруг  обо  мне  вспомнившего   и   удостоившего
собственноручным письмом, - этот вызов, прельстив меня,  решил  мою  участь.
Странно, мне, между прочим,  понравилось  в  его  письмеце  (одна  маленькая
страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об  университете,  не
просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, - словом, не
выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как  это  бывает  по
обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле,  что
еще пуще обозначало его ко мне небрежность. Я решился ехать  еще  и  потому,
что это вовсе  не  мешало  моей  главной  мечте.  "Посмотрю,  что  будет,  -
рассуждал я, - во всяком случае я связываюсь с ними только на  время,  может
быть, на самое малое. Но чуть увижу, что этот шаг,  хотя  бы  и  условный  и
малый, все-таки отдалит меня от главного, то тотчас же с ними  порву,  брошу
все и уйду в свою  скорлупу".  Именно  в  скорлупу!  "Спрячусь  в  нее,  как
черепаха"; сравнение это очень мне нравилось. "Я буду не один, - продолжал я
раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни  в  Москве,  -  никогда
теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет
моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б  они  мне
все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с  ними  хоть  десять
лет!"  Вот  это-то   впечатление,   замечу   вперед,   вот   именно   эта-то
двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не
оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в
Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком,  чтобы
порвать с ними и  удалиться),  -  эта  двойственность,  говорю  я,  и  была,
кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей,  наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
     Конечно, у меня вдруг являлся отец, которого никогда  прежде  не  было.
Эта мысль пьянила меня и при сборах в Москве, и в вагоне. Что отец - это  бы
еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать  не  хотел  и
унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте
выразиться). Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала около
него, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю, ненавидел или
любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь,
- и это случилось само собою, это шло вместе с ростом.
     Повлияло  на  мой  отъезд  из  Москвы   и   еще   одно   могущественное
обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда,  еще  за  три  месяца
пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге), у  меня  уже
поднималось и билось сердце! Меня тянуло в  этот  неизвестный  океан  еще  и
потому, что я прямо мог войти в него властелином  и  господином  даже  чужих
судеб, да еще чьих! Но великодушные, а не деспотические  чувства  кипели  во
мне - предуведомляю заранее, чтоб не вышло ошибки из слов моих.  К  тому  же
Версилов мог думать (если только удостоивал обо мне думать),  что  вот  едет
маленький мальчик, отставной гимназист,  подросток,  и  удивляется  на  весь
свет. А я меж тем уже знал всю его подноготную  и  имел  на  себе  важнейший
документ, за который (теперь уж я знаю это наверно) он  отдал  бы  несколько
лет своей жизни, если б я открыл ему тогда тайну. Впрочем,  я  замечаю,  что
наставил загадок. Без фактов чувств не опишешь. К  тому  же  обо  всем  этом
слишком довольно будет на своем месте, затем и перо взял.  А  так  писать  -
похоже на бред или облако.

VIII.
     Наконец, чтобы перейти к девятнадцатому числу окончательно, скажу  пока
вкратце и, так сказать, мимолетом, что я застал их всех, то есть  Версилова,
мать и сестру мою (последнюю я увидал в первый раз  в  жизни),  при  тяжелых
обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты. Об этом я узнал уж и  в
Москве, но все же не предполагал того, что увидел. Я с самого детства привык
воображать себе этого человека, этого "будущего отца моего" почти в каком-то
сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте  везде.  Никогда
Версилов не жил с моею матерью  на  одной  квартире,  а  всегда  нанимал  ей
особенную: конечно, делал это из подлейших ихних "приличий". Но тут все жили
вместе, в одном деревянном флигеле, в переулке,  в  Семеновском  полку.  Все
вещи уже были  заложены,  так  что  я  даже  отдал  матери,  таинственно  от
Версилова, мои таинственные шестьдесят рублей. Именно  таинственные  потому,
что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по  пяти
рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с  первого  дня
моей "идеи", а потому Версилов не должен был знать об этих деньгах ни слова.
Этого я трепетал.
     Эта помощь оказалась лишь каплей.  Мать  работала,  сестра  тоже  брала
шитье; Версилов жил праздно,  капризился  и  продолжал  жить  со  множеством
прежних, довольно дорогих привычек. Он брюзжал ужасно, особенно за обедом, и
все приемы его были  совершенно  деспотические.  Но  мать,  сестра,  Татьяна
Павловна и все семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед  тем
умершего  начальника  отделения  и  с  тем   вместе   заправлявшего   делами
Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели  перед  ним,  как
перед фетишем. Я не мог представить себе этого. Замечу, что девять лет назад
он был несравненно изящнее. Я сказал уже, что он остался  в  мечтах  моих  в
каком-то сиянии, а потому я не мог вообразить, как можно было так  постареть
и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас же
стало грустно, жалко, стыдно. Взгляд на него был одним  из  тяжелейших  моих
первых впечатлений по приезде. Впрочем, он был еще вовсе не старик, ему было
всего сорок пять лет; вглядываясь же дальше, я  нашел  в  красоте  его  даже
что-то более поражающее, чем то, что уцелело  в  моем  воспоминании.  Меньше
тогдашнего блеску, менее внешности, даже изящного, но жизнь как бы оттиснула
на этом лице нечто гораздо более любопытное прежнего.
     А между тем  нищета  была  лишь  десятой  или  двадцатой  долей  в  его
неудачах, и я слишком знал об этом.  Кроме  нищеты,  стояло  нечто  безмерно
серьезнейшее, - не говоря уже о том,  что  все  еще  была  надежда  выиграть
процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями  Сокольскими,
и Версилов мог получить  в  самом  ближайшем  будущем  имение,  ценностью  в
семьдесят, а может и несколько более тысяч. Я  сказал  уже  выше,  что  этот
Версилов прожил в свою жизнь  три  наследства,  и  вот  его  опять  выручало
наследство! Дело решалось в суде в самый ближайший срок. Я с тем и  приехал.
Правда, под надежду денег никто не давал, занять негде было, и пока терпели.
     Но Версилов и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил на весь день.  Уже
с лишком год назад, как он выгнан из общества.
     История эта, несмотря на  все  старания  мои,  оставалась  для  меня  в
главнейшем невыясненною, несмотря на целый месяц жизни  моей  в  Петербурге.
Виновен или не виновен Версилов - вот что для меня было важно, вот для  чего
я приехал! Отвернулись от него все, между прочим и все  влиятельные  знатные
люди,  с  которыми  он  особенно  умел  во  всю  жизнь  поддерживать  связи,
вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и - что хуже  всего  в  глазах
"света" - скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишком год назад в
Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно,  именно  от
одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом.  Даже  дети
его (законные), сын и дочь, от него отвернулись и жили отдельно.  Правда,  и
сын и дочь витали в самом высшем кругу, чрез Фанариотовых  и  старого  князя
Сокольского (бывшего друга Версилова). Впрочем, приглядываясь к нему во весь
этот месяц, я видел высокомерного человека, которого не  общество  исключило
из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, - до того он
смотрел независимо. Но имел ли он право смотреть таким  образом  -  вот  что
меня волновало! Я непременно должен узнать  всю  правду  в  самый  ближайший
срок, ибо приехал судить этого человека. Свои силы я еще таил  от  него,  но
мне надо было или признать его, или оттолкнуть от себя  вовсе.  А  последнее
мне было бы слишком тяжело, и я мучился. Сделаю  наконец  полное  признание:
этот человек был мне дорог!
     А пока я жил с ними на одной квартире, работал и  едва  удерживался  от
грубостей. Даже и  не  удерживался.  Прожив  уже  месяц,  я  с  каждым  днем
убеждался, что за окончательными разъяснениями ни за что не мог обратиться к
нему. Гордый человек прямо стал передо мной загадкой,  оскорбившей  меня  до
глубины. Он был со мною даже мил и шутил, но я скорее хотел ссоры, чем таких
шуток.  Все  разговоры  мои  с   ним   носили   всегда   какую-то   в   себе
двусмысленность, то есть попросту какую-то странную насмешку с его  стороны.
Он с самого начала встретил меня  из  Москвы  несерьезно.  Я  никак  не  мог
понять, для чего он это сделал. Правда, он достиг того, что  остался  передо
мною непроницаем; но сам я не унизился бы до просьб о серьезности со мной  с
его стороны. К тому же у  него  были  какие-то  удивительные  и  неотразимые
приемы, с которыми я не знал что делать. Короче, со мной он обращался как  с
самым зеленым подростком, чего я почти не мог перенести, хотя  и  знал,  что
так будет. Вследствие того я сам перестал говорить  серьезно  и  ждал;  даже
почти совсем перестал говорить. Ждал я одного лица, с  приездом  которого  в
Петербург мог окончательно узнать истину; в этом была моя последняя надежда.
Во всяком случае приготовился порвать окончательно и уже  принял  все  меры.
Мать мне жаль было, но... "или он, или я" - вот что я хотел предложить ей  и
сестре моей. Даже день у меня был назначен; а пока я ходил на службу.




Глава вторая

I.
     В это девятнадцатое  число  я  должен  был  тоже  получить  мое  первое
жалованье за первый месяц моей петербургской службы на моем "частном" месте.
Об месте этом они меня и не  спрашивали,  а  просто  отдали  меня  на  него,
кажется, в самый первый день, как я приехал. Это было очень грубо, и я почти
обязан был  протестовать.  Это  место  оказалось  в  доме  у  старого  князя
Сокольского. Но протестовать тогда же - значило бы порвать с ними сразу, что
хоть вовсе не пугало меня, но вредило моим существенным целям,  а  потому  я
принял место покамест молча, молчаньем защитив  мое  достоинство.  Поясню  с
самого начала, что этот князь Сокольский, богач и тайный советник, нисколько
не состоял в родстве с теми  московскими  князьями  Сокольскими  (ничтожными
бедняками уже несколько поколений  сряду),  с  которыми  Версилов  вел  свою
тяжбу. Они были только однофамильцы. Тем не менее  старый  князь  очень  ими
интересовался и особенно  любил  одного  из  этих  князей,  так  сказать  их
старшего в роде  -  одного  молодого  офицера.  Версилов  еще  недавно  имел
огромное влияние на дела этого старика и был его  другом,  странным  другом,
потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только  в