еперь в одну точку... Да благословит бог это мгновение
и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый  мой,  поговорим.  Я  все  разбиваюсь,
развлекаюсь,  хочу  говорить  об  одном,  а  ударяюсь   в   тысячу   боковых
подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно... Но  поговорим;  время
пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик...
     Он откинулся в своих креслах и еще раз оглядел меня.
     - Как это странно! Как это странно слышать!  -  повторял  я,  утопая  в
восторге.
     И вот, помню, в лице его вдруг мелькнула его обычная складка -  как  бы
грусти и насмешки вместе, столь мне  знакомая.  Он  скрепился  и  как  бы  с
некоторою натугою начал.

II.
     - Вот что, Аркадий: если б я и позвал тебя раньше,  то  что  бы  сказал
тебе? В этом вопросе весь мой ответ.
     - То есть вы хотите сказать, что вы теперь - мамин муж и  мой  отец,  а
тогда... Вы насчет социального  положения  не  знали  бы,  что  сказать  мне
прежде? Так ли?
     - Не об одном этом, милый, не знал бы, что тебе сказать: тут  о  многом
пришлось бы молчать. Тут даже многое смешно и унизительно тем, что похоже на
фокус; право, на самый балаганный фокус. Ну где же прежде нам было бы понять
друг друга, когда я и сам-то понял себя самого - лишь сегодня, в пять  часов
пополудни, ровно за два часа до смерти Макара Ивановича. Ты глядишь на  меня
с неприятным недоумением? Не беспокойся: я разъясню  фокус;  но  то,  что  я
сказал, вполне справедливо: вся жизнь в странствии и недоумениях, и вдруг  -
разрешение их такого-то числа, в  пять  часов  пополудни!  Даже  обидно,  не
правда ли? В недавнюю еще старину я и впрямь бы обиделся.
     Я слушал действительно  с  болезненным  недоумением;  сильно  выступала
прежняя версиловская складка, которую я не желал бы встретить в  тот  вечер,
после таких уже сказанных слов. Вдруг я воскликнул:
     - Боже мой! Вы получили что-нибудь от нее... в пять часов, сегодня?
     Он  посмотрел  на  меня   пристально   и,   видимо,   пораженный   моим
восклицанием, а может, и выражением моим: "от нее".
     - Ты все узнаешь, - сказал он, с задумчивою улыбкой, - и,  уж  конечно,
я, что надо, не потаю от тебя, потому что затем тебя  и  привел;  но  теперь
пока это все отложим. Видишь, друг мой, я давно уже знал,  что  у  нас  есть
дети,  уже  с  детства  задумывающиеся  над   своей   семьей,   оскорбленные
неблагообразием отцов своих и среды своей. Я наметил этих задумывающихся еще
с моей школы и заключил тогда, что все это  потому,  что  они  слишком  рано
завидуют. Заметь, однако, что я и сам был  из  задумывающихся  детей,  но...
извини, мой милый, я удивительно как рассеян. Я хотел только  выразить,  как
постоянно я боялся здесь за тебя почти все это  время.  Я  всегда  воображал
тебя одним из тех маленьких, но сознающих свою  даровитость  и  уединяющихся
существ. Я тоже, как и ты, никогда не любил товарищей. Беда этим  существам,
оставленным на одни свои силы и грезы и с страстной, слишком ранней и  почти
мстительной жаждой благообразия, именно - . Но довольно, милый:
я опять уклонился... Я еще прежде, чем начал любить тебя, уже воображал тебя
и твои уединенные, одичавшие мечты... Но довольно; я, собственно,  забыл,  о
чем стал говорить. Впрочем, все же надо было это высказать. А прежде, прежде
что бы я мог тебе сказать? Теперь я вижу твой взгляд на мне и знаю,  что  на
меня смотрит мой сын; а я ведь даже вчера еще  не  мог  поверить,  что  буду
когда-нибудь, как сегодня, сидеть и говорить с моим мальчиком.
     Он действительно становился очень рассеян, а вместе с тем как бы чем-то
растроган.
     - Мне теперь не нужно мечтать и грезить, мне теперь довольно и  вас!  Я
пойду за вами! - проговорил я, отдаваясь ему всей душой.
     - За мной? А мои странствия как раз кончились и  как  раз  сегодня:  ты
опоздал, мой милый. Сегодня - финал последнего акта, и  занавес  опускается.
Этот последний акт долго длился. Начался он очень давно  -  тогда,  когда  я
побежал в последний раз за границу. Я тогда бросил все, и знай,  мой  милый,
что я тогда разженился с твоей мамой и ей сам заявил про это. Это ты  должен
знать. Я объяснил ей тогда, что уезжаю навек, что она меня больше никогда не
увидит. Всего хуже, что я забыл даже оставить ей тогда денег. Об  тебе  тоже
не подумал ни минуты. Я уехал с тем, чтоб остаться в Европе, мой милый, и не
возвращаться домой никогда. Я эмигрировал.
     - К Герцену? Участвовать в заграничной  пропаганде?  Вы,  наверно,  всю
жизнь участвовали в каком-нибудь заговоре? - вскричал я, не сдерживаясь.
     - Нет, мой друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже
глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я  просто  уехал
тогда от тоски, от внезапной тоски.
     Это была тоска русского дворянина - право, не  умею  лучше  выразиться.
Дворянская тоска и ничего больше.
     - Крепостное  право...  освобождение  народа?  -  пробормотал  было  я,
задыхаясь.
     - Крепостничество? Ты думаешь, я стосковался по крепостничеству? Не мог
вынести  освобождения  народа?  О  нет,  мой   друг,   да   мы-то   и   были
освободителями. Я эмигрировал без всякой злобы. Я  только  что  был  мировым
посредником и бился из всех сил; бился бескорыстно и уехал даже и не потому,
что мало получил за мой либерализм. Мы и все тогда ничего  не  получили,  то
есть опять-таки такие, как я. Я уехал скорее в гордости, чем в раскаянии, и,
поверь тому, весьма далекий от мысли, что настало мне  время  кончить  жизнь
скромным  сапожником.  Je  suis  gentilhomme  avant  tout  et   je   mourrai
gentilhomme! Но мне все-таки было грустно. Нас таких в России,  может  быть,
около тысячи человек; действительно, может быть, не больше,  но  ведь  этого
очень довольно, чтобы не умирать идее. Мы - носители идеи, мой милый!.. Друг
мой, я говорю в какой-то странной надежде, что ты поймешь всю эту белиберду.
Я призвал тебя по капризу сердца: мне уже давно мечталось, как я  что-нибудь
скажу тебе... тебе, именно тебе! А впрочем... впрочем...
     -  Нет,  говорите,  -  вскричал  я,  -  я  вижу  на  вашем  лице  опять
искренность... Что же, Европа воскресила ли вас тогда? Да и что  такое  ваша
"дворянская тоска"? Простите, голубчик, я еще не понимаю.
     - Воскресила ли меня Европа? Но я сам тогда ехал ее хоронить!
     - Хоронить? - повторил я в удивлении. Он улыбнулся.
     - Друг Аркадий, теперь душа моя умилилась,  и  я  возмутился  духом.  Я
никогда не забуду моих тогдашних первых мгновений в Европе. Я и прежде живал
в Европе, но тогда было время особенное, и никогда я не въезжал туда с такою
безотрадною грустью и... с такою любовью, как в то время.  Я  расскажу  тебе
одно  из  первых  тогдашних  впечатлений  моих,  один  мой  тогдашний   сон,
действительный сон. Это случилось еще в Германии. Я  только  что  выехал  из
Дрездена и в рассеянности проехал станцию, с которой должен  был  поворотить
на мою дорогу, и попал на другую ветвь. Меня тотчас высадили; был третий час
пополудни, день ясный. Это  был  маленький  немецкий  городок.  Мне  указали
гостиницу. Надо было выждать: следующий поезд проходил в  одиннадцать  часов
ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда особенно не спешил.
Я скитался, друг мой, я скитался. Гостиница оказалась дрянная  и  маленькая,
но вся в зелени и обставлена клумбами цветов, как всегда  у  них.  Мне  дали
тесную комнатку, и так как я всю ночь был в дороге, то и заснул после обеда,
в четыре часа пополудни.
     Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда
не видал таких. В Дрездене,  в  галерее,  есть  картина  Клода  Лоррена,  по
каталогу - "Асис и Галатея"; я же называл ее всегда "Золотым веком", сам  не
знаю почему. Я уж и прежде ее видел,  а  теперь,  дня  три  назад,  еще  раз
мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как
будто какая-то быль. Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так,
как и в картине, - уголок Греческого  архипелага,  причем  и  время  как  бы
перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова  и  скалы,
цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали,  заходящее  зовущее  солнце  -
словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и
мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай
человечества: боги сходили с небес и  роднились  с  людьми...  О,  тут  жили
прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и  рощи
наполнялись их песнями и веселыми криками;  великий  избыток  непочатых  сил
уходил в любовь и в  простодушную  радость.  Солнце  обливало  их  теплом  и
светом, радуясь на своих прекрасных детей... Чудный сон, высокое заблуждение
человечества! Золотой век - мечта самая невероятная из всех, какие были,  но
за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали
и убивались пророки, без которой народы не хотят жить  и  не  могут  даже  и
умереть! И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море,  и
косые лучи заходящего солнца  -  все  это  я  как  будто  еще  видел,  когда
проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами.  Помню,  что  я  был
рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое,  даже
до боли; это была всечеловеческая любовь. Был уже полный вечер; в окно  моей
маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на  окне  цветов,  прорывался  пук
косых лучей и обливал меня светом. И вот, друг мой, и вот  -  это  заходящее
солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во  сне  моем,
обратилось для меня тотчас, как  я  проснулся,  наяву,  в  заходящее  солнце
последнего  дня  европейского  человечества!  Тогда  особенно  слышался  над
Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю  и
не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет,  весь  лик  европейского
старого мира - рано ли, поздно ли;  но  я,  как  русский  европеец,  не  мог
допустить того. Да, они только что сожгли тогда Тюильри... О, не беспокойся,
я знаю, что это было "логично",  и  слишком  понимаю  неотразимость  текущей
идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я не  мог  допустить
того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог  понять
тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю
- я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего
только  французом,  а  немец  всего  только  немцем,  и  это  с   наибольшим
напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не  повредил
столько Франции, а немец своей Германии, как в то  именно  время!  Тогда  во
всей Европе не  было  ни  одного  европейца!  Только  я  один,  между  всеми
петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка; и только  я
один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям,  что
Тюильри - хоть и преступление, но все же логика. И это потому, мой  мальчик,
что один я, как русский, был тогда в Европе единственным  европейцем.  Я  не
про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю. Я скитался,  мой  друг,  я
скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться. Но все же мне было
грустно. Я, мальчик мой, не могу не уважать моего дворянства.  Ты,  кажется,
смеешься?
     - Нет, не смеюсь, -  проговорил  я  проникнутым  голосом,  -  вовсе  не
смеюсь: вы потрясли мое  сердце  вашим  видением  золотого  века,  и  будьте
уверены, что я начинаю вас понимать. Но более всего я рад тому, что  вы  так
себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!
     - Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания, милый, - улыбнулся  он
опять на мое наивное восклицание и, встав с кресла, начал, не примечая того,
ходить взад и вперед по комнате. Я  тоже  привстал.  Он  продолжал  говорить
своим странным языком, но с глубочайшим проникновением мыслью.

III.
     - Да, мальчик, повторю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства.
У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный  тип,
которого нет в целом мире, - тип всемирного  боления  за  всех.  Это  -  тип
русский, но так как он взят в высшем культурном слое  народа  русского,  то,
стало быть, я имею честь принадлежать к  нему.  Он  хранит  в  себе  будущее
России. Нас, может быть, всего только тысяча человек - может, более,  может,
менее, - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.
Скажут - мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков  и
столько миллионов народу. По-моему, не мало.
     Я слушал с напряжением. Выступало убеждение,  направление  всей  жизни.
Эти  "тысяча  человек"  так  рельефно  выдавали  его!  Я   чувствовал,   что
экспансивность его со мной шла из какого-то внешнего потрясения. Он  говорил
мне все эти горячие речи, любя  меня;  но  причина,  почему  он  стал  вдруг
говорить и  почему  так  пожелал  именно  со  мной  говорить,  мне  все  еще
оставалась неизвестною.
     - Я эмигрировал, - продолжал он, - и мне ничего было  не  жаль  назади.
Все, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав,
я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею. Но, служа так, я  служил
ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским, подобно  тому  как
француз был тогда всего только французом, а немец - немцем. В  Европе  этого
пока еще не поймут. Европа создала благородные типы  француза,  англичанина,
немца, но о будущем своем  человеке  она  еще  почти  ничего  не  знает.  И,
кажется, еще пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы  свободны.
Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен.
     Заметь себе, друг мой, странность:  всякий  француз  может  служить  не
только своей Франции, но даже  и  человечеству,  единственно  под  тем  лишь
условием, что останется наиболее французом; равно - англичанин и немец. Один
лишь русский, даже в наше время, то  есть  гораздо  еще  раньше,  чем  будет
подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским
именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное
национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде.  Я  во
Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком -  грек  и  тем  самым
наиболее русский. Тем самым я -  настоящий  русский  и  наиболее  служу  для
России, ибо выставляю ее главную мысль. Я  -  пионер  этой  мысли.  Я  тогда
эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей  служить.  Пусть
бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал  только  скитаться  (да  я  и
знал, что еду только скитаться), но довольно и  того,  что  я  ехал  с  моею
мыслью и с моим сознанием. Я повез туда мою русскую тоску. О, не одна только
тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не  Тюильри,  а  все,  что  должно
последовать. Им еще долго суждено драться, потому  что  они  -  еще  слишком
немцы и слишком французы и не кончили свое дело еще в этих ролях. А  до  тех
пор мне жаль разрушения. Русскому Европа  так  же  драгоценна,  как  Россия:
каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как  и
Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но  я  никогда
не упрекал себя за  то,  что  Венеция,  Рим,  Париж,  сокровища  их  наук  и
искусств, вся история их - мне милей, чем  Россия.  О,  русским  дороги  эти
старые чужие камни, эти чудеса старого  божьего  мира,  эти  осколки  святых
чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У  них  теперь  другие  мысли  и
другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями... Там  консерватор
всего только борется за существование; да и  петролейщик  лезет  лишь  из-за
права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой
друг, знаменательный факт, что вот уже  почти  столетие,  как  Россия  живет
решительно не для себя, а для  одной  лишь  Европы!  А  им?  О,  им  суждены
страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия.
     Признаюсь, я слушал в большом смущении; даже тон его речи  пугал  меня,
хотя я не мог не поразиться  мыслями.  Я  болезненно  боялся  лжи.  Вдруг  я
заметил ему строгим голосом:
     - Вы сказали сейчас: "царствие божие". Я слышал, вы  проповедовали  там
бога, носили вериги?
     - О веригах моих оставь, - улыбнулся он, - это совсем другое.  Я  тогда
еще ничего не проповедовал, но  о  боге  их  тосковал,  это  -  правда.  Они
объявили тогда атеизм... одна кучка из них, но это ведь все равно; это  лишь
первые скакуны, но это был первый исполнительный шаг - вот  что  важно.  Тут
опять их логика; но ведь в логике и всегда тоска. Я был другой  культуры,  и
сердце  мое  не  допускало  того.  Эта  неблагодарность,   с   которою   они
расставались с идеей,  эти  свистки  и  комки  грязи  мне  были  невыносимы.
Сапожность  процесса  пугала  меня.  Впрочем,  действительность   и   всегда
отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я,  конечно,
это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в
выборе, а они нет - и я плакал, за них плакал, плакал  по  старой  идее,  и,
может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.
     - Вы так сильно веровали в бога? - спросил я недоверчиво.
     - Друг мой, это - вопрос, может быть, лишний. Положим,  я  и  не  очень
веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог  не  представлять
себе  временами,  как  будет  жить  человек  без  бога  и  возможно  ли  это
когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период,
пожалуй, возможен... Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но  тут  я
представлял себе всегда другую картину...
     - Какую?
     Правда, он уже прежде объявил, что он счастлив; конечно, в  словах  его
было много восторженности; так я и принимаю многое из  того,  что  он  тогда
высказал. Всего, без сомнения, не решусь, уважая  этого  человека,  передать
теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили;  но  несколько  штрихов
странной картины, которую я успел-таки от него выманить,  я  здесь  приведу.
Главное, меня всегда и все время прежде мучили эти "вериги", и  я  желал  их
разъяснить - потому и  настаивал.  Несколько  фантастических  и  чрезвычайно
странных идей, им тогда высказанных, остались в моем сердце навеки.
     - Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что
бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков
настало затишье, и люди остались одни,  как  желали:  великая  прежняя  идея
оставила их; великий источник  сил,  до  сих  пор  питавший  и  гревший  их,
отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был
уже как бы последний  день  человечества.  И  люди  вдруг  поняли,  что  они
остались совсем одни, и разом почувствовали  великое  сиротство.  Милый  мой
мальчик,  я  никогда  не  мог  вообразить  себе   людей   неблагодарными   и
оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься  друг  к  другу
теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь  лишь  они
одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая  идея  бессмертия,  и
приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток  прежней  любви  к  тому,
который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на  людей,
на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в
какой  постепенно  сознавали  бы  свою  проходимость  и  конечность,  и  уже
особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы  замечать  и  открыли  бы  в
природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо  смотрели
бы на природу  новыми  глазами,  взглядом  любовника  на  возлюбленную.  Они
просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить,  сознавая,
что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг  на
друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив. Каждый
реб